"Борис Хазанов. Полное собрание сочинений Тучина (Рассказы)" - читать интересную книгу автора

накинутом на плечи, по-крестьянски несколько неуклюжая, крепкая и
полногрудая, с крупными и нежными чертами лица, бледными припухшими губами,
с тенями вокруг глаз того неопределенного серо-жемчужного оттенка, о котором
говорят: взгляд с поволокой. Я смотрел на нее, охваченный счастьем и ужасом.
По-видимому, она очень стеснялась. Она пришла попросить
"что-нибудь почитать".О письме, разумеется, ни слова. Она уселась на
табуретку напротив меня. Я думаю, что она была выше меня ростом. Она никогда
не была в большом городе. Может быть, она всего несколько раз видела
железную дорогу, сменила за свою жизнь пять пар туфель и прочла десять книг.
Ее звали Нюра - мелодия, состоящая из двух нот. Это имя, уменьшительное от
Анны, употребляется в России только в простонародной среде. Она была русской
девушкой, самой русской, какую только можно себе представить, говорила с
местным деревенским акцентом, мягким и шепелявящим, какого я никогда в жизни
не слышал и который пробуждал во мне трогательное умиление, у нее был
хрипловатый, низкий голос, один звук которого заставлял стучать мое сердце,
и на среднем пальце левой руки она носила оловянное колечко. Она была
медицинской сестрой и отлично знала, что человек состоит из кожи, костей,
мышц и жел?з. А я был учеником восьмого класса и ни разу не видел обнаженную
женщину; я научился читать и писать, когда мне не было четырех лет; я был
обречен вечному сидению перед бессонной лампадой и, собственно говоря,
должен был родиться в век Маймонида и Святого Фомы. Я был книжником в
двенадцатом поколении и унаследовал от своих согбенных предков религию
непроизносимого Имени и культ молчаливого слова, особого рода надменную
застенчивость, физическую слабость, близорукость, размывающую контуры
женских лиц, и любовь к комментариям, которая ставит вас перед выбором: либо
ты живешь, либо комментируешь текст жизни. И у меня было только одно
преимущество: если не считать главного врача, человека с деревянной ногой, я
был единственным мужчиной в больничном поселке.Я вижу нашу убогую комнату и
слышу наш приглушенный, сладостно-уклончивый разговор, из которого не могу
припомнить ни одного слова. Нечего и говорить о том, что официальный повод
ее прихода был тотчас же забыт. Сидя напротив меня, она положила локти на
стол, и ее груди слегка выдавились из прямоугольного выреза платья. Я
запнулся. Заметив мой взгляд, она мгновенно выпрямилась.У меня была идея,
которую я должен был каким-то образом высказать. Она состояла в том, что я
ничего не жду от моей избранницы. В пятнадцать лет я узнал о том, что
беззаветная любовь - не изобретение поэтов. Я полагал, что никто до меня не
любил земную женщину так преданно и самозабвенно - за исключением, может
быть, рыцаря Тоггенбурга. И мне было достаточно того, что она знает о моих
чувствах, и знает, что я ничего от нее не жду. В сущности, объяснение в
любви было важней самой любви, и мое письмо к ней уже заключало в себе
осуществление любви. Мне не приходило в голову, что подобное бескорыстие не
может удовлетворить женщину; если оно и льстит ей, то все же рано или поздно
наскучит. Отвратительное в своей откровенности сравнение любви с
велосипедом, который должен ехать вперед или повалиться, ко мне совершенно
не подходило. Я был роковым образом привязан к слову и никогда бы не смог
перейти к "делу".А она? Что побудило ее постучаться ко мне? Было очевидно,
что этот ночной приход стоит в прямой связи с письмом,- значит, она его
все-таки получила. Насколько я знал, у нее не было жениха, и, как я уже
говорил, мы жили в мире инвалидов и женщин. Но опять же это простое
соображение приходит мне в голову только теперь. А тогда... неожиданная,