"Эльке Хайденрайх "Колонии любви" " - читать интересную книгу автора

моем лице, разглядывать меня, когда я мылась, и разговаривать со мной так,
как будто я дворовая собака: "Быстро, хоп, а теперь немедленно в свою
комнату, не хочу ничего слушать, еще одно слово, Соня, и я тебе задам".
Если бы меня тогда кто-нибудь спросил: "Кем бы ты хотела стать, Соня?" - я
бы ответила: "Сиротой", - и действительно это было мое самое большое
желание. Я прочитала все книги, где речь шла о судьбах сирот, и отчаянно
завидовала им. Конечно, и тут не обходилось без ночных слез и сердечных
мук, но я быстро пришла к выводу, что в дальнейшем едва ли кому больше
везло в жизни, чем этим несчастным в детские годы сироткам. В большинстве
случаев появлялся благородный дядюшка и пресекал издевательства
садисток-монахинь над детьми в сиротских приютах; их ожидало заманчивое
наследство, или у умершей матери, оказывается, была добрейшая сестра,
которая начинала заботиться о брошенном ребенке и проделывала это столь
великолепно, что из сироток, как правило, вырастали уважаемые
добропорядочные члены общества, которые великодушно прощали своих
мучителей.
Но так далеко я бы не зашла. Прощать я не собиралась, и если бы в
день Страшного суда вновь встретилась со своей толстой матерью на небесах
или в аду и она опять начала бы тереть своей слюной мое лицо и сказала:
"Как ты отвратительно выглядишь, Соня", - то я бы отвернулась, как
когда-то Христос от Марии, и сказала: "Что Мне и Тебе, Жено? Еще не пришел
час мой". Моя мать была очень светлой блондинкой, весьма крепкой и
абсолютно здоровой. Мой отец развлекался с молодыми брюнетками, был
спортивен и пил шампанское для улучшения кровообращения. Надежды на
сиротство сводились к нулю.
Другой моей мечтой было умереть. Я часто задерживала дыхание, пока
лицо не становилось синим, но в последнее мгновение все-таки начинала
дышать. Однажды я легла на рельсы и представила, как моя семья, плача,
будет стоять у гроба и наконец поймет, что ребенок тоже человек, но поезд
все не шел, и в конце концов мне стало слишком холодно. Прыжок с закрытыми
глазами с каменной лестницы в подвал стоил мне двух швов на подбородке,
разбитого колена, трех недель в больнице и пары оплеух от матери, которая
в очередной раз убедилась, что ребенок может раз и навсегда испортить
жизнь эмансипированной женщины.
Ханзи рассказывал мне историю о Кельнском соборе еще раз пять или
шесть, потом мне это надоело, и я влюбилась в Рольфхена. Рольфхен был
маленьким, крепеньким, с сияющими голубыми глазами, и от него пахло так
хорошо, что я много позже провела с неким мужчиной одну ночь только
потому, что пахло от него именно так, как от Рольфхена. Тогда мы ничего не
знали о подобных страстях, но я понюхала шею Рольфхена, он поцеловал меня
и сказал: "Ты тоже пахнешь отлично". Это были пробные духи из аптекарского
магазина - "Je reviens" или "Soir de Paris".
Обычно мы с Рольфхеном сидели после обеда в нашей гостиной, потому
что мои родители в это время были еще на работе. Мы слушали радио, пили
ликер "Eckes Edelkirsch" из тонко ограненных рюмок, курили "Muratti
Kabinett" и читали вслух из "Унесенных ветром" то место, где Ретт Батлер
на своих сильных руках несет Скарлетт О'Хара вверх по лестнице. А потом?
Мы были так заняты поисками любви, что мать, возвращаясь по вечерам с
работы, замечала мои предательски красные щеки. Пепельница была вымыта,
рюмки стояли в шкафу, комната проветрена, но она говорила: "Меня ты не