"Эльке Хайденрайх "Колонии любви" " - читать интересную книгу автора

ливерной колбасой, после чего шла в школу. По воскресеньям мой отец иногда
оставался дома. Тогда он ложился на кухонную софу, закрывал лицо газетой,
чтобы ничего не видеть вокруг себя, и слушал по радио спортивные передачи.
Я сидела за столом со своими школьными заданиями, но на самом деле
подглядывала за ним: у него были маленькие красивые руки, и даже дома он
носил отлично отглаженные бело-голубые полосатые рубашки, которые отдавал
в прачечную постирать и погладить, потому что моя мать сказала: "Еще
чего!" Однажды он попросил ее пришить пуговицу, а она ответила: "Пусть
твои свистушки пришивают", - и тем самым проблема была разрешена раз и
навсегда. Иногда я щекотала отца за ногу - он всегда носил голубые
хлопчатобумажные носки, - тогда он поджимал пальцы и говорил из-под своей
газеты: "И кто бы это мог быть?" - а мать оттаскивала меня за волосы и
говорила: "Прекрати, будь любезна". Она как можно громче стучала посудой в
кухне, и в конце концов отец снимал газету с лица, коротко кивал мне,
зевал, надевал ботинки и уходил. Я видела его редко, но от него хорошо
пахло, он был дружелюбен со мной и никогда не бил меня. Помню, что отец,
хотя роста он был небольшого и с редкими волосами, пользовался
необъяснимым успехом у женщин - они всегда восхищенно смотрели на него,
находили его очаровательным и говорили: "Вальтер, какие у тебя прекрасные
голубые глаза". На мою мать его очарование не распространялось, но,
вероятно, с недавних пор, ведь когда-то что-то такое между ними было,
иначе я бы не появилась на свет. Но когда я однажды относительно мирным
вечером - по радио передавали пьесу с Рене Дельтгеном, чей голос нравился
моей матери, - между прочим спросила: "Ты и папа, ведь вы раньше любили
друг друга?" - мать внезапно встала, выключила радио и сказала: "Марш в
постель, Соня, и больше никаких дурацких вопросов".
В этой семье никогда ничего не объясняли и о любви не имели никакого
понятия, насколько мне это стало ясно.
Однажды в воскресенье после обеда я вернулась из кафе-мороженого, где
целовалась с рыжеволосым скрипачом, и уже издали увидела, что около нашего
дома что-то происходит. Из окон третьего этажа, где мы жили, на улицу
вылетали различные предметы: пара туфель, одна туда, другая сюда; куртка,
расправив рукава, приземлилась прямо на мостовую; за ней последовали брюки
с раздутыми ветром штанинами, несколько сложенных отглаженных рубашек
присоединились к этой компании. Внизу стоял отец, подбирал все это и
кричал: "Хильда, прекрати!" - а наверху виднелись руки моей матери,
выбрасывающей из окна носки и нижнее белье, и слышался ее голос: "Чтобы я
тебя больше не видела!" Фрау Марковиц стояла рядом с моим отцом, помогала
ему собирать вещи и говорила: "Боже мой, перед людьми, да у нее не все
дома, у вашей жены", - а мой отец приказал, когда я подошла поближе:
"Соня, иди домой". Но я осталась стоять и смотрела, как он отнес вещи в
машину, бросил их на заднее сиденье и сел за руль. Потом он опустил
стекло, посмотрел на меня своими голубыми глазами, слегка усмехнулся и
сказал: "С меня достаточно. Она не хочет по-другому. Не дай ей себя
сломать, Соня, я буду заходить".
Он уехал. Я увидела его только спустя восемь лет, когда он мертвый и
уже посиневший лежал в морге, а молодая женщина плакала над ним и держала
его за руку. Когда я подошла, она стащила с его руки печатку, которую он
унаследовал от своего отца и носил на мизинце, дала ее мне и сказала: "Это
для тебя". Спустя годы я забыла это кольцо в одном отеле, так оно и