"Альфред Хэйдок. На путях извилистых" - читать интересную книгу автора

собак. Если бы это была Россия...
Я продолжал уговаривать его, все более воодушевляясь. В моих
представлениях пределы возможного легко и удобно расширились до границ
невероятного и с легкостью горной козы перескочили их: тут хмурый
Хинганский хребет облекался в голубые туманы, прорезываясь сверкающей
сталью струй; таинственные тропы уводили к священным озерам охотничьих
племен - тех, кто завертывает маленьких кумиров в бересту и прячет их на
раскидистых деревьях; дальше появлялся охотничий пир вокруг убитого лося,
и лесные жители протягивали нам куски дымящегося мяса с жировыми
прослойками, способного в два счета вернуть нам утраченную радость бытия;
а из чащи за нами, может быть, будут следить глаза женщин, никогда не
знавших культуры, но сведущих в древней науке любви...
Расписывая таким образом неизвестную землю, лежащую возле нас, которую
моя фантазия награждала всем, чего мы были лишены в течение трех месяцев
отчаяннейшей безработицы, я увлекал Ордынцева за собой на колесную колею,
уводящую от пустынного переезда куда-то в сторону.
Ордынцев, немножко поколебавшись, сплюнул и последовал за мной: он
находился под властью двух самых безумных советников - желудка,
исступленно требующего пищи, и разгоряченной фантазии.
Тем, кто даже на небольших расстояниях пользуется автомобилями,
извозчиками и прочими атрибутами человеческой лени, неизвестен могучий и
убаюкивающий ритм пешего хождения дальних странствий: отлетают мысли,
немеет корпус, все биение жизни сосредоточивается в ногах, и человек
превращается в метроном...
Лес, слегка раскачиваемый ветром, шумел вокруг нас; светило осеннее,
мало греющее солнце, и нам, убаюканным мерным движением, жизнь стала
казаться не реальностью, а какой-то немного жуткой сказкой. Но потом к
тишине леса стали примешиваться звуки: за нами тарахтела телега, и женский
голос заунывно напевал забайкальскую песню, - кто-то догонял нас.
- Эй, тетка! - окликнул Ордынцев женщину в красном платке, когда телега
уже поравнялась с нами, - дорога-то куда идет?
- На хутор. А вы чьи будете? - спросила женщина довольно мелодичным
голосом.
- Божьи, милая, божьи! - ответил Ордынцев, обладавший замечательной
способностью подделываться под крестьянский говор. - Может быть, у вас на
хуторе в работниках нехватка, так вот - тут два молодца.
- Хотите на хутор - так седайте, - флегматично произнесла она, - а
насчет работы поговорите с Кузьмой.
Мы сели, и телега понесла нас дальше, к неизвестному хутору и к
какому-то Кузьме, которому волею судеб предстояло что-то решить в нашей
жизни.
Мне, человеку, верящему в таинственное соотношение между именем и его
носителем, этот Кузьма засел в голову: напирая на "у", я всю дорогу
мысленно повторял этот имя и понемногу пришел к заключению, что этот
человек - топор - грубый и кряжистый; у него непременно должна быть черная
борода и хозяйственная сметка. Такие люди работают до одурения, бьют жен,
и от них пахнет потом и дегтем...
- А как вас зовут? - обратился я к женщине.
- Аксиньей! - ответила она и почему-то потупила глаза.