"Леонид Геллер, Мишель Нике. Утопия в России " - читать интересную книгу автора

В противоположность программе закрытия границ Крижанича и "мягкой
ксенофобии" Посошкова она руководствуется принципом "странноприимства",
заселяет широкую равнину Волги немецкими колонистами, а побережье Черного
моря - греками. И, разумеется, под ее опекой все нации живут в мире и
счастье: "Молдавец, Армянин, / Индеянин иль Еллин, / Иль черный Ефиоп, /
Под коим бы кто небом / На свет ни произник; / Мать всем Екатерина; / Всем
милости Ея / Отверсты присно недра" (В.Петров) [Венгеров, II, 373].
С этим космополитизмом соседствует имперская фантазия. Во внешней
политике Петра ощущалось влияние старой проблемы отношений между Россией и
другими славянскими народами, унаследованной от XV века вместе с доктриной
Москвы - Третьего Рима и вновь сформулированной Крижаничем6 [Панченко]. Эта
проблема вышла на первый план во время русско-турецких войн. Уже в 1697
году ректоры Московской славяно-греко-латинской академии братья Лихуды
пишут панегирик Петру на взятие Азова. Они призывают "русского орла"
захватить Константинополь, по праву принадлежащий православным царям
[Пекарский 1862, II, 364]. Победы в войне 1737 года дают надежду на взятие
Константинополя и освобождение христиан, страдающих от турецкого ига. Эта
надежда прямо или косвенно направляет русскую внешнюю политику в течение
всей конфронтации с Оттоманской империей в XVIII - XIX веках. Екатерина,
поддерживаемая Потемкиным и А. Безбородко, возвращается к идее пресловутого
"греческого проекта": раздел Турции должен завершиться (по
фантасмагорическим критериям) восстановлением Византийской империи, трон
которой предназначен русскому царю. Чтобы подтолкнуть провидение, Екатерина
называет своего внука Константином [Ключевский, V, 159; Madariaga,
415-416].
Неудивительно поэтому, что экспансия Российской империи не
ограничивается только востоком и югом. В Европе ходят слухи о претензиях
России на мировое господство. Эти слухи, кажется, подтверждаются проектами
Потемкина и особенно Политическими рассуждениями последнего фаворита
Екатерины П. Зубова, составившего карту будущей Европы, на которой больше
нет Швеции, Пруссии, Австрии, Польши, Дании, Турции: они входят в состав
Российской империи с шестью столицами - Петербургом, Москвой, Астраханью,
Веной, Константинополем и Берлином [Ключевский, V, 35-36].
На деле Россия довольствуется решением "польского вопроса", провоцируя
разделы Польши. Петров лучше любого политика определяет позицию России в
Оде на взятие Варшавы. Заклеймив Польшу "дщерью, одичавшей словно зверь",
поэт обращается с призывом к славянам, живущим под турецким игом, обещает
полякам, "наперсникам России", что им "должно прежде всех процвесть", и
поет хвалу императрице, которая покорила Польшу, "чтоб ее спасти"
[Венгеров, I, 398, 401 ]. "Пленяя и спасая вдруг" - не есть ли это
определение имперских амбиций и одновременно некоего утопического духа?
Обратим внимание и на то, что панславянская идея (сугубо утопический
проект), формирование которой в России обычно относят к 1810 - 1830 годам
[Пыпин 1913, Кон 1963], выражена здесь уже вполне ясно и предполагает
объединение не только православных государств для Польши оставлено
привилегированное место.

В стороне от государственного утопизма: "ученый" утопизм и
"контрутопии"
Мы следим, как множатся, пусть в осколочном виде, утопические идеи и