"Эрнест Хемингуэй. На сон грядущий" - читать интересную книгу автора

золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, и разную
утварь, и точила, и много наконечников для стрел. Все это почернело и
растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на
траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут
же на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
- Снеси ружья и сумки в дом. Ник, и достань мне бумаги, - сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком
тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
- Бери что-нибудь одно, - сказал отец. - Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути
захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все
почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
- Самые лучшие наконечники пропали, - сказал он. Взяв сверток, он ушел
в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок.
Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей,
я молился за обоих.
Но бывали и такие ночи, когда я не мог вспомнить даже молитву. Я
доходил до "яко на небеси и на земли" и потом должен был начинать все
сначала, но снова застревал на этом месте. Тогда приходилось признать, что
дальше я забыл, и на эту ночь отказаться от молитв и придумать что-нибудь
другое. Иногда я принимался вспоминать названия всех животных, какие
только есть на свете, потом птиц, потом рыб, потом все страны и города,
потом названия всех известных мне кушаний, потом все улицы в Чикаго, а
когда больше я уже ничего не мог вспомнить, я просто лежал и слушал. Не
припомню такой ночи, когда совсем ничего не было бы слышно. Если можно
было спать со светом, я не боялся уснуть, так как знал, что только в
темноте моя душа может вырваться из тела. Конечно, мне часто приходилось
проводить ночи в таких местах, где я мог не гасить света, и тогда я спал,
потому что почти всегда чувствовал усталость, и меня постоянно клонило ко
сну. И, наверно, мне не раз случалось засыпать незаметно для себя, но
сознательно я никогда не решился бы заснуть в темноте. Вот и в эту ночь я
лежал и слушал шелковичных червей. Ночью отчетливо слышно, как шелковичные
черви едят, и я лежал с открытыми глазами и прислушивался к ним.
В комнате, кроме меня, был еще один человек, и он тоже не спал. Долгое
время я слушал, как он не спит. Он не мог лежать так спокойно, как я, -
быть может, потому, что у него не было привычки не спать. Мы лежали на
одеялах, разостланных поверх соломы, и при каждом движении солома под нами
хрустела, но шелковичных червей не пугал этот хруст, и они не переставали
есть. За стенами дома ночь была полна обычных шумов прифронтовой полосы,
но в темной комнате были совсем другие, свои, маленькие шумы. Человек,
деливший со мной комнату, некоторое время старался лежать спокойно. Потом
он заворочался снова. Я тоже стал ворочаться, чтобы он понял, что я не
сплю. Он десять лет прожил в Чикаго. Его мобилизовали в девятьсот
четырнадцатом, когда он приехал навестить родных, и так как он говорил
по-английски, его приставили ко мне вестовым. Я услыхал, что он
прислушивается, и тогда я еще раз повернулся на своем одеяле.
- Не спится вам, signer tenente? [господин лейтенант (итал.)] - спросил
он.
- Не спится.
- И мне тоже.