"Петер Хендке. Нет желаний - нет счастья " - читать интересную книгу автора

лозунги, в 6.40 - утренняя зарядка, в 20.00 - концерт из произведений
Рихарда Вагнера и до полуночи - развлекательные программы и танцевальная
музыка имперской радиостанции в Кенигсберге.
"Твой бюллетень для голосования 10 апреля пусть выглядит так: больший
круг под словом ДА перечеркни жирным крестом".
Воры, выпущенные на свободу в эти дни и вновь попавшиеся, изобличали
себя, утверждая, будто купили спорные товары в магазинах, которых, поскольку
они принадлежали евреям, ВООБЩЕ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО.
Факельные шествия и митинги; здания с новыми государственными эмблемами
обрели ЛИЦО и ВЫТЯГИВАЛИСЬ В ГЕРМАНСКОМ ПРИВЕТСТВИИ; леса и горы УКРАСИЛИСЬ;
перед сельскими жителями исторические события разыгрывались в виде
спектаклей на природе.
"Все мы были взбудоражены", - рассказывала мать. Впервые появились
какие-то общие переживания. Даже скука буден представлялась весельем
праздников - с таким настроением трудились "до глубокой ночи". Наконец-то
обнаружилась великая связь между всем, что до сих пор было непонятным и
чуждым; всему словно нашлось свое место, и даже отупляющая, механическая
работа стала осмысленной. Движения, которых она требовала, внезапно обрели -
ибо человек сознавал, что их одновременно выполняют множество других
людей, - бодрый спортивный ритм, тем самым человеку казалось, что он хоть и
в сильных руках, но все-таки свободен.
Ритм стал существованием, стал ритуалом; "Общая польза выше личной,
общие интересы выше личных". Человеку казалось, что везде он дома, а потому
исчезла и тоска по родному дому; на обороте фотокарточек у матери записаны
разные адреса, впервые она завела (или получила в подарок?) записную книжку:
появилось вдруг так много знакомых и так много всего случалось, что-то можно
было ЗАБЫТЬ. Ей всегда хотелось чем-либо гордиться; а раз все, что она
теперь делала, оказывалось по-своему важным, то она могла и вправду
гордиться не чем-то определенным, но вообще, эта гордость стала ее
состоянием, выражением обретенной полноты жизни; с этим смутным чувством
гордости она не хотела теперь расставаться.
Политикой мать все еще не интересовалась: то, что разыгрывалось у нее
на глазах, походило на что угодно - маскарад, кинохронику ("Сводка событий,
две музыкальные недели!"), некий светский храмовый праздник. "Политика" была
ведь чем-то неосязаемым, абстрактным, стало быть, не карнавалом, не
хороводом, не ансамблем в национальных костюмах, во всяком случае, не тем,
что МОЖНО ВИДЕТЬ. Кругом, куда ни глянь, сплошной парад, а "политика" - что
это? Слово, которое не стало понятием, ведь его вдалбливали еще в школе, как
все остальные политические понятия, без какой-либо связи с чем-то
конкретным, реальным, а просто как лозунг, или если уж пытались объяснить
его наглядно, то как неодушевленный символ: угнетение представлялось в виде
цепи или сапога, свобода - в виде вершины горы, экономическая система - в
виде умиротворяюще дымящей фабричной трубы и любимой трубочки по вечерам, а
общественная система - в виде лестницы, на которой размещались: "император -
король - дворянин/ буржуа - крестьянин - ткач/плотник - нищий -могильщик";
это была игра, но играть в нее могли только в многодетных семьях крестьян,
плотников и ткачей.
Это время помогло матери преодолеть себя, обрести самостоятельность.
Она держалась теперь уверенно, отбросила страх перед прикосновением: вот на
фотографии у нее шляпка съехала набок - это парень прижал ее голову к своей,