"Андрей Хуснутдинов. Фамилиал" - читать интересную книгу автора

Сашенька разглядел черно-белые дымящиеся куски оползающего лица. Мужиков
добивали вручную. Одному вскрыли сонную артерию, другому прокололи висок.
Хлынув ручьем, кровь быстро пропитала и расплавила утоптанный снег.
Гвардейцы обшарили карманы убитых, затем, перекурив, с запасом обнесли лужу
и тела желтыми проблесковыми маячками. Напоследок кто-то опустил внутрь
обгоревшего холодильника дымовую шашку. Сашенька посмотрел на окно в доме
напротив, то самое, откуда бросили полиэтиленовый пакет, и не поверил своим
глазам: весь створ с треснувшим, заклеенным изолентой стеклом и желтой
тюлевой тенью медленно, как будто с экрана, сходил со стены. Заморгав, он
перевел взгляд на Катюшу, потом краем глаза и с надеждой уже бог весть на
что снова взглянул на окно, но окна больше не было. Была гладкая, в
проплешинах заиндевелой кладки стена и с самого краю ее, на уровне первого
этажа - черно-белое, как на плакате, застывшее нечеловеческое лицо девки.
Впервые за много дней его обильно, почему-то с запахом резины, рвало.
Катюша несколько раз бегала за снегом и совершенно контузила его ледяными
примочками. Неизвестно зачем дважды приходил Мш. Наконец Сашеньке удалось
закрыться в уборной, где, неслышно и горько плача, голый, он беспомощно
сидел лбом к холодному кафелю... В детстве кто-то из соседских мальчишек
сказал ему, что людей можно хоронить в уборных, чтобы было больше земли.
Даже после того как выяснилось, что отец этого мальчишки, отставной мулло,
таким образом попросту спустил в трубу изрубленную в куски супругу, Сашенька
продолжал верить - и до сих пор верил, - что людей можно хоронить в уборных.
Спуская воду, он всегда задерживал дыхание. Он холодел грудью при шуме труб.
Он любил вспоминать себя ребенком - таким же беспомощным и голым - задолго
до того неуловимого сбоя судьбы, того чуть ощутимого вывиха эфира, что
навсегда изменил направление его роста в обход хорошего, умного и
значительного человека, о котором так любила рассказывать мама, - в обход
этого хорошего, доброго и замечательного человека - к подонку, которого так
ненавидел отец и которого за глаза называла подонком даже Катюша. Ночами,
когда он мог видеть то, чего не хотел, его, случалось, навещал этот
значительный человек. Они никогда ни о чем не говорили, потому что у
человека не было языка. Они стояли в центре громадной сумеречной полусферы,
в двух шагах, и просто молча смотрели друг на друга. Над их головами сияла
темнота. Человек был выше и массивней Сашеньки, холеное тело его облегала
шелковая пара, а в носках начищенных туфель отражалось что-то холодное,
бледно-голубое. Лица, срезанного тенью по подбородок, Сашенька не мог, да и
не пытался разглядеть. И только раз, оказавшись посреди сумеречной полусферы
прежде человека, он увидал слева от себя его мелькнувший, подсвеченный
испариной профиль. Он подумал, что человек собирается что-то сказать ему на
ухо, и, приготовившись слушать, почтительно обмер. Но человек только перевел
дух. В следующее мгновенье сзади Сашеньку крепко взяли за волосы, и в
натянутом горле его с треском, по скулу, через колотившийся язык и
хрустевшие десны медленно пролегло холодное, бледно-голубое лезвие...
Устав стучать, Катюша через несколько минут выломала дверную щеколду,
подняла его с пола и оттащила в спальню. Сашенька слышал ее тяжелое,
прерывистое дыхание, и ему мерещилось черно-белое лицо девки. Он пришел в
себя, но, стыдясь этого, не открывал глаз и не сопротивлялся ей до тех пор,
пока она не накрыла его газетой. Они привычно поругались, после чего Катюша
снова ушла на кухню. Он без сил лежал на животе. На улице собралась толпа,
обсуждавшая зачищенных бомжей. Стучали по холодильнику без дверцы.