"Сборник воспоминаний об И.Ильфе и Е.Петрове" - читать интересную книгу автора

Мы перевалили Скалистые горы и были сильно утомлены. А тут еще
предстояло сесть за пишущую машинку и писать фельетон для "Правды".
Мы сидели в скучном номере гостиницы, недовольно прислушиваясь к
свисткам и колокольному звону маневровых паровозов (в Америке
железнодорожные пути часто проходят через город, а к паровозам бывают
прикреплены колокола). Мы молчали. Лишь изредка один из нас говорил: "Ну?"
Машинка была раскрыта, в каретку вставлен лист бумаги, но дело не
двигалось.
Собственно говоря, это происходило регулярно в течение всей нашей
десятилетней литературной работы - трудней всего было написать первую
строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали Друг
друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом
вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого
отношения к нашей теме, - например, о Лиге Наций или о плохой работе Союза
писателей. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями,
какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно
бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга.
И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг
появлялась первая строчка - самая обыкновенная, ничем не замечательная
строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым
видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения
кончались. Мы знали по опыту - если есть первая фраза, дело пойдет.
Но вот в городе Галлопе, штат Нью-Мексико, дело никак не двигалось
вперед. Первая строчка не рождалась. И мы поссорились.
Вообще говоря, мы ссорились очень редко, и то по причинам чисто
литературным - из-за какого-нибудь оборота речи или эпитета. А тут ссора
приключилась ужасная - с криком, ругательствами и страшными обвинениями. То
ли мы слишком изнервничались и переутомились, то ли сказалась здесь
смертельная болезнь Ильфа, о которой ни он, ни я в то время еще не знали,
только ссорились мы долго - часа два. И вдруг, не сговариваясь, мы стали
смеяться. Это было странно, дико, невероятно, но мы смеялись. И не
каким-нибудь истерическим, визгливым, так называемым чуждым смехом, после
которого надо принимать валерьянку, а самым обыкновенным, так называемым
здоровым смехом. Потом мы признались друг другу, что одновременно подумали
об одном и том же - нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все
равно не можем разойтись. Ведь не может же исчезнуть писатель, проживший
десятилетнюю жизнь и сочинивший полдесятка книг, только потому, что его
составные части поссорились, как две домашние хозяйки в коммунальной кухне
из-за примуса.
И вечер в городе Галлопе, начавшийся так ужасно, окончился
задушевнейшим разговором.
Это был самый откровенный разговор за долгие годы нашей никогда и ничем
не омрачившейся дружбы. Каждый из нас выложил другому все свои самые тайные
мысли и чувства.
Уже очень давно, примерно к концу работы над "Двенадцатью стульями", мы
стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу
одновременно. Обычно мы отказывались от такого слова и принимались искать
другое.
- Если слово пришло в голову одновременно двум, - говорил Ильф, --
значит, оно может прийти в голову трем и четырем, - значит, оно слишком