"Александр Иличевский. Нефть" - читать интересную книгу автора

заболевание, какая-то слабая разновидность болезни Альцгеймера. Но не в
этом, конечно, дело.)
Несмотря на множество неприятностей, состоящих из конфузнейших
недоразумений, провалов, следовавших из-за неверного восприятия сути -
событий и их поведенческих траекторий (она по два раза на дню разыскивала в
кухне холодильник; путала имена подруг, любовников, а потом и внуков; с ней
невозможно было иметь никакого дела: вечные смертельные ссоры с матерью и
сестрой, не говоря о сослуживцах; она могла сегодня страшно рассориться со
сводной сестрой Ириной, а завтра, напрочь забыв об этом, звоня ей по
какому-то мелкому делу, озабоченно интересоваться, почему та так долго у нее
не была), степень ужаса от непоправимой суммы которых умножалась
высокомерной отстраненностью от происходящего и - подобно эффекту турбины -
взвинчивала трагическую выколотость из теплого поля заботы близких...
И вот, несмотря на все это, я с самого начала интуитивно чувствовал в
ней некую таинственную существенность.
Я даже одно время думал, что ей однажды приснился сон, в котором ей
снилось что-то, и когда это что-то, наконец, смялось и приостановилось, она
заснула, и там - во втором вложенном сне - нечто вновь развернулось в
медленное событие, и оно, длясь, ей продолжало сниться, сниться до тех пор,
пока она не очнулась во сне от второго, скрытого тканью сна сна, и вот
тогда-то она и совершила оплошность, приняв это за настоящее пробуждение, за
возрождение подлинной яви, - да так - в первом сне - навсегда и осталась.
Мне довольно рано удалось разобраться - в чем здесь, собственно, дело.
Хотя поначалу, в детстве, я, случалось, до слез обижался на ее странности.
Например, она могла меня, ребенка, развлекать день напролет, вдруг вывозя на
пляж в Шихово, и со мною - наплававшимся до будоражащей сладкой нежности в
теле - гулять по бесконечной набережной, разрешая одновременно тир и чертово
колесо, парашютную вышку и автодром, гяту и газировку, вдоволь покупая
мороженого и сахарной ваты, и вообще позволяя абсолютно все, что обычно
находилось под некрепким родительским запретом; она могла целый вечер читать
мне Андерсена, или Гауффа, и потом, сидя в сумерках рядом, долго помахивать
у изголовья раскрытой на форзаце книгой, так отгоняя от моего лица влажные
широкие листья бакинской духоты, терпеливо дожидаясь, покуда сознание мое,
наконец, не опрокинется на плоскость чуткого марлевого сна - и его утянет
подальше, к утру, тихий ручей сновидений; а на другой день совершенно
оставить без внимания, казалось бы, вполне обоснованную вчерашним приступом
дружбы мою детскую доверчивую приязнь. Эта подмена, обманная прерывистость
тепла, которая в детстве сродни настоящей смерти, поначалу доводила меня до
рыданий. Но папа однажды сказал на это: "Так надо. Обижаться в данном
случае - пустое".
В пожилом возрасте у нее появилось нечто вроде мании преследования,
невероятной подозрительности. Те вещи, которые она по рассеянности теряет,
или только месторождение которых забывает, она уверенно считает украденными.
Например, за эти три недели я трижды крал у нее кошелек с пенсией и однажды
какое-то свидетельство, а также дважды совершал чуть меньший грех - куда-то
утаскивая "Степь", - текст которой, кстати, она и так знает чуть не весь
наизусть, и текучие цитаты откуда нередко - произвольно, в виде бреда -
вставляет в свою пущенную поверх собеседника речь.
Часто взгляд ее вдруг соскальзывает с оси сообщения, и она,
отворачиваясь, но продолжая говорить, медленно, как во сне, отправляется в