"И.А.Ильин. Из лекции Понятие монархии и республики" - читать интересную книгу автора

своего долга, царя и весь его род".
Этот двойной состав царского существа - духовно-божественный и
человечески-грешно-страстный - различали и в Египте: я описывал вам
жертвоприношение фараона, со жрецами и народом - перед собственной своей
статуей. Духовно-божественный состав царя является
художественно-объективированным; это то, чем царь должен быть; это его,
заложенная в его сердце, потенция - его платоновская идея, предносящаяся ему
в небесах; или лучше - его аристотелевская энтелехия [(гр.) - в философии
Аристотеля целеустремленность, целенаправленность как движущая сила,
активное начало, превращающее возможность в действительность] имманентная
его существу, но в данный момент созерцаемая им "в ы ну" [(др.-рус.) -
всегда, ежедневно] - в художественном образе идеальной статуи; понятно, что
молитва гласит - дай мне стать в жизни объективным идеалом царя - царем
праведным и совершенным, подобным Богу.
Ясно, что сердце царя может быть в руке Божией, должно быть в руке
Божией, призвано к этому - и в глубине своей уже находится в ней; но может и
обособиться. Именно эту сторону императорского существа римляне и называли
"noumen imperatoris" или "genius imperatoris", т. е. умопостигаемая сущность
императора; именно ей ставили жертвенники и совершали возлияния. Как
указывает Ростовцев [Ростовцев Михаил Иванович (1870-1952) - русский историк
античности и археолог. После Октябрьской революции - эмигрант], genius - это
"творческая сила императора", noumen - "божественная часть его существа".
Историки устанавливают, что между римлянами и христианами-мучениками
до известной степени имелось взаимное непонимание, ибо христиане не хотели
молиться грешному человеку, к чему их вовсе и не принуждали; а римляне
возмущались на то, что христиане не хотят признать священную глубину
императорского призвания и императорской идеи как основу
государственности,-что христиане потом, начиная с Константина Великого, не
только признавали, но даже еще с немалыми преувеличениями.
В Риме был обычай - говорить императору похвальные речи, в которых его
естество всячески превозносилось как богоподобное; казалось бы,
превозносимому полубогу подобало бы слушать эти льстивые хвалы - сидя или
лежа. Однако в действительности это была не лесть, а нотация; проповедь;
указание монарху на то, каким он должен и призван быть; это была хвала его
ноумену - и император всегда слушал эти речи стоя, почтительно стоя перед
своим ноуменом (Caesare stante dum loquimur [(лат.) - В то время как цезарь
стоит, мы славословим]).
Замечательно, что всюду, где этот двойной состав царского естества
упускался или забывался - и царь начинал воображать, что его земное естество
непогрешимо, а подданные или тупо верили в это, или льстиво уверяли его в
этом - всюду начиналось вырождение монархического правосознания, вырождение
и разложение монархии. Таково именно было положение в восточноазиатских
деспотиях.
Эти восточные нравы прошли через века и сохранились до XIX века.
Наполеон I видел их и сказал однажды поэту Лемерсье: если бы вы побывали на
Востоке, "вы увидели бы страну, где государь ни во что не ставит жизнь своих
подданных и где каждый подданный ни во что не ценит свою жизнь: вы бы
излечились от вашей филантропии" [Тэн, 66].
При таком положении дела оказывается, что у царя есть особое
призвание - культивировать в себе свой ноуменально царственный состав,