"Николай Иовлев "Художник - шприц" (повесть, "Аврора" N 8-9/1991)" - читать интересную книгу автора

- Приплываю, Вова. Выручи...
В трубке - молчание, лишь раздаются легкие потрескиванья в толще
эфирного фона. Наконец:
- Ты и так уже должен мешок.
- Я за свои долги отвечаю. Буду должен полтора мешка.
- Так не годится. Не огорчай меня, ты ж знаешь - у меня сердце больное.
- Володя...
- Не-е-е, Лебедь, у меня-сердце.
- Ну хочешь - "Колонновожатого"?
- Это ближе к телу. А больше никакой мазни не осталось? Хреново. Ну,
тащи.
Кажется, брезжит избавление. Только бы не сорвалось... Оборачиваю
собственноручное произведение эпохи личного благоденствия плотной рыжей
бумагой, перевязываю бечевкой. Эта, по выражению Салата, мазня - последняя
из моей домашней картинной галереи, и я не хотел с ней расставаться: она
была для меня этакой энергетической подпиткой, источником, подкармливающим
ощущение тупости нашей жизни. Ушлый Салат, путающий Моне и Мане, Гогена и
Ван Гога, поначалу давал за нее две сотни, я же вовсе не желал
торговаться, затем уже я клянчил двести, но Салат предлагал сто пятьдесят;
после, играя моей безвыходностью, Салат манил сотней, но я требовал
полторы - и не отступил. Сегодня эта гадина сунет мне отравы из расчета
ста рублей, не больше, - и мне придется согласиться... Остальные свои
изделия я растолкал черт знает когда и за последние полгода не сделал ни
одного мазка. Краски сохнут, кисти томятся, холст едва ли не заплесневел.
Какое к дьяволу творчество! Вечная дрожь в руках, в коленях, в пояснице.
Сердцебиения, потовые накаты. И - ломки, ломки, ломки. Когда же снисходит
кайф - замаивает лень. Непреодолимая. А бывало, я с упоением мазал и под
кайфом, тепло поминая беспримерного Олдоса Хаксли, творившего под хорошим
дозняком мескалина и утверждавшего, что это средство повышает остроту
восприятия реальности, - и похохатывая от того, какие-де мы с мэтром
хитрецы.
Взгляд в зеркало. Браво, загарпуненный. Зрачки еще тусклее, щеки
впалее. Но вроде не очень уж страшен: спасает фотогеничность. Небритость
вот только...
Обуваю отечественные полуботинки, которым до полных ботинок не хватает
ни внешнего вида, ни внутреннего удобства, захлопываю свою постылую
холостяцкую светелку, по длинному коридору с двумя десятками дверей и
вонючим туалетом с дырой, оснащенной чугунными рифлеными следами,
направляюсь к выходу из нашей многосемейной коммуны, где за мною
закреплена репутация тихопомешанного алика-одиночки. Коридор - он же
кухня, он же - прачечная, он же - помещение для сушки белья, он же -
ванная комната для купания в корыте младенца, он же - псарня с кошарней,
домом престарелых и вечерним клубом с подачей сивухи окрестным
джентльменам с разбойничьими рожами. Кисловато-пряное амбре родного
коридора провоцирует подташнивание.
Дневной свет болен глазам. Настолько красивым небо бывает только в пору
цветения маков. Скоро сезон, а с ним - спасение.
Какое все-таки потрясающее небо!..
Руки Салата, разукрашенные желтовато-синюшными кляксами, усыпанные
кровавыми многоточиями - следами от иглы, подрагивают, его, видно, тоже