"Фазиль Искандер. Сандро из Чегема (Книга 2)" - читать интересную книгу автора

сегодняшних должностей и не слишком натягивая эту привязь, они время от
времени подходили к зоне студенческих воспоминаний, вынюхивали оттуда
какое-нибудь усохшее событие и, выразив вялые восторги по поводу его
благоухания, возвращались в обозримую повседневность.
Оркестр заиграл песню "Жил горный тур в горах Кавказа...", и наш
знаменитый певец, стоя на скальном уступе, пропел ее в ритме танго. Он ее
пел во всех танцевальных ритмах.
-- Надо поддержать эту песню, -- сказал товарищ из министерства, слегка
поклокатывая от амбиции, -- хорошо схвачена наступательная сущность...
-- Так поддерживаем, -- согласился Абесаломон Нартович, следя за
танцующими, -- всюду поют... Даже по "Маяку" передавали...
-- А вы что скажете? -- не разворачиваясь, а только повернув голову на
высокой толстой шее, уставился он на меня очками.
-- Я -- ничего, -- сказал я, стараясь изо всех сил быть лояльным к
песне о козлотуре. Но, так как я не мог быть к ней лояльным, а внутренний
цензор сосредоточился на формальном значении моего ответа, мое истинное
отношение затаилось в интонация кроткого издевательства, которое я не сразу
осознал, а, осознав, уже не мог перестроиться.
-- Должно же у вас быть какое-то свое мнение, -- сказал он, теперь уже
клокоча от сдерживаемой ярости. И тут вдруг я понял, что он уже где-то
нализался. Он плохо контролировал себя: ярость выплеснулась раньше, чем я
успел ему подбросить повод.
-- Было мнение, -- сказал я тоном человека, который без настоятельного
приказа никогда и не стал бы высказываться перед таким значительным лицом.
-- Так давайте же, -- поддержал он меня благожелательно с надеждой, что
я наконец подброшу повод душащей его ярости, -- или вы согласны, или вы...
-- Забыл, -- сказал я сокрушенно.
-- Что забыл?! -- спросил он, багровея и теперь уже поворачиваясь ко
мне всем туловищем.
-- Мнение, -- как можно проще сказал я. Я почувствовал удар ногой под
столом. Абесаломон Нартович напоминал мне о своем нежелании рисковать
субсидиями.
-- Оставь, он, видать, из засранцев, -- по-абхазски сказал мне дядя
Сандро, более откровенно передавая желание Абесаломона Нартовича.
Несколько секунд мы с представителем министерства смотрели друг другу в
глаза.
Сколько можно отступать и уступать, мелькнуло в голове, он прекрасно
знает, что может думать нормальный человек обо всех этих кампаниях и песнях,
воспевающих эти кампании. Так что же ему надо узнать? Выяснить степень
страха перед ним, получить истинное эстетическое наслаждение этим страхом и
заручиться этим же страхом для проведения будущих кампаний -- вот что ему
нужно...
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и внезапно он опустил
глаза. И не только опустил. Одновременно с этим, как-то угрюмо надувшись, он
сделал самое неожиданное, но и самое точное, как я потом понял. Он тихо
протянул руку и убрал с моей рубашки какую-то соринку, может быть,
символическую. Это был великолепный семейственный жест, жест признания
кровного родства, протягивающего руку над любыми спорами, тайно извиняющийся
жест. Жест, как бы говорящий: конечно, в споре я мог погорячиться, но ты
видишь, когда дело доходит до реальной пылинки (волосинка, соринки) на твоей