"Фазиль Искандер. Разные рассказы (4)" - читать интересную книгу автора

рубашку, ни на минуту не переставал задавать вопросы и отвечать.
Бывало, просто смех, надевая рубаху, и голову не успевает просунуть, а
все бормочет из-под рубахи, поди разбери, что он там набормотал. А иной раз
голову просто и невозможно просунуть, потому что пуговицы на горле забыл
расстегнуть. И нет чтобы расстегнуть самому, так он, любимчик семьи, как
маленький, ждет, чтобы Юра ему расстегнул, и в этой странной позе, с
нахлобученной на голову рубашкой, продолжает говорить.
Совсем как тот сумасшедший фотограф, что приходил к нам в школу делать
коллективные снимки и, уже надрючив на себя свой черный балдахин, что-то
из-под него бормотал, а мы не понимали его бормот или делали вид, что не
понимаем, потому что имели право не понимать, да и кому приятно, когда с
тобой говорят из-под балдахина. В конце концов, яростно барахтаясь, он
выпрастывался из-под него и, отдышавшись, давал всякие там указания, кому
куда пересесть, и, набрав воздуху, снова нырял под свой балдахин.
Так и Юрин брат в конце концов - правда, с помощью Юры - продевал
голову в рубашку и отправлялся к своим друзьям, по дороге заправляя свою
рубашку в брюки. Это уж, слава Богу, он делал сам.
Но тут выходила на крылечко Юрина мама и по-гречески звала его ужинать,
а он все не шел, и так много раз, и тогда она начинала ругаться и кричать,
чтобы он кончал "ляй-ляй-конференцию".
Кто его знает, может, она и ввела в обиход это выражение, но у нас в
городе до сих пор про всякую долгую болтовню говорят "ляй-ляй-конференция".
Раньше меня это выражение раздражало какой-то своей неточностью, какой-то
незаполненностью, что ли, каким-то бултыханием смысла в слишком широкой
звуковой оболочке, но потом я понял, что именно в этом бултыхании высшая
точность, потому что и в явлениях жизни понятие, которое оно в себе несет,
так же бесполезно бултыхается. К счастью, со временем Юрин брат все реже и
реже возвращался к профессии своего отца, так что я в ожидании Юры уже почти
не страдал от его совмещенного мытья.
Я как сейчас вижу длинную высохшую фигуру отца Юры с обросшим лицом в
известковых пятнах седины, и рядом оголенный по пояс Юра, облепленный
брызгами извести, с ведром в руке и длинной щеткой за плечом. Озаренный
закатным солнцем, прекрасный, как юный Геркулес, рядом со старым отцом, он
возвращается с работы.
Потом он моется, ужинает и выходит на улицу, такой же - оголенный по
пояс.
И вот мы гурьбой сидим на теплом от летнего дождя крылечке, и Юра
рассказывает что-нибудь о хозяевах, у которых он с отцом работал сегодня.
Руки его расслабленно лежат на коленях, лицо слегка побледнело от усталости,
и я всем существом чувствую то удовольствие от неподвижности, которое
испытывает он сам и каждый его мускул.
Если они с отцом работали у щедрого, хорошего хозяина, который умеет
хорошо покормить своих работников, Юра долго рассказывает, какие блюда он ел
в этом доме, и как много он лично съел, и как они с отцом старались работать
получше, чтобы угодить такому человеку.
Летом Юра часто бывал в деревне у своих родственников - цебельдинских
греков. Приезжая, рассказывал, как там они живут, что едят и в каком
количестве.
- Трехпудовый мешок принес из Цебельды за шесть часов, - говорит он
как-то. Это обычная его спортивная новость.