"Фазиль Искандер. Запретный плод (Рассказ, детск.)" - читать интересную книгу автора

могли весело и как-то даже освежённо болтать о всяких пустяках.
Потом она уходила, потому что должен был вернуться с работы муж.
Звали его дядя Шура.
Мне очень нравился дядя Шура. Нравилась чёрная кудлатая голова с
чубом, свисающим на лоб, опрятно закатанные рукава на крепких руках, даже
сутулость его. Это была не конторская, а ладная, доброкачественная
сутулость, какая бывает у хороших старых рабочих, хотя он не был ни
старым, ни рабочим.
Вечерами, приходя с работы, он вечно что-нибудь чинил: настольные
лампы, электрические утюги, радиоприёмники и даже часы. Все эти вещи
приносились соседями и чинились, разумеется, бесплатно.
Тётя Соня сидела по другую сторону стола, курила и подтрунивала над
ним в том смысле, что он берётся не за своё дело, ничего не получится и
тому подобное.
"А посмотрим, как это не получится", - говаривал дядя Шура сквозь
зубы, потому что у него во рту была папироса.
Он легко и уверенно повёртывал в руках очередную починку, на ходу
сдувая с неё пыль, и вдруг заглядывал на неё с какого-то совсем
неожиданного бока.
"А вот так вот и не получится, осрамишься", - отвечала тётя Соня и,
пуская изо рта надменную струю дыма, угрюмо запахивалась в халат.
В конце концов ему удавалось завести часы, в приёмнике возникали
трески, обрывки музыки, а он подмигивал мне и говорил: "Ну что? Получилось
у нас или нет?"
Я всегда радовался за него и улыбкой давал знать, что я тут ни при
чём, но ценю то, что он берёт меня в свою компанию.
"Ладно, ладно, расхвастался, - говорила тётя Соня. - Убирай со стола,
будем чай пить".
Всё же в голосе её я улавливал тайную, глубоко скрытую гордость, и
мне приятно было за дядю Шуру, и я думал, что он, наверное, не хуже того
героя гражданской войны, которого никак не может забыть тётя Соня.
Однажды, когда я, как обычно, сидел у них, зачем-то пришла сестра и
они оставили её пить чай. Тётя Соня накрыла на стол, нарезала ломтями
нежно-розовое сало, поставила горчицу и разлила чай. Они и до этого часто
ели сало, предлагали и мне, но я неизменно и твёрдо отказывался, что
всегда почему-то веселило дядю Шуру. Предлагали и на этот раз, не
особенно, правда, настаивая. Дядя Шура положил на хлеб несколько ломтей
сала и подал сестре. Слегка поломавшись, она взяла у него этот позорный
бутерброд и стала есть. Струя чая, который я начал пить, от возмущения
затвердела у меня в глотке, и я с трудом её проглотил.
- Вот видишь, - сказал дядя Шура. - Эх ты, монах!
Я чувствовал, с каким удовольствием она ест. Это было видно и по
тому, как она ловко и опрятно слизывала с губ крошки хлеба, осквернённого
гяурским лакомством, и по тому, как она глотала каждый кусок, глуповато
замирая и медля, как бы прислушиваясь к действию, которое он производит во
рту и в горле. Неровно нарезанные ломти сала были тоньше с того края, где
она откусывала, - вернейший признак того, что она получала удовольствие,
потому что все нормальные дети, когда едят, оставляют напоследок лучший
кусок.
Одним словом, всё было ясно.