"Фазиль Искандер. Гнилая интеллигенция и аферизмы" - читать интересную книгу автора

маленькой мордочкой летучей мыши. Для тех, кто это плохо представляет, я
советую поймать летучую мышь и вглядеться в нее.
В гневе она особенно нерадивых учеников или тех, которые ей казались
таковыми, таскала за волосы, словно пытаясь скальпировать их. У нерадивых
учеников почему-то всегда были красивые волосы.
Один ученик, сибиряк по происхождению, никак не мог научиться
выговаривать мягкое грузинское "л".
- Скажи "лясточка", - терпеливо обращалась она к нему. Видимо, ей
казалось, что она удачно наткнулась на русское слово с таким же
произношением не дающегося ему звука. Никогда никакого другого русского
слова она в пример не приводила.
- Ласточка, - повторял он старательно.
- Лясточка, лясточка, - уговаривала она его.
- Ласточка, - повторял он, приугрюмившись, но не поддаваясь уговорам.
- Лясточка, лясточка, лясточка, - повторяла она все еще ласково, но уже
поклокатывая и пробираясь к его густым таежным волосам.
Еще можно было спасти волосы! Но...
- Ласточка, - отвечал сибиряк с обреченным упорством старовера.
Из-за всеобщей ненависти к учительнице я нередко в глубине души жалел
ее. Меня она за волосы никогда не драла, потому что мне грузинский язык
давался лучше, чем всем другим негрузинам. Я полюбил трагического поэта
Николоза Бараташвили, которого одно время мы изучали. Я его читал в классе
если не лучше всех, то, во всяком случае, громче всех. Я уже тогда понимал:
цель поэзии - докричаться.
Пока я громко читал Бараташвили, силой голоса никак не уступая
учительнице, она с горьким упреком смотрела на виновато притихших
учеников-грузинов. После моего чтения она с далеко идущей угрозой неизменно
рокотала:
- Ох, Берадзе!
Берадзе был очень смешлив. По-видимому, она при помощи трагических
стихов поэта пыталась подавить его неукротимую смешливость. Хотя на ее
уроках он никогда громко не смеялся, она чувствовала, что он смеется с
выключенным звуком.
- Ох, Берадзе! - говорила она иногда невпопад, например, когда в классе
не оказывалось мела, а дежурным был не он. Класс начинал хихикать, а Берадзе
только молча трясся. Сейчас я ее отношение к Берадзе могу объяснить так -
смешливый человек вообще идеологически ненадежен.
Хотя я глубинную жалость к учительнице внешне никак не проявлял, я
чувствовал, что она это знает и ценит. Пользуясь этим, я иногда дерзил ей,
конечно, в границах допустимого для нее.
Но однажды случайно в душе что-то сорвалось, и я резко перешел границу.
Сейчас я даже не помню, что я ей сказал.
Помню, в классе установилась гробовая тишина. Некоторые ученики, словно
боясь осколков от предстоящего взрыва, пригнули к партам головы. Но все со
жгучим любопытством ждали особенно изощренной казни. Минуты три, сидя за
столом, она молча, не мигая, смотрела на меня, по-видимому, в поисках
неслыханного наказания. Летучая мышь на глазах превращалась в дракона. И
вдруг она обмякла:
- Что с него возьмешь, он же сумасшедший.
Класс грохнул в хохоте. Все знали, что у меня сумасшедший дядюшка. Она