"Фазиль Искандер. Мимоза на севере" - читать интересную книгу автора

алкоголя. Но сам он выпивал?
- В молодости мог крепко поддать, - сказал я, - но в зрелости
остерегался.
- Понятно, - сказал он, - свою норму взял, а потом стал противником
алкоголя.
Большое, но пропорциональное росту лицо моего нового знакомого
производило приятное впечатление: правильные, крепко вылепленные черты и
общее выражение добродушного мужества. Однако в его зеленоватых глазах
чувствовалась какая-то тихая, затаенная печаль. Казалось, печаль эта даже
как-то выцветает от долгого употребления. Выражение его глаз не совпадало с
его постоянной, как я потом заметил, склонностью к шутке. Но кто знает,
может, эта его склонность была неосознанной борьбой с печалью.
Пока мы пили, закусывая паданцами, он стал очень живо выклевывать
юмористические сценки из произведений Толстого и радостно, а иногда и с
хохотом мне пересказывать. Оказалось, что таких сценок в произведениях Льва
Толстого было гораздо больше, чем я предполагал. Эти сценки выглядели
особенно смешными в его смачном исполнении. Он их помнил почти дословно.
Конечно, я их тоже помнил, но они для меня были затенены гениальными
поэтическими картинами Толстого.
Всем этим сатирическим сценкам придавало дополнительный юмор то, что
они и сейчас звучали не только современно, но даже особенно своевременно.
Главным образом это касалось государственной жизни, жизни чиновничества.
Захлебываясь от смеха, он пересказал то место в "Анне Карениной", где высшее
чиновничество обсуждает вопрос об инородцах. Но что именно они хотят сказать
об инородцах, Толстой упорно не раскрывает, тем самым подталкивая читателя к
мысли, что они ничего не знают об инородцах и им нечего о них сказать.
- Вот так, - смеясь, говорил он, - иногда на бюро обкома, дожидаясь,
когда поднимут вопрос о строительстве, я слушаю, о чем они говорят,
вспоминаю эту сцену Толстого и умираю от внутреннего смеха, хотя надо было
бы плакать.
Вообще, Рауль оказался неплохим знатоком литературы, тем более
учитывая, что по профессии он был инженером-строителем. Вот еще одно,
по-моему, интересное его наблюдение над творчеством Льва Толстого. Сами
факты, о которых он рассказывал, множество раз обсуждались в критике, но
психологическую природу их он объяснил достаточно оригинально.
- Когда читаешь Толстого, - вдруг сказал он без всякого юмора, -
странное чувство иногда возникает. У него Наполеон повсюду глуп и смешон. И
хотя умом понимаешь, что Наполеон не мог быть столь глупым и смешным, но
подчиняешься невероятной уверенности его, что все было именно так, как он
пишет, и не могло быть иначе. Если бы он о Наполеоне писал статью, я бы ни
на минуту не поверил ему.
Видимо, здесь тайна художественного колдовства. Он создает некий свой
мир, свою планету. Ты вступаешь в этот мир, и тебе там так хорошо от всей
его слаженности, что ты поневоле проглатываешь и вещи, которые не
соответствуют обычной логике. Тебе же было так хорошо в созданном им мире,
ты так поверил в его правдивость и поэтичность, что поневоле глотаешь вещи,
которые не соответствуют здравому смыслу. Ты говоришь себе: здесь, в этом
мире, это правда. Иначе ты должен был бы подвергнуть сомнению и те описания
жизни в этом мире, где ты был счастлив. Кто же добровольно откажется от
собственного счастья и скажет, что счастье было ложно?