"Алан Ислер. Принц Вест-Эндский " - читать интересную книгу автора

уточняет. Гамбургер дополняет - и семинар начался. "Давайте составим кресла
в кружок, - с обаятельной улыбкой говорит мадам Перльмуттер, - и
провентилируем этот вопрос".
Блум, навестивший меня во время болезни с коробочкой шоколадок (которые
сам же и съел по ходу дела), рассказал о вчерашнем семинаре. "Какова роль
поэта в период смуты?" По его словам, он остался только из-за того, что у
Гермионы "роскошные груди". Прошу заметить, что говорит он о полной
приземистой женщине с короткими бурундучьими лапками, которая одевается, как
Шерли Темпл, в платья без талии с атласными кушаками и носит черные
блестящие туфли с перепонкой и бумажные носочки. Длинные черные курчавые
волосы она стягивает на затылке бархатной лентой, совершенно оголяя круглое
лицо. На эти: семинарах она любит выступать в роли жертвы, с болезненной
радостью выслушивая раздраженные, а порой и гневные отповеди, которые сама
же и провоцирует. Выступит с каким-нибудь нелепейшим, недоказуемым
заявлением и, когда ее начинают опровергать ("А что тогда х и у, не говоря
уж о z?"), писклявым голосом отвечает: "Об этом я ничего не знаю и едва ли
желаю знать. Как говорил мой братец..." Иногда ее доводят до того, что она
вцепляется коготками себе в волосы, закидывает круглую голову и спрашивает у
потолка, откуда на нас несомненно взирает афорист-братец: "Почему надо
извращать каждое мое слово?"
Однажды я вдруг сказал Гермионе, что ее интеллектуальные претензии
подвергают опасности весь мой пищеварительный тракт и вызывают зубную боль.
Ее же боль, казалось мне в то время, принимает характер сладкого мучения.
"О-хо-хо", - сказала она. И все же не думаю, что она меня любит.
А тема вчерашнего семинара, по причинам, которые я изложу впоследствии,
меня порядком заинтересовала. Жалею, что не мог присутствовать. Блум,
конечно, был занят лишь "грудями" Гермионы.
Как же мне хочется опять оказаться в списке самостоятельно ходящих!
Кое-кого из моих друзей забавляет мое усердие. Они видят меня,
склонившегося над столом, а вокруг - забракованные обрывки рукописи, смятые
шарики мыслей. Пишу, наверное, новую "Войну и мир", говорят они. Гамбургер,
со свойственной ему проницательностью, предположил, что это автобиография.
"Отлично, - говорит он. - Выведи эти шлаки из организма. А то трубы давно
забиты. Пора спустить бачок". (Вот вам Гамбургер в своей стихии!) Но когда я
выведу их - что останется? Организм мой - скорлупа, пустая пещера, где
мечется остаток моей жизни, как летучая мышь с перебитым крылом.
Между тем окружающая жизнь тоже не стояла на месте. Пока я болел и
выздоравливал, она потихоньку шла. Например, в гостиной появилось еще одно
кресло; Эмма Ротшильд стала чемпионом третьего этажа по шахматам - триумф
наших нарождающихся феминисток; костюмы для спектакля почти готовы: Липшиц с
наигранной ноншалантностью явился ко мне на днях в черной рубахе, черных
трико и сбитой набекрень короне. "Эти мрачные одежды", - сказал он
извиняющимся тоном. И конечно, рвались старые связи, завязывались новые.
Сегодня утром, делая обход, доктор Коминс явился ко мне с Магдой. Для
начала я притворился спящим. С помощью этой уловки я хотел показать доктору,
что мне уже не обязательно принимать снотворное. На самом-то деле без
снотворного я не сплю, но из-за него вернулись мои дурные сны, которых я не
видел много лет. Содержания их я никогда не знал; знаю только, что
пробуждаюсь после них в ужасе; сердце колотится в груди, и я хватаю ртом
воздух. Постель мокра - и не только от пота, выжатого из моей увядающей