"Алан Ислер. Принц Вест-Эндский " - читать интересную книгу автора

взволновало письмо Рильке, поэта бесконечно тонкого и чувствительного; он
тепло отозвался о моем "рано созревшем таланте". Нет, поощрениями я не был
обойден.
Тем не менее, чтобы тут же предложить статью о поэзии редактору отдела
культуры "Niirnberger Freie Presse", нужны были юношеское безрассудство и
гордыня, нахальство, при воспоминании о котором у меня до сих пор занимается
дух. В ту пору "NFP" пользовалась в Европе таким авторитетом, как разве что
лондонская "Тайме". Появиться в ее разделе культуры - все равно что высечь
свои слова на адамантовой скале. Тогдашний редактор Макс Франкенталер был
человеком исключительной энергии и честности и крайне строгим в своих
оценках. Среди его авторов числились литературные гиганты Европы: да, Золя,
но и Шоу, Жид, Ибсен. На страницах "NFP" поколение моих родителей находило
мнения, которые могло не раздумывая принять как свои: либеральное
просвещение на острие атаки, надежно прикрытое с тыла сплоченными когортами
консерватизма. Молодой и особо одаренный автор имел основания надеяться, что
его напечатают на последних страницах - в литературном разделе газеты. Но в
разделе культуры на первой полосе, в подвале, отделенном от политических
эфемерностей жирной черной чертой, протянувшейся от поля до поля? И однако
Франкенталер принял мою статью. А мне было, черт возьми, девятнадцать!
За завтраком на следующее утро я пережил самые счастливые минуты моей
жизни. Мы сидели за столом - мама, сестра Лола, тетя Маня, отец - и
болтали о том о сем. Полированное дерево, белая скатерть, начищенное
серебро, теплый ветерок колышет занавески. Запахи еды мешаются с ароматом
папиной сигары. Входит прислуга с письмами и "NFP"; она кладет их на стол
папе под левую руку. Колени у меня начинают дрожать. "Кэте, подлей мне,
пожалуйста, кофе", - просит мама. Тетя Маня говорит Лоле, что поведет ее
после школы к дантисту. Лола морщится. Папа бросает взгляд на первую
страницу газеты. Оцепенение! Я громко смеюсь. Он видит там имя сына,
мальчика, чьи мнения до сих пор отвергались с порога. Начинаются телефонные
звонки: друзья и родственники тоже увидели "NFP". Целый месяц моя мама носит
эту статью в сумочке и показывает каждому, кого ей удается зацепить.
Низвержение с высот последовало немедленно. За подвалом, прославившим
меня среди достойных, разверзлась бездна - через две недели событие в
Сараево швырнуло нас всех во тьму. И кажется, моя судьба накрепко
соединилась с судьбой австрийского эрцгерцога.
Письмо Рильке, хранившееся под стеклом сперва в отцовском кабинете, а
затем в моем, чудесным образом пережило даже концлагеря; пожелтелое, почти
стертое на сгибах, это письмо, этот клочок тепла между моими костями и моим
тряпьем, теперь исчезло, кануло в утробе "Эммы Лазарус".
Новости из внешнего мира иногда доходят до выздоравливающего. Например,
в гостиной состоялось специальное собрание "перльмуттеровского семинара".
Это группа неопределенного состава; постоянными членами являются только
Гермиона Перльмуттер и Гамбургер. В остальном семинар собирает тех, кому
вовремя не удалось скрыться. Мадам Перльмуттер ловко выбирает момент, обычно
после обеда, когда одолевает сонливость и еще никто не оживил телевизор.
Разговоры становятся беспредметными, потом совсем затихают, и вдруг, с
девичьей непосредственностью, она роняет, как бомбочку: "Что же это все-таки
такое - идолопоклонство? Что мы понимаем под псевдоинтеллектуальным? Что
есть еврейский художник?" И озирается с видом умненького ребенка, жаждущего
новых знаний. Тем не менее кто-нибудь предлагает ответ. Еще кто-то его