"Дарья Истомина. Торговка " - читать интересную книгу автора

ей - еще помрет... Я давно привыкла полагаться только на себя и совершенно
хладнокровно просчитывать, какую пользу лично для себя можно извлечь из
любого события.
Так что, настороженно прислушиваясь к тишине, наступившей за дверью, я
свернула в ком остатки своего расшматованного платья и трусы Терлецкого,
закуталась в один из плащей, валявшихся на полу, намотала на разбитое лицо
кашне и, прицелившись, пнула Терлецкого изо всех сил ногой под ребра. Он
свалился на бок, посучил ногами, похрюкал и продолжал спать. Затем я не дыша
спустилась по лестнице на свой этаж.
Я уже почти четко представляла себе, что буду делать. Для этого все
признаки изнасилования нужно было сохранить в неприкосновенности. Лишь лицо
сполоснула, подмышки и протерла ваткой, смоченной лосьоном, между грудями. Я
внимательно оглядела остатки платьишка и трусы - свои и Терлецкого,
прикинула, что пятен хватит на сотню анализов, по которым можно легко
установить, что все это богатство именно Ильи. В десятом классе у нас была
закрытая беседа только для девочек с районной прокуроршей, рассказавшей, что
надлежит делать каждой девчонке, подвергшейся нападению и насилию. Так что я
все делала по программе.
Вообще-то в эти часы я была словно замороженная и будто спала наяву, но
где-то в глубине души бились и клокотали ярость и отчаяние, которым покуда я
не давала разгореться.
Я взяла в кухне самый острый и увесистый нож, замотала лицо и голову
косынкой, надела поверх халата кожанку и, осторожно оглядевшись, вышла во
двор. В дальних зарослях сирени обжималась какая-то парочка, но они были
слишком заняты собой, чтобы что-то замечать, к тому же фонарь над подъездом
был раскокан, и машина Терлецкого стояла в густой темени. Поэтому я была
укрыта теменью. Так что я совершенно безбоязненно проткнула ножом все четыре
колеса этого роскошного экипажа, целясь в покрышки сбоку, где резина была
потоньше. Колеса шипели, оседая, и я злорадно подумала, что утром Терлецкому
никуда на машине не смыться. Мне доставляло странное удовольствие втыкать и
кромсать, как будто это был сам Терлецкий. Подумав, я полоснула по кремовой
коже сидений, затем нашла какую-то фляжку, отвинтила крышку, понюхала,
лизнула с ладошки - это был ром, пахучий и обжигающий. Я прихватила фляжку и
так же, никем не замеченная, вернулась домой.
Я смолола и заварила кофе, добавила в него чужого рому и стала
неторопливо пить эту живительную смесь, от которой яснело в голове и было не
так боль; но больше всего я боялась, что вернется из Звенигорода тетка,
увидев меня, она может выкинуть что угодно. Если, конечно, сразу не помрет
от ужаса.
К утру ушибы, синяки и царапины стали проявляться как на фотопленке.
Лицо оплыло, глаза опухли и смотрели, как в щелочки. Кровоподтеки на животе,
бедрах и руках потемнели, теряя изначальную красноту. Но особенно гнусным
выглядело горло. Сплошная лоснящаяся чернота гигантского синяка заливала
его, спускаясь ниже гортани, до нежной выемки между грудями, и на коже
совершенно четко проступили темные следы от пальцев Терлецкого. Я с трудом
дождалась шести утра, когда, по моим расчетам, Терлецкий начнет очухиваться,
и набрала его номер. Не отвечали долго, но потом он все-таки снял трубку и
просипел:
- Але... Але?
- Это я, - негромко сообщила я.