"Дарья Истомина. Торговка " - читать интересную книгу автора

сейчас я оттолкну его и он остановится, потому что мы же так давно знакомы и
это просто мгновенный бзик, который вот-вот пройдет. Но он все наваливался и
наваливался всем своим весом, всей мощью и срывал с меня трусики. Внизу
живота вдруг стало очень скользко, мокро и больно. И только тогда я
сообразила, что происходит, попыталась закричать, но ладонь его сильно
ударила по моим губам и запечатала их. Во рту сразу же стало солено от
крови. Я сбила с него очки, пытаясь вывернуться, вцепилась ногтями в глаза,
нос, щеки, царапалась и билась, задыхаясь и хрипя. Внезапно я ударилась
затылком о стенку лифта, и все вокруг поплыло, тусклый плафон на потолке
вспыхнул на миг ослепительным светом, и, перед тем как с гулом рухнуть в
какую-то черную бездонную яму, я успела понять, что он куда-то тащит меня
волоком из лифта, скрипит дверь его квартиры, я пытаюсь встать, но паркет
под ногами скользит и улетает, и я падаю, падаю, падаю...
Когда я начала приходить в себя, боли почему-то не было (боль пришла
позднее), все онемело и казалось бесчувственно-деревянным и абсолютно чужим,
как будто все это - расцарапанные груди, руки, бедра, низ живота, ягодицы -
принадлежало кому-то еще, а не мне. Терлецкий был тут же, совершенно голый,
если не считать испятнанной чьей-то кровью (то ли его, то ли моей) белой
рубашки и съехавшего набок галстука. Он спал, привалившись спиной к стене,
посвистывал носом и похрапывал. Только теперь до меня дошло, что он пьян в
стельку и был пьян еще там, внизу, в своей машине. Нос у него был расквашен,
за ухо зацепилась дужка очков, в которых уже не было стекол. Лицо было
странно умиротворенное и почти доброе. Я поняла, что ему покойно и хорошо.
До спальни Терлецкий меня не дотащил, все происходило на паркете
обширной передней. Вешалка с зеркалом была опрокинута, и повсюду валялись
послетавшие с крючков плащи и куртки. Излохмаченные обрывки платьишка в
каких-то мокрых пятнах лежали близ дверей на лестничную площадку. На дверной
ручке висели испачканные атласные спортивные трусы с лампасиками. Свои
трусики, вернее, то, что Терлецкий от них оставил, я нашла под опрокинутой
вешалкой. На лестнице послышались чьи-то голоса и женский смех, по лестнице
пехом поднималась запоздалая компания, а это означало, что уже есть два часа
ночи, потому что в это время лифт отключался. До шести. Дверь на площадку
оказалась приоткрыта, и, все еще на четвереньках, покряхтывая и постанывая,
я доползла до нее и заперла.
Может быть, какая-нибудь другая на моем месте, услышав людей, выбралась
бы к ним, чтобы они, ужаснувшись тому, что сотворил этот подонок, вызвали
ментов. Был бы скандал на весь дом, на всю округу, и был бы суд над
насильником, на котором я, потерпевшая, несомненно получила бы мощное
сочувствие публики и моральное удовлетворение. Но меня что-то удержало от
обнародования случившегося и привлечения к нему посторонних. С самого начала
я решила, что пока это лишь мое личное дело, в котором нужно разбираться
самой.
И причина была вовсе не в том, что я ощущала некую долю вины из-за
того, что, как придурочная, поддразнивала Илью и заводила своими прелестями,
поднимая градус его похоти и алкогольной дебильности до предельной отметки.
И не в том, что испытывала традиционный ужас оскверненной девы, вопрошающей:
"Кто же меня, такую, теперь замуж возьмет?" Я прекрасно понимала, что хотя
изукрашена, измята и беспощадно награждена фонарями, но внешние признаки
этого события неизбежно пройдут. Жаловаться? А кому? Матери до меня
давным-давно и дела нет, отец черт знает где, у Полины сердце слабое, скажи