"Всеволод Иванов. Рассудку вопреки (вариант первых глав романа 'Мы идём в Индию') " - читать интересную книгу автора

пароходных пристаней забиты голодными переселенцами. Я с трудом нашёл себе
место на постоялом дворе. От множества людей в низком и длинном помещении
сыро, душно, тесно. К ночи вдобавок возвращаются старики и дети, собиравшие
подаяние. Мужики и бабы, искавшие безнадёжно работу, уже вернулись. Считают
собранные куски, пробуют сушить их на печке, но кусков много, и на печке они
лежат грудами и плесневеют. Я купил три таких полузаплесневевших мешка
хлебных кусков, чтобы кормить Нубию, и заморозил их на сеновале.
Бедствие! Встревоженный, я обошёл все омские типографии. Всюду
заведующие утверждали, что нет ни заказов, ни работы. Уволена почти половина
наборщиков и печатников. Расспрашиваю рабочих. Да, уволены даже те, которые
были смирны перед хозяевами, не состояли в профсоюзах и проработали в
типографии много лет.
"Омский вестник" на столбцах "происшествий" печатает описание
самоубийств с таким удовольствием, словно приглашает читателей сделать то же
самое. Я начал думать: а не началась ли и в Кургане безработица и мои
сослуживцы, чтобы поставить на моё место в типографии кого-нибудь более
нуждающегося, не подстроили ли так, чтобы я ушёл? А впрочем, вздор всё это!
В конторе Калмыкова сказали, что обоз на Семипалатинск отправляется
скоро. Во дворе возле складов увязывали тюки: преимущественно строительные
инструменты и ещё вар, дратву, деревянные сапожные гвозди, льняные нитки.
Старший возчик, строгий, с толстыми усами и редкой рыжей бородой, сказал
мне: дадено распоряжение взять тебя в обоз. Он осмотрел мою одежду:
- Не продует? За Павлодаром ох и сильны же ветра.
И отошёл от меня.
На мне подшитые короткие валенки, хлопчатобумажные шаровары, такая же
куртка на ситцевую рубашку, а поверх довольно тощее пальто с вытертым
воротником шалью из кенгуру. Не хватает тёплого шарфа и меховых рукавиц.
Купить бы, а на что? Правда, в деревянном сундучке у меня хранится дряхлый
длиннополый сюртук, гуттаперчевая манишка, такие же манжеты, галстук-бабочка
с той замечательной грязной маслянистостью, которая издалека делает его
атласным, бронзовые запонки, оставляющие зелёный отпечаток не только на
манишке, но и на пальцах, пять-шесть книг, тетрадка со стихами, ящик с
гримом, кое-какие факирские принадлежности, необходимые для "опытов", и,
наконец, письменный прибор из плохой уральской яшмы. Если бы я хотел всё это
продать, я бы едва ли выручил и один рубль. Толкучки и рынки переполнены
различным имуществом, которое распродают переселенцы и безработные.
Послать бы отцу телеграмму о выезде, купить бы родным какой-нибудь
подарок. А на что? Ну подарком посчитаем этот письменный прибор из яшмы. Он
достаточно тяжёл для того, чтобы отец мог рассказывать, будто прибор этот
попал в его руки во время русско-японской войны, а раньше принадлежал
китайскому императору, который обучался писать по-европейски чернилами и
пером.
Я никогда не перестану удивляться могучей фантазии моего отца. Ах, как
хорошо бы послать ему телеграмму! Отец пользуется в станицах громадным
уважением. Я уже представляю себе, как по укатанному снежному пути мчится
верховой казак из Семиярского почтово-телеграфного отделения в посёлок
Лебяжий. Время от времени он сдёргивает малахай и вытирает им лицо, мокрое
от волнений. Он кричит всем встречным: "Депешу везу".
И скачет мимо них с такой быстротой, что они могут подумать, будто он
везёт депешу учителю Иванову от самого русского царя.