"Всеволод Иванов. Когда я был факиром" - читать интересную книгу автора

думал об Индии, сочиняя вступительную лекцию к моим опытам. Все же мне не
хотелось обижать хлебосольного Евсея, видимо ушедшего в монастырь только
потому, что и Христос был плотником.
- Ты в театре был когда-нибудь, отец? Ну, на представленье?
- Не доводилось.
- Я тебе билет дам, Евсей!
- А ты что там робить-то будешь?
- Огонь глотать и тело колоть без боли... Евсей отшатнулся. Серенький
истрепанный подрясник сразу стал светлее его конопатого лица.
И бороденка так резко выделилась, будто выстругали ее. Руки были у него
легкие, но все-таки он не мог их поднять, чтобы перекреститься.
- Сатана-а, - прошептал он, - ты чего смущаешь меня, сатана
неверующий! - Затем он выпрямился, кинул вперед руки и глухо проговорил:- Я
не зрю, зачем я тебе надобен, а я тебя обличу. Иль ты меня бога лишить
хочешь? Бога я тебе не отдам. Ты хитришь, сатана!
Он вытянул легкую свою руку, я вложил туда контрамарку и ушел.
Едва появились на дощатых заборах широкие мои афиши, как в номерах, где
стоял Пудожгорский, обнаружились какие-то ветхие старушки, желавшие меня
видеть - мага, чародея и отгадывателя. Пришел чиновник из уездного
казначейства, просчитавшийся на пятьсот рублей и желавший узнать, вернут ли
их. Пудожгорский взял с него рубль и сказал, что ответ будет завтра
письменный. Являлись барышни за приворотным зельем. Любопытствующий купец,
желавший знать: какова на вкус в Индии водка и почем бутылка, и успеет ли он
ее выписать к своим именинам. Сердце мое билось так же быстро, как моя
слава. И, как сердце, бились в кассе билеты.
Мальчишки, ловившие на железные обручи, обтянутые сеткой, раков из
Тобола, думали ли они, что угрюмый человек, сидевший на яру над ними и тупо
перелистывавший "Магию", есть тот знаменитый факир, чья молниеносная слава
всколыхнула тихий городок?
Нас теперь трудно удивить. Как правило, мы перестали быть наивными. В
последний раз я видел удивление на улице - это когда стали продавать
свободно черный хлеб и еще, позже, когда из Бухары привезли в Москву слона.
Но и то удивление было такого сорта: "Что, мол, слоны? Через год у нас сотня
слонов от него расплодится. Только удивительно то, к чему бы нам слоны?"
Тогда были другие времена. Времена хуже, но смешнее. Я теперь горд и
высокомерен и тоже научился не удивляться. Мне даже не умилительно
вспомнить, как я мазал коричневым гримом лицо, навязал на голову зеленую
повязку, пахнувшую клопами, ноги мои прикрывались кумачовыми штанами,
вправленными в кавказские сапоги. Пудожгорский, заикаясь и подмигивая
глазом, похожим на букву "з", хвастался сбором. Рядом с гримом на опрятной
тарелке, вычищенные мелом, отвратительно блестели громадные шпильки. Тут же
украшенные петлями из выцветших лент с остатками - запаха гелиотропа лежали
гирьки "от одного до трех фунтов". Были тут и немецкие шпаги, и факел, и
бензин, и ножи в обруче, через который я должен прыгать.
На сцене оркестр вольно-пожарного общества пил водку, закусывая
печеными яйцами, и пальцами пробовал: настроены ли инструменты. Инструменты
были духовые, и мне казалось, что музыканты 'вместе со мной понимают, что
ничего из нашего представления не выйдет. Завтра на меня весь город будет
показывать пальцами, мальчишки хриплыми осенними голосами будут орать:
"Факир-р, стерва-а!.." Мальчишкам забавно, что к обтрепанным штанишкам