"Всеволод Иванов. Пустыня Тууб-Коя" - читать интересную книгу автора

Голоса не громкие, не дальше сжатых губ, короткого дыханья, но ухо
пленной чутко. Она всем телом прижалась к стене мазанки. И так горячо, так
охвачено пламенем ее тело. Серая шершавая стена принимает, впитывает ее
жар - она совсем теплая. Очень теплая. Совершенно неудивительно будет, если
переданное ей тепло коснется, дойдет до лиц близко стоящих мужчин. Щеки
одного вспыхнули, за ними пылают уши.
- Я вам не сопутствую, хотя как руководителю военной части все
сообщенные ею сведения, мне необходимо было бы знать тоже из первых рук.
Палейка вдруг круто, по-военному, повернулся, козырнул молча и пошел
вдоль палаток.
Омехин крикнул уже вслед ему:
- Обождите, Максим... Надо выяснить, чего недоразуметь.
- Верите ли... бродят...
Последние слова он бормотал на ходу, далеко откидывая коленями длинные
полы шинели.
- В лесу надо поговорить, - через плечо сказал ему Палейка.
- В лесу?
- В лесу. Здесь неудобно.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Шинель Омехин сбросил на куст саксаула. Голубая нездешняя птичка
выскочила из-под его куста.
"Хорошее место для могилы" - подумал он.
Палейка, не по-солдатски, широко размахивая руками шел далеко впереди.
Ведь надумает еще пойти не до саксаулов, а до гор. Не до гор, а до скал
Каги, до них пять верст по меньшей мере. Собачий перегон, так называются
пять верст.
Костры чадили в долине. Партизанские кони рвали траву, как сучья. Горы,
как палатки, в которых спит смерть.
Одни ледники разорвали желтое небо.
Ледники холодом своим смеются над пустыней.
К горам что ли он идет?
Не дойдешь, брат, в такой тоске.
... Все мы не доходим. Было другое лето в Петербурге, где нет гор и где
море за ровными скалами, построенными людьми. Все же и там дует ветер
пустыни, свивает наши полы и сушит, без того сухие, губы. Птица у меня на
родине, в Лебяжье, выводила из камышей к чистой воде желтых птенцов. Я не
видал их. Об этом напомнили мне книги. Петербургские тропы ровные и прямые и
я все-таки недалеко ушел со своей тоской!..
Палейка обессиленный повалился грудью на землю.
Саксаул острыми спицами впился в тонкое сукно, разрезая приникшее к
земле тело. "Теплый дождь", - подумал с неудовольствием кустарник.
Запыхавшийся Омехин остановился подле. Губы у него твердые как трава
саксаула. Будто всю жизнь Омехин ест корки.
- "Вы, я вижу, Максим, на самом деле, а" - хотел сказать он и, как
всегда при речах, потер было о земь и согнул правую ступню.
- Бывает, - только и промолвил он.
И так стало тихо, что от соседнего кустарника, вершка четыре от ствола,