"Анатолий Иванов. Печаль полей (Повести)" - читать интересную книгу автора

означало - четыре рубля бутылка). Пьяный отец был добрый, пожалуй, добрее,
чем трезвый, часто приносил ему купленное через то же оконце то дешевеньких
конфет или пряников, то бутылку лимонада. И пока не проходил хмель, все
крутился по комнатушке, оправдываясь, что выпил вот, убеждал его, Гриньку,
никогда не пить, часто гладил по голове и иногда, кажется, плакал. Но,
боясь, что слезы заметит Гринька, встряхивал головой и, так же шагая из угла
в угол, мурлыкал без конца одно и то же, странное, непонятное:

А кто ж я такой? Просто так - имярек.
Я, братцы-р-ребятцы, чудной человек...

Уж нет-нет да угомонится он, уляжется.
И все же Гриньке не хотелось, чтобы отец каждый вечер был пьян.
Трезвого он любил его больше.
Прибирая со стола, Гринька думал: он, отец, чудной у него, эту правду
он про себя поет. Три года назад он взял его из маршанихинского детдома со
странным условием:
- Тебя Вовкой кличут? Отныне я тебя Гринькой звать буду.
- Я не хочу, - сказал Гринька, бывший тогда еще Вовкой.
- Это уж обязательно. Иначе, сынок, не выйдет у нас ничего. Не возьму я
тебя, хоть ты малец вроде ничего, с гвоздем парень. Другого выберу.
И, помолчав, выкурив в молчании длинную самокрутку, старательно
затоптав окурок в землю (они разговаривали в детдомовском саду), начал
длинную, наполовину непонятную речь:
- Сам я, сынок, лесник, деревья, значит, сторожу, за лесом ухаживаю,
зверюшек всяких оберегаю. Сторожка моя в лесу стоит... А лес какой у меня!
Ого-го, брат! Вот лежу я в сторожке или иду по лесу - деревья шумят,
шумят... Ты думаешь, они просто от ветра шумят? Не-ет, сынок. Они это со
мной разговаривают: какая, значит, радость у них или какая беда... Или,
скажем, кто прошел, проехал мимо - такой-то, мол, человек, или плохой, или
хороший. Ну, понятно, хороший - так и иди себе. А коли плохой - нет, брат,
шутишь, погоди-ка! Вот так - обо всем докладывают. Деревья, они, сынок, и не
деревья вовсе, а живые люди. Это лесина спиленная - дерево, бревно,
словом... А живем мы в сторожке с дочкой Надеждой. Она тоже у меня приемная.
Я ведь бобылем все жил, жены у меня никогда не было. А почему? Это сынок,
такой вопрос, под старость только и сумеешь разобраться, может. А может, по
глупости. Ну да ладно... Вот и надумал я - присмотрю-ка с детдому я себе
дочку. После войны мно-ого их было, детдомовцев, да... Больше, чем теперь.
Ну и присмотрел... Понравилась одна, сопливая такая. Конопатая, как ты.
Люблю отчего-то конопатых я. Только ее Анной было звать. Анька-встанька,
муженька достань-ка... Вот глупые слова, а отчего-то ударили мне в голову,
когда с ней, как с тобой вот, беседовал. Что ж, думаю, выращу ее, она
мужечька-то и достанет, а я опять один. Будешь, говорю, ты Надеждой теперь.
Тебе, говорю, имя, а для моей жизни смысл. Вот так я ей сказал. Будто при
новом имени не присмотрела бы она себе муженька и рано ли, поздно ли, не
ушла от меня. Вот ведь какой глупый я был, а? Как думаешь?
И Гринька припомнил, что он вдруг воскликнул тогда:
- Почто же - нет! Ты правильно... Раз ты ее берешь в дети, так и она
должна!
- Вот-вот, угадал я - с гвоздем ты! Да только, брат, должна-то должна,