"Борис Иванов. Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец" - читать интересную книгу автора

отверстие.
Однако если бы художник раз и навсегда отказался смотреть чужие работы,
его со временем перестали бы искушать. Иногда же он решался взглянуть в это
отверстие мира. Его одутловатое лицо становилось и страшным, и
беспомощным, - он будто ожидал удара, и дышал с заметным облегчением, когда
осмотр был закончен. Некоторые художники годами не решались предъявить ему
свои работы, между тем свое мнение он всегда выражал одним и тем же
способом: обводил пальцем то место, которое в картине считал удачным. Можно
было заметить, что осмотр был тем длительнее, чем труднее было ему отыскать
этот клочок неиспорченного холста. Его мнение так и передавалось: в воздухе
чертили размер "пятачка". И еще иногда он произносил слово, корзухинский
смысл которого не знал никто: "ботаника!".
Речь он понимал по движению губ. Да и глухота его не была абсолютной.
Он, например, реагировал на стук в дверь; на уличные сигналы милицейских и
медицинских машин поднимал голову. "Он не хочет нас слышать, - доказывал
своим друзьям студент Коля, который, кажется, поставил перед собой задачу
проникнуть во все тайны Олега Корзухина. - Ему, - разъяснял он,- удалось
забыть обо всем, что нельзя увидеть глазами, он достиг такой визуальной
концентрации на вещах мира, которую знали, возможно, лишь творцы наскальных
изображений..."

2

Родственник предал его многолетнее одиночество. Раньше он начинал день
с чистого НАЧАЛА. Нужно было видеть, какой соразмерностью отличались его
движения, как если бы каждый предмет он уравновешивал: зубную щетку, ломоть
хлеба, стакан чая - на невидимых тонких весах - не движения, а математически
выверенные траектории рисовались в воздухе. Окутанный ими - одевался жить;
упорно вглядывался: здесь ли, в своей вагонообразной комнате, или на улице -
в происходящее. Никогда не останавливаясь, проходил мимо, но возвращался,
если "завязывалось" (нечто). Возвращался уже озадаченный, уже готовый к
смелости, уже бросающийся в глаза, - и часто от него бежали матери с детьми,
гневались алкаши на скамейках скверов, продавщицы уличных лотков отгоняли,
смеялись грязные асфальтщики, косил глазом надменный постовой, собаки
вопросительно взмахивали хвостами, - он не останавливался, но вдруг снова
возвращался, и те, кто хулил его, подмигивали ему; кто бежал, тому он
казался потешным; он мог привести в отчаяние своими возвращениями, своим
явно ненормальным интересом; сквозь ветви кустов вдруг снова видишь его
дурашливое лицо, а забытого находишь в том же магазине, где стоишь в очереди
за мясом. Он, по-видимому, людей помнил долго - годы, персонажи его
"объектов" старели, он сам за это время старел и вызывал симпатии одинаковой
судьбой, не менее загадочной, чем собственная.
Ведь каждый из нас тоже "озадачивается", но мы идем мимо и не
возвращаемся - зачем? - можно жить с посеянной тревогой и "вопросами",
засыпанными пылью новых впечатлений. В безобразных снах наши тревоги
пройдут, как тени, - другое дело Корзухин: он делает картины и не видит
снов.
Теперь по утрам он застает в своей комнате следы вчерашнего нашествия.
Прежде жильцы-старушки относились к нему почтительно: как к мужчине с
солидными привычками - торжественно молчали и соревновательно суетились,