"Георгий Иванов. Страх перед жизнью " - читать интересную книгу автора

последних дней - одна только страсть наполняет Леонтьева, растворяя и
покрывая все остальные: "Тоска по жизни и блестящей борьбе".

"Я все рвусь мечтой то на Босфор, то в Герцоговину или Белград, то в
Москву и в Петербург, и мне иногда тяжело в этой тишине и в этом мире.
Оттого я и сюда помолиться приехал, чтобы заглушить тоску по жизни и
блестящей борьбе".

Это пишет из монастыря полубольной, пожилой, замученный жизнью
Леонтьев. Весь он в одной этой фразе. Вот, приехал, молится, бьет поклоны,
ведет с "братьями во Христе" благочестивые беседы, готовится принять
монашество - и все для того только, чтобы "заглушить тоску" по "борьбе, по
жизни". Веры тут, конечно, немного, но тоска слышится огромная. Эта "тоска
по жизни" не уймется даже на смертном одре. В мучительной перекличке - "надо
покориться - еще поборемся", которую со страхом слушает у постели умирающего
красивая Варька в красном сарафане, - слышна та же тоска...
Леонтьев-человек, когда поверхностное "ницшеанство" его ранней молодости,
самонадеянное "все позволено" не обжегшего еще лапок, гордого, даровитого,
жадного до впечатлений птенца, жалевшего, что вдруг "не будет на моем веку
ни одной большой войны", сойдет с него под жестокими ударами жизненных
разочарований, - как-то сразу, сразу, с размаху опустится в жесточайший
душевный мрак.

"Как душно везде. Даже великие люди - как кончали они? Смертью и
смертью. К чему же привела их жизнь? Как жива передо мной картина, где
Наполеон в круглой широкой шляпе и сюртуке стоит, заложив руки за спину.

Как ему скучно! И еще картина: m-me Bertrand с высоким гребнем, рак
внутри, раскрытый рот и смерть. Еще я вижу Гете в старомодном сюртуке,
старого Гете, женатого на кухарке. Как душно в его комнате. Шиллер изнурен
ночным трудом и умирает рано. Руссо, муж Терезы, которая не понимает, кто ее
муж. И это еще все великие люди. Не ужас ли это, не ужас ли со всех сторон?"

Этот душевный мрак, этот страх, этот ужас перед жизнью - очень
искренен, но - хоть до самого конца дней Леонтьева он остается не
исцеленным - от него есть лекарство. Тоска Леонтьева по жизни, по блестящей
борьбе совсем другой природы, чем "скука Наполеона", чем "ужас старого Гете,
женатого на кухарке", которые Леонтьев так пронзительно изобразил. То, что
снедает Леонтьева, "не менее больно, но гораздо более мелко". Перед
Наполеоном, зевающим от скуки на св. Елене, действительно предел того, что
больше некуда. Но Леонтьев оттого и скучает, оттого и бьет поклоны на
монастырской всенощной, оттого и ужасается, что нет для него наполеоновских
"обстоятельств", что он "Кромвель без меча", был бы меч, были бы
обстоятельства - он бы не скучал, он бы знал, что делать. "Это тоже очень
современная психология, психология нынешних хозяев мира". Есть рассказ
Анжелики Балабановой о том, как скучал в Женеве молодой Муссолини, как он
боялся жизни, как она, Балабанова, провожала его вечером домой, потому что
"идти одному ему было страшно".

Страшно ли теперь Муссолини, когда он при крике "фашио!" проходит с