"Роман Иванычук. Мальвы (Роман) [И]" - читать интересную книгу автора

нее нет никакой пользы, еще вчера Мария падала на колени, обещая ночами
сидеть за станком, лишь бы только не разлучали их... А сегодня утром,
когда турчанка пошла на базар, татарин вошел в дом, жалостливо посмотрел
на дочь Марии - у него не было своих детей - и чуть слышно сказал:
- Уходите, вы свободны...
Это слово <свободны> было неожиданным для Марии, оно ошеломило ее.
Поклонилась хозяину в ноги, поблагодарила, наскоро собрала свои жалкие
пожитки, схватила девочку за руку и выбежала на улицу. Помчалась по
извилистым уличкам, замирая от страха, боясь, что вернувшаяся с рынка
турчанка догонит ее, бежала, прячась за каменными стенами, закрывавшими
окна домов, спешила к северным кафским воротам, чтобы вырваться из тесного
города на волю. Ей казалось, что пройдет всего одна минута - и ворота
закроются. Вот вышел из-под зеленого платана постовой, она крикнула ему:
- Я отпущенная!
Высокий янычар в шапке с длинным шлыком, спадавшим по спине до самого
пояса, лениво потянулся рукой к ятагану и снова вошел в тень: иди, мол,
бедняга, кто тебя держит. Зеленого цвета янычарский кафтан слился с
листьями плюща. Постовой спокойно закурил трубку. От такого равнодушного
отношения - ведь только одно слово <янычар> наводило страх на невольников
- у Марии сжалось сердце: неужели это не последняя стена, ограждающая
Кафу? Вышла на хребет Тепе-оба, что длинной насыпью отделял остальные горы
от равнины, нет, дальше - простор и ни единой живой души в степи. Перевела
дыхание и произнесла вслух:
- Я свободна! И Мальва моя тоже. О господи...
И только сейчас заметила, что ее больше не удивляет странное имя
дочери. Так нарекла она свою дочь давно, еще в начале неволи. Ребенок был
больной и бледный, казалось, не выдержит тяжелой дороги из Карасубазара до
Кафы. Несла дитя на руках и подставляла спину нагайкам, заслоняя свою
крошку. А под ногами то тут, то там встречались, видно занесенные ветром
на чужбину, мальвы, те самые, что красовались вместе с подсолнухами, такие
же высокие, возле белостенных украинских хат. Там красовались. А тут
терялись среди колючего курая, низкие, хилые, но все-таки живые. И Марии
казалось тогда: если она назовет свою дочь Мальвой, то она тоже выживет,
как эти цветы на чужой земле.
Подумала и о том, что ее не удивляет больше ни длиннополый бешмет, ни
турецкая шаль, которой уже привыкла закрывать свое лицо, ни даже то, что
Мальва спрашивает у нее о том и о сем по-татарски.
Город остался позади. Его опоясывали вокруг зубчатые стены, массивные
башни поднимались и давили, сжимали громады домов, мечети, армянские
церкви и караимские кенасы. Город шумел и гудел, стонал. Внизу кишела
смрадная яма невольничьего рывка, кричали, расхваливали живой товар татары
и греки: на галеры, стоявшие в порту, отправляли партии отобранных,
пригоняли новых; грохотали мажары, подскакивая на ухабах каменной
мостовой, ревели, захлебываясь, ослы; выкрикивали азан муэдзины, призывая
правоверных к обеденной молитве.
И еще на одно обратила внимание Мария: все это было для нее давно
привычным, словно никогда и не было другой жизни. А минутная радость
ощущения свободы вдруг стала угасать, и в сознание постепенно заползало
тупое чувство безысходности... Серый хребет Тепе-оба и дуга высокой
городской стены тесно окружили ее, будто обвили петлями - стеблями