"Юрий Ижевчанин. Критический эксперимент " - читать интересную книгу автора

протокол полностью, а затем отдать его для запечатывания в секретный пакет.
Похвальная предусмотрительность, дабы в Москве князь читал гладко и без
запинок. Князю этот юмор на уровне офицера тоже понравился, это был хороший
признак. Да и генерал-аншеф был отнюдь не дурак и оценил шансы перед тем,
как отправлять мое произведение "изящной словесности".
Во дворе я увидел ката. Я с дрожью в голосе спросил его, не будет ли
сегодня очередного дознания? Палач пояснил, что, поскольку Ванька уже
сознался в преступлении, теперь должны в Питере решить, где будут дознавать
его дальше и судить: в Тайной канцелярии или на месте. А поскольку каждый
узник имеет право закричать "Слово и дело!" и после этого его должны
отправить в Тайную канцелярию, нужды мучить Ваньку сейчас нет. Более того,
генерал велел подлечить его и хорошо кормить, дабы подследственный набрался
сил и расслабился.
- Лучше будет, если Ваньку у нас оставят. Ужо повеселимся, -
спокойненько сказал палач.
Мне осталось лишь поддакнуть.
До обеда у меня дел больше не было, поскольку я был подчинен
непосредственно губернатору, и, похлебав жиденький супчик, я вновь
отправился в присутствие ждать дальнейших указаний. Они мне были переданы
через экзекутора: мне надлежало в течение недели каждый день сидеть в
городской ратуше и вести вместе с коллежским регистратором Пафнутием
Чухланцевым отчеты о заседаниях магистрата для самого губернатора. Я понял,
что губернатор решил таким образом усовершенствовать меня в немецком языке.
Но, конечно же, это поручение меня гораздо больше устраивало, чем пыточный
застенок.
Когда я проходил мимо окошка темницы, Ванька обложил меня и обозвал
всячески, в том числе и крысой суки Елисаветы. Я, воспользовавшись тем, что
никого вокруг не было, спокойно ответил ему, что пусть он обкладывает и
обзывает всех, но императрицу не трогает, тогда у него есть шанс остаться в
живых и сохранить язык.
Вечером мы все направились провожать уходящий в Питер корабль. На нем
уезжал князь с двумя слугами и кучей сумок бумаг: для Сената, для Синода,
для канцлера, лично для императрицы (самая маленькая).
Рутина пошла день за днем. Я сидел в зале ратуши, вслушиваясь в скучные
прения немцев. Пафнутий пояснял мне непонятные места (немецкий он знал
неплохо, но по-русски перелагал все безобразно; зато почерк у него был
намного лучше моего). Мы выработали такой стиль работы. Пафнутий, если я
давал знак, говорил свои пояснения, я выдавал ему русскую фразу, он
записывал. На третий день пояснений я уже запрашивал не на каждом шагу, а к
концу недели не часто.
Единственной приятной особенностью службы было то, что по ходу
заседаний ратманы дули пиво с колбасками и капустой, и нам тоже перепадало.
В воскресенье я сходил в церковь, отстоял службу и по дороге встретил
Гретхен, идущую из кирхи. Я неожиданно для себя обратился к ней по-немецки:
сказалась практика недельного сидения в ратхаузе. Она улыбнулась и сразу же
вновь напустила на себя скромненький вид, опустив глаза, и ответила мне, что
она рада видеть, что я честный, скромный и богобоязненный человек. Жаль
только, добавила она, что не лютеранин. Но Мартин Лютер до России не
добирался, как им говорил пастор.
И тут я увидел подвыпившего майора, явно прибывшего прямо с войны. Лицо