"Андрей Яхонтов. День открытых зверей" - читать интересную книгу автора

меня не станет? И кто каким взгядом оценит мою внешность... А вот - не дает
покоя. И заранее становится обидно, что не смогу в течение жизни сделать
что-нибудь такое, что заставит потомков уделить мне хоть толику внимания.
После смерти родителей осталось несколько пакетов фотографий. О
некоторых персонах, на них изображенных, я знал из рассказов отца и матери,
знал, в каких отношениях они были с нашей семьей, чем занимались, даже - где
похоронены. Многих видел еще живыми. Но было и огромное количество
совершенно неизвестных физиономий, про которые даже пустячных сведений не
сохранилось. А ведь они жили. Были. Дарили свои фото и даже делали на них
надписи...
На другой день в институте только и разговоров было о похоронах и
поминках. Сотрудники собирались группками в коридоре или в тамбурочках для
курения и обсуждали подробности: как славно все было организовано и как
достойно держались родные усопшего. Говорили, что дочь прилетела проститься
с отцом аж с Дальнего Востока. Она там постоянно проживала после того, как
вышла замуж.
Наш отдел решил продолжить тризну - сбегали за водкой, взяли в буфете
кислой капусты и горячие сосиски. Да еще к нашей компании примкнул Жуков из
соседней лаборатории.
- Отец у меня умер в восемьдесят пять, - рассказывал он, дымя
сигаретой. - Никогда в жизни лекарств не принимал. Считал, они снижают
сопротивляемость организма. Он на том же кладбище, где мы вчера были,
похоронен. Я, пока вся эта процедура тянулась, успел сходить к нему на
могилку. Еловых веточек положил...
А Криворогов после первой же рюмки закосел и стал рассказывать, каким
одеколоном пользуется после бритья. Сообщил, что на день рождения подарил
жене парфюмерный набор: духи и одеколон.
- Естественно, одеколон она мне отдала, - хихикал он, радуясь
собственной сметливости.
И все остальные тоже смеялись.
Я вышел из комнаты, побродил по этажам, а когда вернулся, остолбенел: в
отделе никого не было, только Криворогов сидел за моим столом и, выдвинув
ящики, рылся в моих бумагах. Увидев меня, он опустил глаза, побагровел и,
наклонив голову, выскочил из кабинета.
Следующим утром он меня приветствовал как ни в чем не бывало. Жирное
его лицо и толстые губы лоснились семужным румянцем. Я стал вспоминать: как
давно и почему возникла наша обоюдная неприязнь? Но причин отыскать не мог.
Странное чувство, когда с первой же встречи, с первого обмена взглядами
числишь человека этаким ходячим радиоприемником, чьи волны не хочешь, не
желаешь воспринимать. Что-то тебя упрямо отталкивает, отвращает от него... В
раздумьях об этом необъяснимом феномене отторжения на расстоянии прошло
время до обеда. А потом пришел лупоглазый замдиректора и объявил, что нас
троих - Криворогова, Жукова и меня - отряжают для поездки в лесхоз, за
новогодней елкой.
Вскоре мы тряслись в открытом, даже без брезентового полога грузовике.
Холод был страшный, сверху нас запорошивало снежком. Я молчал. Криворогов и
Жуков переговаривались вполголоса.
Когда прибыли на место, уже наступали сумерки. Лесник с нами в чащу не
пошел, а мы, проваливаясь по колено, отправились выбирать красавицу для
актового зала. Криворогов и Жуков спорили: одна им казалась кособокой,