Редактор М.М. Журавлев

Художник М.В. Банишевский

Андрей Серба ТИХИЙ ГОРОДОК

На маленькой площади городка гремела музыка — польский оркестр играл русский марш «Прощание славянки». Старательно выводил мелодию баритон, взлетали на самые высокие ноты трубы. Плыл бархатистый звук флейты, четко прослушивалась сухая дробь барабана. Оркестр был хорошо сыгран.

Марш узнавался сразу. И все-таки в музыке чего-то не хватало. Нет, не для рядового слушателя, как те многие сотни поляков, что плотной толпой запрудили площадь и прилегающие к ней улицы. А именно для него, Николая Николаевича, столько раз слышавшего этот марш прежде в исполнении лучших русских военных оркестров.

Может, исчезло из мелодии ощущение легкой, щемящей сердце грусти, что присуща этому маршу. Или, возможно, музыкантам не дано было слить воедино спокойный эпический размах и неуемную, рвущуюся наружу удаль, что порой звучали в музыке одновременно. А может, они не до конца выдерживали торжественность ритма, свойственную «Прощанию славянки». Вероятно также, что для исполнения подобной вещи требовалось нечто более важное, чем простое умение хорошо играть — нужно было понимать музыку сердцем и вкладывать в игру душу… А может, просто следовало быть русским.

Первыми вступили на площадь танки и самоходки, за ними — артиллерия. Но и грохочущие траками стальные коробки, и сложные артиллерийские системы оставили Николая Николаевича равнодушным. Во-первых, будучи до мозга костей пехотинцем старой школы, он слабо разбирался в технике, особенно в образцах, появившихся в последнее время. Во-вторых, участник трех войн, он до сих пор был твердо убежден, что окончательную точку в войне и поныне ставит штык пехотинца.

Но вот на площадь вступила столь милая его сердцу матушка-пехота. Выгоревшие на солнце пилотки и фуражки, серые скатки, пыльные сапоги, застиранные, видавшие виды гимнастерки… Мерная тяжелая поступь, спокойствие на лицах. Эти воины пришли сюда освободителями, но не было в них присущей солдатам других армий-победительниц спеси и кичливости. Зато сколько скрытой силы и уверенности в себе улавливалось в их внешней невозмутимости!

Николай Николаевич смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Мимо него шли солдаты страны, которую он до сих пор продолжал считать своей родиной! Давно покинул ее пределы, имел гражданство другого государства, однако своей отчизной по-прежнему считал только ее одну.

Вступившая на площадь очередная пехотная колонна заставила Николая Николаевича отвлечься от мыслей, напрячь зрение. Сегодняшний день преподнес ему немало сюрпризов, но увидеть такое… По площади шел батальон кубанцев-пластунов. Черкески с газырями, широкие казацкие шаровары… Надвинутые на глаза, либо сбитые на затылок кубанки, кинжалы на поясах. Сколько подобных лихих казаков видел Николай Николаевич на своем веку! И на японской, и в мировую, и на гражданской. Так что поразил его вовсе не их внешний вид, а другое. На груди пластуна, шагавшего в первом ряду казачьей колонны, висел Георгиевский крест. Может, какое-то недоразумение? Вряд ли. Вон блеснул еще один Георгий, затем сразу два, а вскоре Николай Николаевич увидел пожилого бородатого крепыша с полным бантом Георгиевского кавалера.

Георгиевские кресты в одном ряду с советскими наградами! Это было настолько непостижимо, что затмило все другие впечатления.

Пластунская колонна была последней, прошедшей по площади. Повинуясь команде высокого молодцеватого офицера, шагавшего сбоку казачьего строя, кубанцы направились не за проследовавшими раньше их войсками, а свернули в узкую боковую улочку.

Оркестр смолк, народ стал расходиться. Опираясь на трость, отправился домой и Николай Николаевич. Погода стояла прекрасная, спешить было некуда, и он медленно шел по улице. Когда-то он жил в центре, возле площади, но с приходом в городок немцев, занявших лучшие дома, был вынужден перебраться на окраину. Сейчас Николай Николаевич обитал в маленьком одноэтажном домике у подножия одной из гор, обступивших городок. До его жилья оставался десяток метров, когда рядом раздался визг тормозов. Отпрянув от неожиданности в сторону, он остановился, повернул голову на шум. В шаге от него виднелся «джип», въехавший передними колесами на тротуар. В кабине машины сидел только шофер. Офицер и два автоматчика, соскочившие через низкие борта на землю, уже стояли напротив Николая Николаевича.

— Бывший генерал-лейтенант бывшей деникинской армии Дубов? — прозвучал вопрос офицера.

На плечах защитные погоны с одним просветом и тремя маленькими звездочками, лоб скрывает тень от козырька фуражки… Выбритые до синевы щеки, волевой подбородок, тонкие, в ниточку, некрасивые губы… Голос сух и официален, в глазах — настороженность. В невысокой поджарой фигуре чувствуется собранность, ладонь правой руки прижата к бедру с кобурой пистолета. Как он сказал? «Бывший генерал-лейтенант бывшей деникинской армии?» Вот то качество, в котором Николай Николаевич существует для новой России. А впрочем, чего можно ожидать иного? Разве его не предупреждали, что все случится именно так?

— Да, это я. Генерал-лейтенант русской армии Дубов, — спокойно ответил Николай Николаевич.

— Прошу, — и офицер жестом указал на место в машине рядом с шофером.

Особняк, куда привезли Николая Николаевича, был ему знаком. Двухэтажный, старинной кирпичной кладки, он стоял в центре городка на улочке, куда совсем недавно свернула с площади колонна пластунов. До 1939 года в нем проживала семья богатого еврея-адвоката, а при немцах размещалось одно из учреждений оккупационных властей. Сейчас возле фигурных решетчатых ворот, отделявших бывшее адвокатское владение от городской улицы, расхаживали двое казаков с карабинами. Еще один пластун приколачивал на стену у парадного входа большую вывеску. «Советская военная комендатура», — прочитал на ней Николай Николаевич. Машина, завернув за угол особняка, притормозила возле двери черного хода. На ней не было никакой вывески, однако, как и у ворот, здесь находились двое вооруженных пластунов.

Автоматчики остались в «джипе», а офицер провел Николая Николаевича на второй этаж дома, остановился у дверей. Поправив на голове фуражку, одернул гимнастерку и только после этого постучал. Услышав изнутри: «Войдите!», пропустил вперед Николая Николаевича и шагнул в помещение сам.

— Товарищ подполковник, бывший белогвардейский генерал-лейтенант Дубов по вашему приказанию доставлен, — четко доложил он.

Мужчина в форме, стоявший у открытого окна спиной к двери, даже не пошевелился.

— Благодарю, старший лейтенант, — раздался его голос. — Оставьте нас.

— Слушаюсь.

Старший лейтенант исчез за дверью. Находившийся в комнате мужчина поднес ко рту руку с папиросой, сделал глубокую затяжку. Медленно выпустил через ноздри табачный дым, щелчком отправил окурок в окно и повернулся к Николаю Николаевичу. Их взгляды встретились, и поскольку ни один не отвел его в сторону, они какое-то время почти в упор смотрели друг на друга.

Стоявший у окна был среднего роста, плотен, на вид ему можно было дать лет сорок — сорок пять. Крупная голова, широкое с резко очерченными скулами лицо… Коротко стриженные волосы, светлые, с опущенными концами усы… Во взгляде ни враждебности, ни высокомерия, ни той показной, с оттенком пренебрежения к окружающим невозмутимости, когда людишки с мелкой, тщеславной душонкой хотят подчеркнуть свою значимость. Так вот ты какой, чекист сорок четвертого года.

Застывший у двери бывший белогвардейский генерал был высок, сухощав, чуть сутуловат. Кадровый военный, отдавший всю жизнь армии, он и сейчас не утратил былой выправки и офицерского щегольства в одежде. Мундир, сшитый два с половиной десятка лет тому назад, и теперь сидел на нем как влитой. Седые, зачесанные назад волосы, гладко выбритые щеки и подбородок, длинные усы с пышными подусниками… Под глазами мешки, кожа на лице дрябловата, на лбу даже сквозь загар просвечивает старческая желтизна… Парадная форма генерал-лейтенанта русской армии, на груди добрый десяток наград. Что ж, для своих шестидесяти пяти лет бывший командир корпуса Добровольческой армии сохранился весьма неплохо. Однако куда важнее, что у него после четверти века эмиграции творится в душе…

Хозяин кабинета первым нарушил молчание.

— Добрый день, Николай Николаевич. Позвольте представиться: подполковник военной контрразведки Шевчук. Сразу прошу прощения за то, что мне придется отнять у вас несколько минут времени.

— Здравствуйте, господин подполковник, — склонил голову в полупоклоне Николай Николаевич. — Благодарю за любезное начало допроса, но можете не утруждать себя ненужными извинениями. Я прекрасно знаю, где нахожусь и что меня ожидает.

— Думаю, что это не совсем так, — усмехнулся Шевчук. — И чтобы сразу положить конец всяким недоразумениям, скажу следующее. Да, вы бывший белогвардейский генерал и когда-то сражались против Советской власти с оружием в руках. Мы этого не забыли… Но знаем и то, что с двадцатого года вы отошли от антисоветской борьбы, не состояли ни в одной эмигрантской организации, чья деятельность была направлена против СССР, и выступали против союза бывших белогвардейских офицеров с напавшей на Советскую Россию Германией. Как видите, мы знаем о вас не только плохое.

Подполковник отошел от окна, приблизился к Николаю Николаевичу. Указал ему на большое мягкое кресло у придвинутого к стене журнального столика. Как определил бывший генерал, в кабинете полностью сохранилась обстановка, существовавшая при его старых хозяевах.

— Присаживайтесь.

— Благодарю, однако вначале хотел бы выслушать ваши рассуждения обо мне до конца. Признаюсь, они весьма занимательны.

— Вы перестали быть нашим врагом. За прошлое Советская власть не мстит, тем более что вы всегда были честным офицером. За время службы у белых вы не запятнали свое имя ни расправами над пленными, ни злодеяниями против мирного населения. Поэтому Советская Россия видит в вас не своего противника, а обыкновенного гражданина Польской республики русского происхождения. И сейчас вы не арестованы, не «доставлены» ко мне, как выразился только что покинувший нас сотрудник, а приглашены для разговора.

Шевчук сделал паузу. Наклонился над столом, передвинул от края ближе к середине большой чернильный прибор, качнул вверх-вниз массивное мраморное пресс-папье. День подполковника был расписан буквально по минутам, неотложной работы по горло, и все-таки он счел нужным дать сейчас Дубову какое-то время для размышлений. Судя по имеющимся у Шевчука данным, Николай Николаевич — человек умный, лишенный страха, не признающий компромиссов с совестью. По крайней мере, таким он был четверть века назад. А теперь?

«…Приглашены для разговора…» Шевчук недаром закончил свою речь этой фразой. Обычно человек лучше всего запоминает последние слова собеседника и чаще всего реагирует именно на них. В данном случае подполковник сознательно вложил в свою заключительную фразу самую важную для бывшего генерала информацию: «вы не арестованы». Как отнесся он к этому известию?

Шевчук поднял голову. Бывший генерал продолжал стоять у двери в прежней позе, его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и в начале разговора.

— Разрешите воспользоваться вашей любезностью и сесть? — спросил он, почувствовав на себе взгляд Шевчука.

— Конечно.

Николай Николаевич сел в указанное ему ранее кресло, снял с головы фуражку, положил на колени. Не спеша вытер носовым платком шею, залысины на лбу и только после этого посмотрел на собеседника.

— Господин подполковник, я не думаю, чтобы у вас было лишнее время. Ну а в моем возрасте вообще дорожат каждой минутой. Так что давайте приступим к делу, из-за которого я понадобился вашему ведомству. Итак, чем вы интересуетесь?

— Вопрос один. Но прежде чем его задать, прошу вас хорошенько подумать. И если по каким-либо причинам вы решите утаить от меня правду, лучше не отвечайте вовсе. Договорились?

— Задавайте свой вопрос.

Шевчук открыл верхний ящик стола, достал оттуда несколько фотографий. Подошел к Дубову и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. Сложив фотографии веером, положил их перед Николаем Николаевичем.

— Здесь снимки пяти разных мужчин. Возможно, среди них вы увидите своих знакомых. В таком случае просил бы рассказать мне о них и припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы в последний раз с ними встречались.

Дубов взял веер из фотографий в левую руку, двумя пальцами правой вытащил из него одну. Поднес ее почти к глазам и какое-то время пристально всматривался в изображение. Затем осторожно положил снимок на стол и вытащил из веера новый. Вот на столе очутилась последняя фотография. Николай Николаевич аккуратно сложил снимки в стопку и придвинул ее к Шевчуку. Откинулся на спинку кресла, устало провел ладонью по глазам.

— Господин подполковник, почему вы решили, что я захочу оказывать помощь вашему ведомству? В конкретном случае вам?

— Уверенность в том, что вы не считаете сейчас Советскую власть своим врагом.

— Не слишком ли смелое заключение?

— Почему же? Человек, и по сей день верящий в правоту «белого дела», никогда не будет ждать прихода Красной Армии. Тем более, что у вас имелась реальная возможность покинуть город задолго до нашего прихода. И потом, русский генерал ни за что не станет встречать вражеские войска в парадной форме и отдавать честь их знамени… Вы же сделали это. А такие поступки не бывают случайными. Если я в чем-то ошибаюсь, поправьте меня.

— Нет, вы правы. Я действительно мог бы сейчас находиться далеко от этих мест. К примеру, в Чехословакии или Австрии… И не поступил так по той единственной причине, о которой вы упомянули: с некоторых пор я перестал считать Красную Армию своим врагом. Больше того, я стал симпатизировать ей. Забавно, не правда ли?

— Отчего же? Насколько мне известно, даже бывший главком белых армий Деникин призвал всех честных русских офицеров-белоэмигрантов в случае возможного военного конфликта между фашистской Германией и Советской Россией встать на сторону своей бывшей родины. И сам явил в этом пример.

— Бывшей родины не бывает, подполковник. Родина только одна. Одна-единственная во всех случаях жизни, даже если ты далеко от нее и лишен возможности ступать по ее земле. Но вас вряд ли интересуют мои рассуждения. Поэтому вернемся к тому, что заставило меня пересмотреть свое отношение к новой России. Надеюсь, вам известно, что я с детства связал свою судьбу с русской армией и с тех пор всегда дорожил ее честью и славой. И сражался я не за родовое поместье или счет в банке, которых не имел, не за право кого-то эксплуатировать, чем никогда не занимался, а за Россию, за ее честь и достоинство, за надлежащее ей место в ряду великих цивилизованных держав.

Николай Николаевич смолк, с интересом глянул на Шевчука.

— Почему молчите, подполковник? Сейчас как раз время сказать, что я не понял вашей революции и не смог подняться выше своих сословных и кастовых предрассудков.

— Зачем повторять прописные истины? Ведь нам обоим известны такие генералы, как Брусилов, Самойло, Бонч-Бруевич, Николаев, которые также отдали свою жизнь и талант русской армии и не мыслили себя без нее. Думаю, что им не меньше, чем вам или вождям «белого движения», были присущи чувство патриотизма и любви к русскому оружию. Однако эти чувства привели их в ряды Красной Армии, а не ее противников. И время показало, что правы были именно они, а не вы и ваши единомышленники.

— Да, подполковник, к сожалению, правда истории оказалась не на нашей стороне. И понять это мне помогла последняя война… По крайней мере вы, большевики, доказали, что Россия поверила в вас и вручила в ваши руки свою судьбу.

Я не политик, не экономист, а поэтому никогда не пытался анализировать и судить об этих сферах жизни новой России. Да и зачем пытаться объять необъятное? Ведь визитная карточка любого государства — его армия. Ее состояние и боеготовность — синтез политики и экономики, самое точное отражение внутреннего положения дел и крепости государственного строя. И я, профессиональный солдат, старался, насколько это представлялось возможным, быть в курсе дел Красной Армии. Когда вы, большевики, отказавшись от ряда своих прежних ошибочных принципов военной политики, стали создавать сильную кадровую армию, я впервые пожалел, что нахожусь не вместе с вами. А когда вы воевали в Испании, на Халхин-Голе, в Финляндии, я был уже на вашей стороне. И в сорок первом моим врагом была не Красная Армия, а напавшая на СССР Германия. Я ни на миг не сомневался, что победителем в этой войне будете вы, и желал лишь одного — дожить до дня, когда смогу собственными глазами увидеть непобедимую, как и прежде, русскую армию… Я увидел ее такой, о которой всегда мечтал и за которую в гражданскую сражался против вас, большевиков: сильную и дисциплинированную, с единоначалием и гвардией. И как обидно сознавать, что для этой армии я чужой! Хуже того, когда-то был ее врагом.

Николай Николаевич сделал паузу, побарабанил костяшками пальцев по крышке стола.

— Я вас не утомил? Если да, прошу быть снисходительным к моему многословию. Просто хочу, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок. А сейчас резюме всему мной сказанному. Вам, большевикам, удалось доказать, что России, дабы иметь теперешнюю армию-победительницу, требовалось сломать ту, прежнюю, столь милую моему сердцу. А вместе с ней и все то, чьим порождением и детищем она являлась. Посему мой выбор в семнадцатом между красными и белыми был ошибкой… Вот почему, подполковник, перед вами сегодня не враг, а человек, осознавший свои заблуждения, готовый платить за них.

Теперь о том, что вас интересует. Но прежде вопрос. Скажите, к вам никогда не обращались «ваше благородие»? Если такая постановка вопроса для вас неприятна, могу сформулировать свою просьбу по-другому: «Знаком ли вам кодекс чести офицеров армии его императорского величества?»

— Да, я когда-то был офицером императорской армии… но не русской, а австро-венгерской. Так что кодекс чести офицеров царя Николая мне знаком плохо.

— Еще юнкером будущий русский офицер усваивал, что люди в голубых мундирах занимаются гнусным ремеслом. Иметь среди них знакомых, даже просто обменяться с жандармом приветствием считалось признаком плохого тона и бросало тень на репутацию армейского офицера. Правда, слово жандарм сейчас вышло из моды и почти во всех странах заменено более благозвучными словосочетаниями. Но разве от этого изменилась сущность самого ремесла? Вы как полагаете, подполковник?

— Вы хотите сказать, что имеете предубеждение против людей моей профессии? Что ж, это ваше личное дело, и я не собираюсь вас разубеждать… Но, прежде всего, я не считаю себя жандармом. Потом, деятельность всякой спецслужбы в первую очередь определяется тем, чьим интересам она служит и против кого направлена. А как она именуется — не самое главное.

— Пусть будет так. Но все же. Вы предъявили мне несколько фотографий офицеров старой русской армии, предложили охарактеризовать тех, кого я знаю. Другими словами, вы хотите с моей помощью покопаться в их грязном белье. Подобный интерес простителен жандарму, но никак не старшему офицеру военной контрразведки. Неужели у вас нет в прифронтовой зоне других, более важных дел, нежели рыться в прошлом бывших соотечественников?

— А вам не приходило в голову, что некоторые из них до сих пор остались врагами новой России? И сейчас действуют заодно с немцами, этими, как вы сами изволили выразиться, «извечными врагами России»? И я, контрразведчик, обязан пресечь эту деятельность… тем более в прифронтовой зоне?

— Мы смотрим на эту проблему разными глазами, подполковник. Возможно, те люди действительно ваши враги… Ваши, но не мои. Согласитесь, что каждый человек волен иметь собственные убеждения и поступать согласно им. Да, лично меня жизнь заставила пересмотреть часть прежних краеугольных принципов и признать их ошибочными… Но не всякому дано перечеркнуть прошлое и порвать с тем, что доселе казалось ему самым главным в жизни. Каждый идет к познанию правды своей дорогой, и не мне взвешивать грехи и быть судьей своих бывших коллег по «белому делу». Уверен, что интерес вашего ведомства к особам, чьи фотографии я видел, вызван отнюдь не благими намерениями и не трогательной заботой об их скорейшем перевоспитании… В вашем деле, подполковник, я не помощник. Мои принципы не позволяют предавать своих бывших единомышленников и друзей, даже если теперь я расхожусь с ними во взглядах.

Николай Николаевич надел фуражку, встал. Глядя поверх головы Шевчука, подчеркнуто официально произнес:

— Надеюсь, я ответил на ваш ответ исчерпывающе? Если ко мне ничего больше нет, я хотел бы проститься.

— У меня к вам ничего больше нет. Вы свободны. Не сочтите это назойливостью, однако я намерен вас проводить.

— Что ж, если у вас так принято.

Шевчук легко поднялся с кресла, запер фотографии в ящик стола. Подошел к двери, распахнул ее. Жестом радушного хозяина указал на лестницу, ведущую на первый этаж.

— Прошу.

Не доходя нескольких шагов до часовых у выхода из особняка, Шевчук остановился у неприметной, обитой потертым дерматином двери. Открыл ее, шагнул в полутемную комнату. Поманил к себе Николая Николаевича.

— На минутку.

По-видимому, это помещение служило когда-то кладовкой. Вдоль стен были сделаны длинные деревянные полки, до сих пор загроможденные всевозможными банками, покрытыми пылью бутылями, заплесневевшими коробками и ящичками. В углу у двери в беспорядке был свален садовый инвентарь: лопаты, косы, тяпки, складные металлические лестницы-стремянки. Все это Николай Николаевич успел заметить мельком, потому что его внимание сразу оказалось прикованным к середине комнаты, где на подстилке из соломы лежали окровавленные трупы. Два, пять, семь… Все босиком, без гимнастерок и нательных рубах, в одних форменных красноармейских брюках. Лица обезображены ударами тупых предметов, по всей видимости, прикладами винтовок или каблуками сапог, на груди у всех вырезаны пятиконечные звезды. У двух выколоты глаза и обрезаны носы, у крайнего слева обрублены руки. Над телами с громким жужжанием вился рой мух. Чувствуя, что к горлу подкатывает тошнота, Николай Николаевич отвел взгляд в угол комнаты.

— Эти красноармейцы были убиты минувшей ночью, — раздался голос Шевчука. — Не на фронте, а рядом с нами, в лесу под городком… И не в бою, а подло в спину. Причем сделали это не немцы, а их местные прихвостни. Возможно, боевики из ОУН, может, террористы из Армии Крайовой.[16] Не исключено, что и те, кого вы именуете нашими бывшими соотечественниками. В отличие от вас, они занимаются не поисками правды, а принялись за старое — с оружием в руках выступили против Красной Армии. И каждый, чью фотографию вы видели, вполне мог быть или убийцей этих красноармейцев, или иметь отношение к их смерти…

Минуту помолчав, Шевчук вновь обратился к генералу:

— Николай Николаевич, вы распинались в любви к возрожденной большевиками непобедимой русской армии. Я предоставил вам возможность по мере ваших сил помочь Красной Армии. Но вы, по сути дела, встали на защиту бандитов, убивающих из-за угла русских солдат. Перед этим фактом бессильны все наши красивые рассуждения и о кодексе офицерской чести, и о ваших принципах по отношению к своим бывшим единомышленникам. Вот итог нашей встречи.

Николай Николаевич оперся ладонями на трость, медленно заговорил. Его слова звучали тихо и монотонно, без каких-либо пауз между предложениями.

— Из моего отказа отвечать на ваш вопрос, подполковник, вовсе не следует, что я защищаю убийц этих солдат, — кивнул он на трупы. — Во-первых, вы не убедили меня, что в их смерти повинны офицеры, чьи фотографии вы имели честь мне показать. Кстати, вы и сами не уверены в этом, называя возможными убийцами красноармейцев также украинских националистов и польских шовинистов. Во-вторых… Видите ли, я признал правоту ваших идеалов и дел разумом, но вовсе не сердцем. Мне стали понятны и близки лишь ваши принципы и убеждения, но никак не люди, являющиеся их конкретными носителями. Поэтому, подполковник, лично вы, равно как и любой ваш сотрудник, сегодня так же чужды мне, как и четверть века назад. И мне все еще остаются дороги те, с кем вместе я когда-то служил «белой идее», а затем столько лет мыкал горе вдали от Родины. Я не намерен вступать в гонения против них. Как вы изволили выразиться в начале нашего разговора, хочу остаться для вас просто «гражданином Польской республики русской национальности». И только… Это мое последнее слово.

— Жаль. Уверен, что когда-нибудь вы убедитесь в неразумности своей позиции: Точно так, как признали ошибкой былую приверженность «белой идее».

— Не надо пророчествовать, подполковник. Лучше ответьте, могу ли я покинуть эту комнату?

— Конечно.

Они вышли в коридор, Шевчук провел Николая Николаевича мимо часовых у входной двери. У начала посыпанной песком дорожки, ведущей к воротам, контрразведчик придержал спутника за локоть.

— Здесь мы расстанемся. Но прежде попрошу вас об одном: подумайте еще раз о нашем сегодняшнем разговоре. Если окажется, что вам все-таки есть что мне сказать, буду рад вас снова видеть. Счастливого пути, Николай Николаевич.

— Прощайте, подполковник.

— Как настроение, сотник? — весело спросил майор, глядя на вошедшего в комнату офицера.

— С утра было неплохое.

— А почему было? Что испортило?

— Одна мыслишка… Що навряд ли начальство покличет меня за три десятка верст в штаб по пустякам або для приятного разговора.

— Ошибаешься, сотник. Или забыл, для чего начальство существует? Тогда напомню… Чтобы заботиться о подчиненных. Разве не так?

Командир разведсотни незаметно покосил глазом на разложенную на столе майора карту, буркнул что-то нечленораздельное себе под нос. Он и начальник разведки служили бок о бок с момента формирования дивизии и прекрасно изучили друг друга. Сотник понимал, что и веселость, и шутливый тон майора всего лишь игра, на самом деле у того на душе скребут кошки. Были на то причины… Последние две недели их армия наступала, и пластуны, действуя на острие главного удара, вели напряженные кровопролитные бои. В полках вышло из строя до четверти личного состава, а в разведсотне потери были еще больше. Теперь, когда дивизия выведена во второй эшелон, сотню следовало доукомплектовать, дать ей хоть немного отдохнуть, привести себя в порядок, заняться сколачиванием отделений и взводов в единый безотказный организм. Вместо этого уже на второй день отдыха сотне предстояло получить какое-то задание. А они у разведчиков еще никогда не бывали легкими.

— Что бурчишь? — улыбнулся майор. — Не веришь? Суди сам… Где сейчас квартируют твои хлопцы? В каком-то задрипанном полуразрушенном местечке. Хат на всех не хватает, на базаре даже голодному кобелю поживиться нечем. Полно беженцев, круглые сутки патрули. Ну какой для казака отдых! А теперь посмотри сюда.

Начальник разведки поманил сотника к столу, и когда тот приблизился, ткнул в карту кончиком карандаша.

— Карпаты… Горы, свежий воздух, зеленая травка, цветики-семицветики. А городок… Санатории да курорты, чистота, порядок, гарнизона кот наплакал. Не жизнь, а рай господний.

— Ну и що из того? — полюбопытствовал сотник, насмешливо прищуривая левый глаз. — Треба усилить гарнизон моими казачками?

— Вот-вот… В целях лучшего отдыха героев-разведчиков. Словом, имею приказ отправить в город взвод твоих хлопцев. Сегодня, без всякого промедления и в полной боевой готовности.

На лице сотника появилось плутоватое выражение. Он почесал за ухом, ниже склонился над картой.

— Значит, санатории да курорты? Цветики-семицветики? Дюже добре… Нехай мои хлопчики отдохнут по-людски. А як там насчет горилки? А баб по дороге прихватить або там свои будут?

Уловив на лице майора выражение неудовольствия, все так же плутовски улыбаясь, продолжил:

— А чего? Гулять так гулять… Особливо що зараз бабье лето. Как говорится у нас под Анапой, бархатный сезон.

Майор нахмурился, бросил на стол карандаш.

— А теперь, товарищ старший лейтенант, прибаутки побоку. Поговорим о том, что минувшей ночью в наших тылах приключилось. Слышал, пожалуй?

— Нападение на склад с горючкой?

— Ляд с ней, той горючкой. Двоих казаков навсегда потеряли… А еще троих в госпиталь отправили. Аковцы действуют.

— Значит, пора им хребты ломать, а не гнилую дипломатию разводить. Тоже нашли кого в союзники зазывать.

— Это не нашего ума дело, сотник, — строго заметил начальник разведки. — Для подобных дел большое начальство имеется. Из тех, кто академии оканчивает и штаны с лампасами носит. А лично нам с тобой надлежит узнать о бандитах, что орудуют в наших тылах. Они как раз и нашли пристанище в районе городка, куда нам велено отправить взвод. Публика там самая пестрая: оуновцы, аковцы, вервольфовцы из местных фольксдойчей. Словом, всякой твари по паре… Операцию проводит армейская контрразведка, на подмогу ей дивизии приказано выделить батальон пластунов и наш взвод. Батальон уже в городке, комбат Серенко назначен его комендантом. Вместе со взводом отправляется старший уполномоченный «Смерша» дивизии капитан Дробот, в чье непосредственное подчинение твои хлопцы и поступают. Кого мыслишь отправить?

— Взвод Нестерчука.

— Что ж, верно. Лейтенант бывалый хлопец, и его помкомвзвода Вовк в разведке не одну собаку съел. Подбрось Нестерчуку казаков из других взводов, дай пару часов отдохнуть — и в путь-дороженьку.

Старший лейтенант снял с головы кубанку, погладил пальцами ее алый верх, поправил звезду. Не поднимая головы, сказал:

— Может, и мне заодно с хлопцами отдохнуть? Горы, санатории, цветочки… И бархатный сезон к тому же. А, майор? Ведь начальство должно заботиться о своих подчиненных.

Начальник разведки громко рассмеялся.

— Не выйдет, сотник. Кто мне все уши прожужжал, что разведсотня обескровлена, нуждается в срочном пополнении? Ты? Вот и займемся сообща этим делом. Небось уже присмотрел в батальонах нужных хлопцев? Знаю тебя…

Старший лейтенант широко улыбнулся.

— А як же? В разведсотне каждый казак должен десятка полковых стоить. Сюда абы кого не возьмешь. Заранее думать о добрых хлопцах из батальонов надобно. Они у меня завсегда на примете имеются. Що ни казак — то конь-огонь!

— Таких нам, — сдержанно заметил майор, — ни один комполка по доброй воле не отдаст. Из-за каждого придется себе кровушку портить и горло драть, а то и к комдиву обращаться. Так что, сотник, засучивай рукава и готовься со своими дружками-комбатами грызться.

— Коли надобно — погрызусь, для нужного дела не грешно. Иное меня тревожит — як бы пополнения маловато не оказалось по причине предстоящего отдыха взвода Нестерчука. Конечно, оно все хорошо-красиво. И тихий городок, и Карпаты, и солнышко, и травка. Я уж не говорю про бархатный сезон… Только боюсь, що год для такого отдыха не слишком подходящий — сорок четвертый.

Скакавший впереди генерал резко натянул поводья, заставив своего серого жеребца взвиться свечой. Остановил его, повернулся в седле к отставшему Шевчуку.

— Поторопись, друже.

Подполковник на миг залюбовался генералом. Чуть выше среднего роста, с широкими покатыми плечами, с тонкой по-юношески талией он по-прежнему ловко, по-казачьи лихо держался в седле. Ничуть не хуже, чем тогда, в далеком девятнадцатом, когда они впервые встретились и на плечах сегодняшнего генерала красовались погоны кубанского есаула.

Сколько времени минуло с той поры, сколько воды утекло! Да и как изменился он сам, бывший сотник корпуса галицийских стрельцов Зенон Шевчук! Ему удалось избежать незавидной судьбы большинства дружков-офицеров по украинской галицийской армии. Громадная заслуга в этом двух людей — есаула Григория Заброды и полковника российского Генштаба Николая Какурина. Возникшая в ноябре 1918 года на землях Восточной Галиции, Буковины и Закарпатья Западно-Украинская Народная Республика провозгласила в манифесте Национальной Рады ряд демократических принципов. Этим она привлекла в ряды своих вооруженных сил немало честных русских офицеров бывшей царской армии, в силу тех или иных обстоятельств оказавшихся на ее территории и решивших сражаться за независимость так долго изнывавшего под ярмом иноземцев братского народа. Ничем не уступая в культуре штабной работы офицерам из местных уроженцев, ранее служивших в австрийской армии, они намного превосходили их как строевики и обладали гораздо большими знаниями и боевым опытом, поскольку в австрийской армии украинец редко поднимался в должности выше ротного командира.

Это позволило русским офицерам быстро выдвинуться по службе и занять ряд высоких командных постов, став заодно образцом и предметом подражания для части офицеров из галицийцев и закарпатцев. Именно от русских офицеров бывший обер-лейтенант австро-венгерской армии, а ныне сотник-сичевик Зенон Шевчук впервые услышал правду о Ленине и большевиках, а Заброда и Какурин помогли ему разобраться в причинах бушевавшей по всей огромной России гражданской войны.

В рядах сичевых стрельцов Шевчук проделал путаный и полный драматизма путь галицийской армии. Вначале участвовал в отражении натиска белопольских и румынских войск, наступавших на ЗУНР. Затем оказался втянутым в вооруженные столкновения из-за Ужгорода и Мукачево с Красной Армией Советской Венгрии. Летом 1919 года вместе с петлюровцами двинулся на «Большую Украину» очищать ее от «москалей». И тогда-то началось труднообъяснимое… В августе 1919 года сичевики выбили из Киева большевиков. В сентябре того же года они, нарушив договор с Петлюрой, перешли на сторону Деникина. Еще непродолжительный срок, и галицийцы влились в состав Красной Армии Советской Украины.

Для Зенона не прошло бесследно это время, оно помогло ему на многое открыть глаза. Принесла свои плоды и его дружба с Какуриным и Забродой; вместо послушного орудия в руках продажных политиканов, он стал верным помощником бывшего царского контрразведчика есаула Заброды, который еще в ноябре 1917 года по примеру своего начальника генерала Бонч-Бруевича[17] принял Советскую власть и по его рекомендации весной 1918 года стал контрразведчиком Красной Армии.

Николая Какурина Зенон больше не встречал. Знал, что тот командовал рядом крупных соединений советских войск, был помощником командующего Западным фронтом и закончил гражданскую войну в Средней Азии командующим Бухаро-Ферганской группой войск по борьбе с басмачеством. Слышал, что за заслуги перед Советской властью он был награжден орденами, вступил в 1921 году в большевистскую партию.[18] Зато с сотрудником Особого отдела ВЧК Забродой судьба связала его крепко и надолго…

Когда Шевчук подскакал к генералу, тот уже стоял возле жеребца и обтирал его потные бока пучком сорванной травы. Полевое обмундирование, левый пустой рукав гимнастерки аккуратно засунут за ремень, справа на боку кобура с именным пистолетом, полученным от Фрунзе, на голове неразлучная папаха. На скуластом лице добродушная улыбка, глаза влюбленно смотрят на красавца-жеребца. Сейчас он ничем не напоминал суховатого, неулыбчивого, внешне начисто лишенного эмоций начальника фронтового управления «Смерш», в отношениях с которым даже его ближайшие сотрудники соблюдали субординацию.

Увидев соскочившего с коня Шевчука, генерал отбросил в сторону травяной пучок, ласково похлопал жеребца по холке.

— Эх, Зенон, сколько времени прошло, как расстался я с черкеской, а в душе так и остался казаком. Замашек генеральских не приобрел, а сохранил прежние, есаульские. Не сидится мне в кабинете, не лежит душа и к этим «железным коням», — кивнул он в сторону дороги, где в сотне метров от них остановился генеральский «джип» и два бронетранспортера с автоматчиками охраны. — Чуть представится случай — на жеребца и вперед, наперегонки с ветром. Кончится война, уступлю свое место такому, как ты, а сам — на Кубань. В станицу, к землякам, в степь.

Он мечтательно прикрыл глаза, подставил лицо теплому, напоенному горным осенним разнотравьем ветерку. Какое-то время стоял неподвижно, затем тряхнул головой, согнал с лица улыбку.

— Ладно, подполковник, немного отвлеклись от дел — и хватит. Подведем итог нашему разговору. Что неясно? Дополнения? Предложения?

Шевчук давно привык к этой манере разговора генерала с ним: то приятельски-доверительной, то подчеркнуто официальной. Подполковник поправил сбившийся при скачке пистолет, застегнул две верхние пуговицы гимнастерки.

— Все ясно, товарищ генерал-лейтенант. Дополнений и предложений нет. Разрешите вопрос?

— Слушаю.

— По плану управления операция по ликвидации бандформирований в районе урочище Глыбчаны — гора Орыка подразделяется на ряд самостоятельных частей. Больше того, руководство каждой частью операции передано в разные руки. Но ведь вся разведывательная и диверсионная деятельность противника в наших тылах разрабатывается и направляется из одного центра. Разве не рациональнее и нам сосредоточить руководство по ее пресечению также в одном месте?

Генерал снял с головы папаху, отбросил пятерней со лба к правому виску густой, с заметной проседью чуб. С папахой он не разлучался ни зимой, ни летом, надевая ее и с полевой, и с парадной формой. Возможно, папаха напоминала ему кубанку, которую он столько лет носил до этого, а может, он просто не любил фуражку.

— Что, Зенон, хочется всю власть в свои руки заполучить? — рассмеялся Заброда. — На этот раз не получится. И вот почему… Уж больно публика сегодня перед нами разношерстная, и одной гребенкой ее не причешешь. И еще. Не забывай, что сейчас мы не у себя дома, а за кордоном. А здесь каждая акция нашей армии, затрагивающая местное население, носит не только военный, но и политический характер. В первую очередь это относится к нам, контрразведке… Кто орудует в наших тылах? Вооруженные отряды польской реакции, банды оуновцев из УПА,[19] боевые группы созданной немцами сети «Вервольф», а также недобитые в гражданскую войну белогвардейцы, осевшие в этих местах еще при Пилсудском.

Генерал умолк, словно размышляя о чем-то. Но тут же продолжил:

— Да, все они наши враги, но враги разные. У каждого из наших противников свои сильные и слабые стороны, их лагерь раздираем рядом противоречий. Наша задача — сыграть на этих слабостях. Больше того, из некоторых наших сегодняшних врагов мы можем и обязаны сделать своих завтрашних союзников.

Генерал ударил ребром ладони по верху папахи, оценил взглядом образовавшуюся складку. Привычным движением надел папаху: два пальца над бровями, правый край чуть сдвинут к уху.

— О положении в Польше ты знаешь не меньше моего и понимаешь, что наши отношения с местным населением требуют осторожности и еще раз осторожности. Эмигрантское правительство из Лондона давно внушает полякам, что у них два исторических врага — Германия и Россия. И поэтому, мол, советские войска являются такими же оккупантами, как и гитлеровские.

Дальше речь пошла о том, что отряды Армии Крайовой, руководимые из Англии, получили приказ развернуть против Красной Армии партизанскую войну. Часть из них приступила к ней. В результате этого уже потеряны сотни советских солдат, немалое количество техники, отвлекаются значительные силы на охрану линий связи и коммуникаций. Ответные советские меры преподносятся здешней подпольной и правой зарубежной прессой как борьба Красной Армии против честных патриотов с целью «советизации» Польши и подготовки ее к предстоящему присоединению к Советскому Союзу. Демократическое правительство — Крайова Рада Народова, — действующее на освобожденных от гитлеровцев землях Польши, признало своей вооруженной силой Войско Польское, начавшее боевой путь с территории Советского Союза, и объявило о роспуске всех подпольных воинских формирований. Их солдатам и офицерам предложено вступать в Войско Польское, где им гарантировано сохранение прежних званий. Подразделения Армии Людовой, созданной и руководимой демократическими силами, почти целиком влились в Войско Польское. Этому последовала и часть Батальонов хлопских.[20] Большинство формирований Армии Крайовой пока выжидает: понимая всю бесперспективность борьбы с Радой Народовой, а тем более с Красной Армией, они, тем не менее, продолжают сохранять послушание Лондону.

Такая колеблющаяся бригада Армии Крайовой располагается в урочище Глыбчаны. Представители Рады Народовой ведут переговоры со штабом бригады о ее вступлении в Войско Польское. Поэтому участие советских войск в действиях против здешних аковцев является преждевременным и неоправданным… Короче, польские товарищи попросили предоставить им возможность самим разрядить здешнюю обстановку. Командование Красной Армии пошло им навстречу.

Генерал смолк. Прищурив глаза, глянул поверх головы собеседника туда, где дорога, вырвавшись из объятий леса, начинала виться по склону горы. Причудливые нагромождения скал, заросли кустарника, расцвеченные всеми красками осени. Серебристая ниточка ручья, блестящая под солнцем, черные провалы ущелий, зеленые пятна лужаек… И небо. Едва голубоватое, почти бесцветное, без единого облачка, оно будто служило фоном, на котором еще отчетливее и ярче выделялись вершины хребтов, наползающих с двух сторон на долину. Потомственный кубанец, генерал был глубоко влюблен в степь, но окружающая сейчас природа не могла оставить его равнодушным.

— Красота-то какая, Зенон! Только жить да жить… А вместо этого! Сколько крови пролито в Карпатах, особенно в здешних краях! И все потому, что ни польским панам, ни австро-венгерским чиновникам не было выгодно, чтобы поляк и украинец, венгр и словак, немец и румын жили здесь рядом, как добрые соседи. Сколько ненависти, подозрительности, недоверия накопилось за века среди этих гор! Как умело пользовались этим фашисты, настраивая здешних украинцев против поляков, немцев и венгров, униатов против католиков, христиан, иудеев… Первую скрипку в этой междоусобице играли при гитлеровцах украинские националисты. Сегодня большую угрозу они представляют нашим тылам. Однако с ними вполне справятся части войск охраны тыла фронта и наши коллеги из дивизионного и армейского звена. Тем более, что по моему требованию казачья дивизия выделила им в помощь батальон пластунов и взвод разведчиков. Вот почему, Зенон, не стоит тебе размениваться на заурядных бандитов, хотя и с политическим колером.

Генерал взглянул на часы, нахмурился. Тихонько свистнул отошедшему от него жеребцу, и тот моментально оказался подле хозяина. Положив ладонь на луку седла, Заброда продолжал:

— А тебе, друже, придется потягаться с выкормышами Вальтера Шелленберга. Да-да, с учениками этого «самого молодого и блестящего» генерала СС, как его рекламирует нацистская пресса. Помнишь, в свое время он лично разработал «Нахрихтенпул геген Русланд» — план тотального шпионажа против СССР. Причем не только разработал теоретически, но, как руководитель 6-го управления РСХА «СД-Аусланд», поставил его осуществление на практические рельсы, и на участие в нем дали свое согласие разведслужбы Болгарии, Венгрии, Сербии, Румынии, Турции, Хорватии и Финляндии.

Генерал окинул взглядом Шевчука, словно еще раз прикидывая, вполне ли годится он для предстоящих действий.

— Так вот, — заключил Заброда, — тебе сейчас предстоит иметь дело с подобием «Черного интернационала». «Вервольф» — это не только кадровые немецкие разведчики и их информаторы из числа местных фольксдойчей. Это также некоторые главари бандформирований УПА и Армии Крайовой, разведсеть белогвардейцев-эмигрантов, связавших свою судьбу с фашистами. А вкупе с ними местные агенты из среды национальных меньшинств, переданные разведками Венгрии и Словакии в распоряжение германских спецслужб… Вот чем, Зенон, тебе придется заняться. Задача не из легких, но, как говорится, большому кораблю… Кстати, готов ли к участию в операции капитан Грызлов?

— Да.

— Включай его в дело. Удачи тебе, Зенон.

Генерал вдел левую ногу в стремя, взмахнул правой, стремительно взлетел в седло, поднял руку с нагайкой.

— Жаль расставаться, Зенон, но — служба. Если не возражаешь, провожу тебя до машины. Помнишь, как в девятнадцатом на Збруче…

Вернувшись от генерала поздно вечером, Шевчук сразу прошел в свой кабинет. Не зажигая света, опустился в кресло, откинулся на спинку, прикрыл глаза.

«Вервольф» — «Оборотень»… Несмотря на свой немалый опыт контрразведчика, с этим детищем нацистских спецслужб подполковник столкнулся впервые. Что ж, вполне естественно: подобная организация могла возникнуть лишь тогда, когда вал наступающих советских армий вплотную приблизился к Государственной границе СССР и не сегодня-завтра должен был перекатиться через нее. Это заставляло обе воюющие стороны искать новые формы и методы вооруженной борьбы в изменившихся условиях. Фашистские главари решили использовать против Красной Армии оружие, перед которым оказались бессильны сами — партизанское движение. Создать подпольную, тщательно законспирированную армию было поручено одному из лучших разведчиков рейха — генерал-лейтенанту фон Гелену, начальнику отдела ОКХ[21] «Иностранные армии Востока». Поскольку после казни Канариса все разведслужбы Германии были практически поглощены ведомством Гиммлера и находились под его контролем, Гелену пришлось действовать в тесном контакте с людьми Шелленберга и Мюллера.

В первую очередь перед ним встал вопрос о подборе людей, которые должны вначале создать, а затем руководить партизанскими группами в сельской местности и подпольной сетью в городах. Выход был найден: несколько десятков кадровых офицеров абвера и гестапо были генералом «похоронены»: их семьям были направлены фиктивные похоронки о том, что они погибли «за фюрера, народ и родину». На самом деле эти люди по фальшивым документам легализовались в нужных Гелену местах и немедленно приступали к порученной им работе.

Столь же быстро генералом была решена и проблема форм будущей борьбы. Человек трезвого расчета и огромного практического опыта, он, не пытаясь заново открывать Америку, стал «просто» обобщать и систематизировать накопленный до него опыт, искать себе достойный образец для подражания. Он был найден в лице Армии Крайовой, той части польского движения Сопротивления, которая управлялась из Лондона. Ее руководители были такими же противниками СССР, как он сам. Конечно, перед Геленом были и иные примеры для подражания. Намного эффективнее действовала в той же Польше другая часть Сопротивления — Армия Людова. Но ее руководство, как и движение на оккупированной территории СССР, осуществлялось коммунистами, из чего следовало, что оно имело и опиралось совершенно на другую социальную базу, чем будущий «Вервольф».

Гелен, сделав свой выбор, с головой окунулся в работу. Его личный офицер связи подполковник Горачек устанавливает контакты непосредственно с высшими руководителями Армии Крайовой: графом Тадеушем Кемеровским (подпольная кличка Бур) и генералом Соснковским. Специально выделенная рота фронтовой разведки под командованием Поппенбергера изучает в Бреславле польский опыт и разрабатывает рекомендации для его использования немцами. Спустя два месяца Гелен лично докладывает свой план организации движения «Вервольф» Гиммлеру, и тот его утверждает. План состоит из следующего: пропаганда и дезинформация, подготовка саботажников, диверсантов и шпионских кадров, создание тайных складов оружия и средств радиосвязи, а также организация небольших, отлично подготовленных диверсионных и разведывательных групп, которые в дальнейшем должны стать костяком широкого подпольного и партизанского движения. Основное внимание уделялось созданию информационных, поисковых и подрывных групп.

К созданию «Вервольфа» Гелен привлек не только известных ему лично людей, но и тех, кто ранее участвовал в деятельности сколоченного Шелленбергом «Черного интернационала». Кроме того, генерал позаботился о налаживании контактов с теми, кто являлся надежным союзником «Вервольфа» по борьбе с Красной Армией. В Карпатах ими были банды украинских националистов и формирования польской реакции. Для более эффективного ведения разведки в группы «Вервольфа» были включены агенты из числа русских белоэмигрантов. Их колония в здешних местах была весьма значительной…

Шевчук открыл глаза, рывком поднялся с кресла. Щелкнув выключателем, он подошел к стене, половину которой занимала карта окрестностей городка. Ничего удивительного, что именно здесь свил свое гнездо оберштурмбанфюрер СС Генрих Штольце, один из организаторов «Вервольфа» на юге Польши. Во-первых, городок являлся конечным пунктом железной дороги, идущей из центральной Польши к чешской границе. Во-вторых, в нем пересекались три автомагистрали, бегущие через горы в направлении Кракова, Новы-Тарга и Дукельского перевала. Так что куда ни задумай наступать Красная Армия, ей никак не миновать ни железнодорожной станции, ни какой-либо из этих шоссейных дорог. К тому же в городке имелось несколько авторемонтных мастерских и ряд небольших заводиков, на базе которых можно было организовать обслуживание и ремонт боевой техники. А благодатный горный климат, живописные окрестности и наличие в округе лечебных источников являлись причиной того, что здесь был довольно высок процент неславянского населения, особенно немцев.

Шевчук снова выключил свет, подошел к окну. Распахнул его, присел на подоконник…

Значит, отрядами Армии Крайовой, в том числе и бригадой «Еще Польска не сгинела», займутся польские товарищи. Логично. Они лучше знают местные условия, потому им и карты в руки… Бандформирования УПА, действующие на наших тыловых коммуникациях, предстоит уничтожить подразделениям войск охраны тыла фронта и батальону казаков-пластунов, расквартированному в городке. И это тоже логично. Нечего дергать контрразведку по пустякам.

Оберштурмбанфюрер СС Генрих Штольце и бывший деникинский полковник Николай Иванович Сухов. Что знает он о них? Почти ничего. О первом известно лишь, что он и гестаповец Курт Хейнемейер являются организаторами и руководителями сети «Вервольф» в районе четырехугольника: Краков — Катовице — Лодзь — Радом… Кадровый сотрудник СД, имеет опыт борьбы с партизанами и коммунистическим подпольем в Белоруссии и Польше. О Сухове известно примерно столько же. Офицер-контрразведчик царской и деникинской армии, в эмиграции связник воинствующей белой офицерщины вначале с польской оффензивой, затем со спецслужбами нацистов. С 1939 года штатный сотрудник абвера, выполнял ряд заданий в тылу Красной Армии. В настоящее время командует группой агентов русской национальности, подчиняющихся непосредственно Штольце. Не густо…

И все-таки придется начинать с него, Сухова. Хотя бы потому, что у «Смерша» есть на примете несколько адресов в самом городке и его окрестностях, где могут проживать возможные информаторы и связники бывшего полковника. Потом, именно к нему сегодняшней ночью отправится с заданием капитан Грызлов. Жаль, что генерал Дубов отказался опознать по фотографиям знакомых ему людей. Ведь среди предъявленных ему был и снимок Сухова, которого Дубов непременно знает. Не мог же он начисто забыть начальника контрразведки своего корпуса! А как важно Шевчуку знать, когда видел его в последний раз Дубов, с кем Сухов был, о чем говорил…

Шевчук докурил папиросу, соскочил с подоконника, прислонился плечом к стене.

«…Все взаимосвязано и потому важна каждая деталь…» Вот с этого хорошо известного контрразведке требования и нужно начинать. Пусть аковцами занимается польская Служба информации,[22] а борьба с оуновцами поручена казачьему батальону, он должен быть в курсе всего, что происходит в городке и вокруг него. Уж больно спутано все здесь в один клубок, и кто знает, кому первому удастся ухватиться за ту ниточку, что может его распутать. А раз так, необходимо завтра же установить контакты с пластунским «смершевцем» и польским коллегой.

Заложив руки за спину, поручник не спеша шел по улице. Солнце уже село, и со склонов окрестных гор в долину, где располагался городок, наползали сумерки. Еще пятнадцать — двадцать минут, самое большее полчаса — и городок утонет в темноте. Точно так наступала ночь в маленьком польско-украинском местечке по ту сторону Карпат, где он родился. Правда, в окрестностях родного местечка были не источники целебных грязей, как здесь, а нефть. И нефтепромыслы, на которых с пятнадцати лет начал работать он, Юзеф Возняк. Там впервые понял, что людей сближает и разделяет вовсе не то, на каком языке они говорят и с какого плеча начинают класть при молитве крест,[23] а то, своими ли руками зарабатывают на хлеб или живут за счет чужого труда… На нефтепромыслах он стал коммунистом, здесь же его дважды арестовывали. Первый раз в двадцать лет, второй — в двадцать пять, ровно через полгода после выхода из тюрьмы. Спасаясь от третьего ареста, он по приказу партии перешел польско-чехословацкую границу.

В эмиграции Юзеф узнал о мятеже генерала Франко и угрозе, нависшей над Испанской республикой. И вскоре стал одним из первых поляков, с оружием в руках выступивших против фашизма. Интербригада, ранение, польский батальон имени Ярослава Домбровского… Радость побед, горечь поражений — и последний марш по многострадальной испанской земле за Пиренеи… Вначале французский концлагерь для интернированных республиканцев в Туре, затем в Аржель-сюр-мере. Незабываемый морской переход 1941 года в Северную Африку: переполненный трюм грузового парохода, питьевая вода на вес золота, 120 граммов хлеба в сутки… И захлестнувшее сердце ликование: поляки-интербригадовцы, уроженцы мест, вошедших в 1939 году в состав Советских Украины и Белоруссии, признаны гражданами СССР и имеют право уехать на новую родину. Длительный путь из Африки в Красноводск, а оттуда до Рязани. Он стремился в Красную Армию, на фронт, а партия направила его в формируемую на территории СССР польскую дивизию имени Костюшко. Юзеф встал на дыбы: «Тыл? Белый орел на конфедератке? Полковые капелланы и полевые алтари, как в панской армии? Или ничему не научил Андерс?» Ему ответили: «Нет, научил. А потому ты и нужен здесь, в новой польской армии. Ты и другие домбровчаки должны сделать все, чтобы эта армия стала служить своему народу, а не политиканам, что в сентябре тридцать девятого, бросив Польшу на произвол судьбы, сбежали за границу, а теперь снова мечтают встать у кормила власти». Слово партии всегда было для него законом, и Юзеф стал офицером-политработником.

И когда 11 октября 1943 года в Белоруссии под Ленино прозвучал призыв: «Вперед в бой, солдаты 1-й дивизии! Перед вами великая, священная цель, а на пути к ней смертельный враг! Вперед к победе! Да здравствует Польша!» — он считал себя уже настоящим костюшковцем, гордился этим званием, не мыслил себя сне дивизии… Потом был долгожданный Буг и новое задание партии: «Победа не за горами, и необходимо уже сейчас думать о послевоенном устройстве Польши. Внутренняя реакция, поощряемая эмиграцией из Лондона, не признает народное правительство — Раду Народову — и стремится разжечь в стране гражданскую войну. Для этого она использует все: саботаж и убийства, бойкот и диверсии, клевету и ярый национализм. Всячески препятствует деятельности органов народной власти, пытается сорвать проводимую мобилизацию в Войско Польское, провоцирует открытые столкновения своих воинских формирований с Красной Армией. Партия решила положить конец анархии в стране и намерена поручить это таким людям, как ты, Юзеф…»

Так он стал сотрудником Службы информации и очутился в этом крохотном карпатском городке, в окрестностях которого дислоцировалась одна из бригад Армии Крайовой «Еще Польска не сгинела». Девятьсот человек, неплохо вооружена и экипирована в результате поставок из Англии, имеет отлаженные связи с местным населением и пользуется его симпатиями. В вооруженных выступлениях против фашистов не участвовала, всю войну пробыла «с прикладом у ноги», по отношению к Раде Народовой и Красной Армии объявила нейтралитет. К сожалению, в ее расположении нашли приют несколько диверсионных групп, подчиняющихся непосредственно лондонской «Делегатуре» и ведущих борьбу с Красной Армией и органами власти новой демократической Польши. Помимо этого, Службе информации было известно, что «Делегатура» предпринимает массу усилий, чтобы заставить бригаду тоже выступить против Рады Народовой. И он, поручник Возник, должен был помешать этому, больше того, склонить аковцев влиться в ряды Войска Польского…

Поручник замедлил шаг, свернул с тротуара на узенькую дорожку, что вела к калитке дома, где он квартировал. Тотчас откуда-то из темноты перед ним возникли двое. В одинаковых кожаных мотоциклетных куртках и надвинутых на глаза «полювках», в бриджах и крагах. Ноги широко расставлены, руки в карманах, глаза сверлят лицо Юзефа.

— Поручник Возняк? — спросил один из незнакомцев.

Сердце Юзефа сжалось, во рту моментально пересохло. Эх ты, горе-контрразведчик! Ну, прямо довоенный пан-курортник на променаже: руки на заднице, пистолет в застегнутой кобуре, дальше собственного носа ничего не видит. Однако для чего он нужен этим людям? Всадить в него обойму? Но для этого вовсе не обязательно интересоваться его фамилией, поскольку он единственный в городке польский офицер. Разумеется, Войска Польского, а не какой-нибудь самозваной подпольной армии.

— Вы не ошиблись, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Юзеф. — С кем имею честь?

Незнакомец, задавший Юзефу вопрос, бросил два пальца к «полювке», вскинул гладко выбритый подбородок.

— Хорунжий Армии Крайовой Струбчиньский.

— Слушаю вас, пан хорунжий.

Краем глаза Юзеф увидел, что сбоку выросли еще два человека. Серые плащи с поднятыми воротниками, шляпы, скрывающие верхнюю часть лица. Руки тоже в карманах.

— Гражданин поручник, вы передали командиру бригады «Еще Польска не сгинела» предложение своего… гм… правительства. В связи с этим пан майор Хлобуч хотел бы сегодня встретиться с вами.

— Благодарю пана майора за любезность, — усмехнулся Юзеф. — Хотя, признаюсь, у меня на сегодняшний вечер были совершенно другие планы. Но, думаю, из уважения к пану майору мне придется отказаться от них.

Положение Юзефа было не из завидных, но первоначальная растерянность уже прошла, и он полностью контролировал свое поведение. Никогда не слывший трусом и славившийся среди друзей острым язычком, он и сейчас не видел причины изменять своим привычкам. Оказалось, что его собеседник тоже не был лишен чувства юмора.

— Мне тоже кажется, что гражданину поручнику не стоит отклонять просьбу пана майора, — насмешливо сказал он. — Поэтому прошу следовать с нами. Уверен, что гражданин поручник догадывается, как ему необходимо вести себя в пути, однако… Прошу извинить, но во избежание всяческих недоразумений…

Он расстегнул кобуру на поясе Юзефа, вытащил из нее пистолет, опустил в свой карман. Кивком головы указал направление.

— Туда! Вперед!

Сам хорунжий занял место рядом с Юзефом, остальные аковцы пристроились в шаге за ними. Теперь поручник шел не по тротуару, а по мостовой. Городок был уже полностью окутан мраком, фонари уличною освещения не горели, вокруг не было ни души. Лишь однажды, когда пересекали центральную улицу, встретился патруль: двое жовнежей и капрал прятались от ветра за тумбой для объявлений. Увидев поручника, они приняли стойку «смирно».

Отдав честь патрульным, поручник спокойно прошел мимо них. Ни слова, ни лишнего движения, тот же мерный шаг, которым двигался до этого. Через несколько секунд он услышал сзади буханье тяжелых солдатских сапог: потревоженный в своем затишье начальством, патруль направился по улице в противоположную от Юзефа сторону.

— О, гражданин поручник уже организовал гарнизонную службу, — тихо рассмеялся хорунжий, когда шаги патрульных замерли вдали. — Поздравляю: у вас на диво бравые солдаты. А какие бдительные…

Хорунжий явно издевался над Юзефом. Патрульные действительно показали себя не с лучшей стороны. Впрочем, чего можно было ожидать от крестьянских парней, месяц назад призванных в армию? Их товарищи по запасному полку проходили боевую подготовку в полусотне километров от городка, а этот взвод поступил в распоряжение Юзефа. «На всякий случай», — как объяснили ему. Но даже будь вместо этих новобранцев бывалые обстрелянные солдаты, что они могли бы сделать? Трое с винтовками на ремне против четырех головорезов, в любую минуту готовых к немедленному открытию огня? И все-таки язвительный тон акозца задел за живое.

Улочка, по которой они шли, круто побежала вниз, асфальтированное полотно дороги сменилось накатанной щебенкой. Еще сотня метров, несколько последних домов — и они за пределами городской черты. Там он всецело окажется во власти своих конвоиров.

Вот и крайняя городская постройка, конец невысокого каменного заборчика, густые заросли терновника, вплотную подступившие к дороге. С лица хорунжего исчезло выражение озабоченности, его шаги стали шире, увереннее. И вдруг…

— Стой! Ни с места! — резанул по ушам откуда-то справа негромкий повелительный окрик по-русски.

Хорунжий вздрогнул, сбился с шага, его рука в правом кармане дернулась.

— Руки! Не шевелиться! — отрывисто скомандовал ют же голос. Тотчас в кустах по обе стороны дороги защелкали затворы.

Хорунжий остановился, не вынимая рук из карманов, замер. Перестала греметь щебенка и под ногами аковцев, идущих позади Юзефа. Из кустов выступили трое. Посредине — высокий стройный казак в маскхалате. На голове — кубанка, на поясе — кинжал, гранаты, пистолет в расстегнутой кобуре, за голенищем правого сапога два запасных автоматных рожка. В руках готовый к бою ППШ, черный зрачок автомата смотрит в грудь хорунжего. По бокам казака в маскхалате — двое в черкесках. Кинжалы, подсумки с патронами, гранатные сумки… Тускло отсвечивающие штыки положенных на руку карабинов, пальцы, застывшие на спусковых крючках.

Когда казаки приблизились на три-четыре шага, поручник узнал автоматчика. Это был сержант из прибывшего вчера в городок разведвзвода, поступившего в распоряжение коллеги Юзефа, капитана-контрразведчика пластунской дивизии. На этого казака поручник обратил внимание из-за его мастерской игры на трофейном аккордеоне. Потом ему врезалось в память лицо сержанта: румяное, с нежной гладкой кожей, красивыми нагловатыми глазами и узенькими, прямыми, словно приклеенными к верхней губе усиками. «Не казак, а какой-то дешевый провинциальный соблазнитель», — с неприязнью подумал тогда о нем Юзеф.

Остановившись против поручника, сержант, не снимая рук с автомата, щелкнул каблуками сапог.

— Здравия желаю! Прошу прощения, но… По приказу коменданта с восемнадцати ноль-ноль выход из города цивильным запрещен. Ежели, конечно, у них не имеется при себе специального пропуска.

Сержант обращался к Юзефу, а глаза его не отрывались от лица хорунжего. У самой груди аковца замерли и штыки казачьих карабинов. От Юзефа не ускользнуло, как хорунжий весь напрягся, его руки в карманах куртки чуть шевельнулись.

— Пропуск! — протянул разведчик ладонь к хорунжему.

Над дорогой повисла гнетущая тишина. И в ней отчетливо прозвучало легкое покашливание, раздавшееся одновременно справа и слева у придорожных кустов. Едва не упираясь стволами автоматов в спины аковцев, у обочин дороги виднелись еще две пары казаков в маскхалатах.

— Пропуск! — нетерпеливо повторил сержант, и его глаза недобро сузились.

Лицо хорунжего пошло пятнами, кадык судорожно дернулся. И тогда Юзеф шагнул вперед, с улыбкой положил ладонь на плечо разведчика. Тихо, спокойно сказал:

— Отставить, сержант. Это мои люди. Идем на задание.

По губам разведчика пробежала непонятная Юзефу гримаса, он убрал руку от аковца.

— Тогда другое дело. Виноват, гражданин поручник. Желаю удачи.

Он сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Его примеру последовали казаки с карабинами. Не оглядываясь на хорунжего, Юзеф снова заложил руки за спину и прежним размеренным шагом продолжил путь. За первым же поворотом дороги он протянул ладонь к догнавшему его хорунжему.

— Пистолет. Или все еще опасаетесь недоразумений?

Какое-то мгновение аковец раздумывал, затем молча протянул Юзефу его ТТ…

Встреча состоялась в лесу в получасе ходьбы от городка. У крохотного костерка на поваленном дереве сидело несколько человек, которые при появлении Юзефа поднялись и направились к нему. Трое из них были в офицерской форме, двое — в штатском. Остановившись, поручник спокойно ждал их приближения. Служба информации располагала не только биографическими данными, но и словесными портретами всего командного состава аковской бригады, и он без труда отыскал среди идущих ее командира. Когда тот оказался в паре шагов от Юзефа, он четко развернулся в его сторону и бросил два пальца к конфедератке.

— Поручник Войска Польского Возняк.

Высокий представительный мужчина с надменным лицом разгладил пушистые усы и небрежно козырнул Юзефу.

— Майор Армии Крайовой Хлобуч. Командир бригады «Еще Польска не сгинела».

Он перевел взгляд на виднеющихся за Юзефом хорунжего с его людьми, махнул им рукой, и те исчезли среди обступивших поляну с костерком деревьев. После этого майор снова обратился к Юзефу.

— Рад видеть вас, поручник. Мы ознакомились с предложением, которое вы передали нам от имени своего командования. В результате у нас имеется к вам несколько вопросов.

— Постараюсь ответить на них, пан майор… Естественно, по мере своих возможностей.

— Не кажется ли вам, что положение вашего правительства, так называемой Крайовой Рады Народовой, весьма… как бы это поделикатнее выразиться… забавно. Я имею в виду его положение на международной арене. Насколько мне известно, оно признано только Россией, имеет дружеские контакты с чешским эмигрантским правительством и находит понимание у военной миссии Югославии в Москве. И тем не менее, оно считает себя вправе представлять в своем лице всю польскую государственность и единолично направлять военную политику страны. Не абсурд ли это, поручник?

— Почему? Внутри страны Рада Народова имеет свои легально функционирующие органы власти, ей подчиняется современная боеспособная армия, ее политика находит понимание в народе. Кроме того, на внешнеполитической арене ее поддерживает могучий и надежный союзник — Советский Союз. Может, вы назовете силу, которая обладала бы в Польше большей реальной властью, чем Рада Народова?

— В Польше три миллиона русских солдат. На их штыках и держится ваше правительство, — скороговоркой выпалил стоявший рядом с командиром бригады майор.

Полное одутловатое лицо, на носу и щеках прожилки, ничего не, выражающие глазки. Жидкие обвислые усы, выпяченный живот. Плохо вычищенные сапоги, помятый мундир… Это — заместитель командира бригады майор Бучинский. Бывший интендант старой армии, он четыре года скрывался от немцев на хуторе дальних родственников жены, в 1943 году мобилизован аковцами. Трус и пьяница, сплетник и любитель пустить пыль в глаза. Реальной властью в бригаде не обладает. Так стоит ли серьезно воспринимать его недружелюбный и явно провокационный выпад?

Юзеф улыбнулся.

— Но правильный выбор союзника, пан майор, свидетельствует как раз о мудрости и дальновидности того или иного правительства. И наоборот… Это же относится и к поведению каждого из нас. Например, стоит вам сейчас верно оценить положение в стране и…

— Поручник, не надо пропаганды, — резко оборвал Юзефа Хлобуч, — вы не на митинге. Давайте сразу договоримся так: мы задаем вопросы — вы отвечаете… Коротко, только по существу дела, без своих выводов и комментариев. Вы готовы к такому разговору?

— Да.

— Панове, прошу задавать вопросы, — обратился Хлобуч к своим спутникам. — И, прохаю маткой бозкой, не надо политики… никакой политики. — Он страдальчески скривил лицо. — Поймите, она делается не нами и совсем не в этом лесу. Давайте говорить о том, что касается непосредственно нас. Начинайте, панове.

Третий офицер, не проронивший до сих пор ни слова, сделал шаг к Юзефу.

— Разрешите начать мне, гражданин поручник. Как я понимаю, Польша имеет сейчас два правительства: «лондонское» и «люблинское». Каждое из них располагает своими союзниками и друзьями, собственной армией, опирается на определенные общественные силы внутри страны. Сегодня сильнее вы, люблинцы.

Стараясь убедительнее подтвердить этот вывод, аковец поставил риторический вопрос:

— Почему? Вы — в Польше, ваша партия едина и дисциплинирована, за вашей спиной победоносная русская армия. Под ее защитой вы можете привлекать на свою сторону колеблющихся, проводить мобилизацию в Войско Польское, а также воздействовать на политических противников не только словом… Ваши соперники в Лондоне не имеют единой идейной платформы, армия Андерса в Италии, воздействие пропаганды из Англии на население страны гораздо слабее, чем ваше… Ho так, — он вскинул руку вверх, — будет не вечно. Войне придет конец, Англия и Америка перестанут нуждаться в военной мощи России и займут в вопросе о Польше жесткую позицию. Надеюсь, вы согласитесь со мной, что в планы Запада никак не входит большевизация Польши? Тогда свое слово о судьбе страны скажет польский народ. На чем основана уверенность, что он остановит свой выбор на вас, теперешних люблинцах?

Удлиненное лицо, волевой подбородок, рыжеватые ухоженные усы. Взгляд холоден, голос звучит без всякого выражения, на одной ноте. Мундир ладно подогнан, на левой стороне груди орденская планка. Судя по портрету, это начальник штаба бригады капитан Вильк… Кадровый военный, в сентябре 1939 года он со своей ротой до последней возможности защищал Варшаву. Был ранен, скрывался от немцев, смог перебраться в Англию. В 1941–1942 годах в составе польской Карпатской бригады сражался против итало-германских войск в Северной Африке. Награжден польским крестом и двумя медалями, а также английским и австралийским орденами. В боях под Тобруком тяжело ранен, лечился в Англии. По личной просьбе нелегально заброшен в Польшу, командовал вначале батальоном Армии Крайовой, затем назначен начальником штаба бригады… Службист, отличный тактик, лично храбр, в бригаде пользуется непререкаемым авторитетом. Необщителен, друзей не имеет, политическая платформа не ясна. Темная лошадка… Да и вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Юзеф выжидающе посмотрел на командира бригады.

— Можно отвечать? Или пан майор усматривает в вопросе политику?

— Здесь нет политики, поручник. Пан капитан хочет узнать, каким видите послевоенное будущее Польши вы, коммунисты. Его нисколько не интересуют ваши партийные лозунги и декларации. Ответьте, во имя чего вы, коммунисты, готовы перевернуть в стране все вверх дном? Объясните это сжато и ясно, как положено офицеру.

— Какой хотят видеть послевоенную Польшу коммунисты? — переспросил Юзеф. — Сильной, независимой, счастливой… Однако такую же Польшу обещают полякам и паны-министры из «лондонского» правительства. Точно о такой Польше вещали и те, кто привел страну к позору тридцать девятого года. Поэтому я лучше скажу, какой мы не хотим видеть новую Польшу…

Юзеф перевел дыхание, набрал побольше в легкие воздуха и заговорил. Громко, отчетливо, делая короткие паузы после каждой фразы.

— Мы не хотим, чтобы новая Польша, пресмыкаясь перед Францией и Англией, враждовала, как прежде, со всеми своими соседями: Советским Союзом и Германией, Чехословакией и Литвой. Польша — неотъемлемая часть славянства, и нашими союзниками будут могучий Советский Союз и дружественная нам Чехословакия. Мы против санационной Польши, в которой каждый третий не был поляком, каждый четвертый был неграмотен и из которой ежегодно эмигрировало двести тысяч крестьян. Мы за Польшу, жизнь в которой будет основана на принципах демократической конституции 1921 года, и решительно отвергаем полуфашистскую санационную конституцию 1935 года. Мы…

— Вы уже ответили, поручник, — остановил Юзефа командир бригады. — Довольно об этом.

— Нет, пан майор, не довольно.

Голос принадлежал одному из двух людей в штатском, что стояли чуть в стороне от офицеров. Юзеф, пользуясь возможностью, внимательно оглядел заговорившего. Длинный дождевик, высокие хромовые сапоги, охотничья шляпа с пером… Бледное лицо, тонкий нос с горбинкой, тяжелый подбородок, разделенный надвое ямочкой… Глаза умные, цепкие, в голосе чувствуется едва сдерживаемое раздражение. Этого человека поручник не знал, но его присутствие на встрече свидетельствовало, что власть незнакомца среди местных аковцев была весьма значительной.

— Пан коммунист нарисовал привлекательную картину того, чего его рабочая партия не желает повторять из прошлого, — продолжал между тем человек в шляпе с пером. — Особенно заманчивым выглядит стремление «люблинского» правительства присоединиться к выдвинутому в 1943 году Бенешем и поддержанному Сталиным славянскому «Трипаритетному союзу» в составе СССР, Чехословакии и Польши. Как хорошо звучит его цель… — Человеке шляпе прикрыл глаза и с издевкой начал цитировать: — «Дружба и солидарность славянских народов должны стать важным творческим фактором в формировании политических отношений в Европе, реальной гарантией и одним из существеннейших факторов коллективной безопасности». Может, пан коммунист объяснит, чем намерена Польша заслужить «дружбу» своих славянских соседей? Уж не тем ли, что уступит их территориальным притязаниям и отдаст им спорные восточные и карпатские земли? Впрочем, ваше «люблинское» правительство уже приступило к распродаже Польши. Где наши стародавние Кресы всходни?[24] Зато как красиво рассуждаете о сильной и независимой послевоенной Польше. Так можно ли верить после этого вашим словам, пан коммунист?

Человек в шляпе с пером замолчал, и Юзеф почти физически ощутил тревожное ожидание, воцарившееся на поляне.

— Пан говорит, что «люблинское» правительство приступило к распродаже Польши? Как я понимаю, пан шутит… Ни для кого не секрет, что новая граница на востоке проходит по линии, утвержденной еще в 1919 году Верховным Советом Антанты, и была установлена английским министром иностранных дел лордом Керзоном, а не Радой Народовой или правительством СССР. Причем в спорных случаях советская сторона идет навстречу Польше и делает уступки в ее пользу. Например, СССР передал нам Белостокскую область, Пшемышль, ряд районов Львовской области, которые по праву должны принадлежать ему. Так что ваша шутка оказалась явно неудачной, пан, — с иронией закончил Юзеф.

Лицо человека в шляпе с пером побелело еще больше.

— А известно ли пану коммунисту, что согласно линии Керзона Польша лишается Дрогобычской нефти? Или ему на это наплевать? — тотчас спросил он.

— А знает ли пан, что Рада Народова уже обратилась к Советскому правительству с просьбой произвести обмен частями государственной территории? И что Украинская республика не возражает в передаче Польше после окончания войны некоторых нефтеносных районов Дрогобычской области в обмен на равные по площади земли Люблинского воеводства?[25]

— Панове, зачем эта ненужная перепалка? — раздался голос командира бригады. — Разве нет проблем, которые касаются непосредственно нас?

Человек в шляпе с пером зло раздул ноздри и смолк. Юзеф улыбнулся.

— Извините, пан майор, но первым начал не я. Я только защищался от обвинений.

— А сейчас, гражданин поручник, попрошу вас ответить на следующий вопрос, — произнес Хлобуч. — В документе, полученном штабом бригады, Рада Народова сообщает, что она взяла верховную власть над польской армией, созданной в России, и объединила ее с Армией Людовой в единое Войско Польское. Все остальные воинские формирования на территории страны Рада Народова объявляет распущенными и предлагает их участникам вступать в Войско Польское с сохранением прежних званий. Я что-нибудь путаю?

— Нисколько.

— В таком случае каковы гарантии? Может, это лишь уловка, чтобы мы сложили оружие?

— В Войске Польском уже тысячи бывших аковцев и солдат Батальонов хлопских. Можете убедиться в этом сами.

Юзеф сунул руку в карман мундира, достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Протянул его командиру бригады.

— Что это? — полюбопытствовал тот, беря лист.

— Надеюсь, пан майор еще не забыл своего старого приятеля пана Ковальского? Того самого, с которым вместе оканчивал военное училище, начинал службу в Белостоке и последний раз встречался перед войной на маневрах под Лодзью?

Хлобуч наморщил лоб, забарабанил пальцами по кобуре пистолета.

— Пан Ковальский, пан Ковальский… — дважды повторил он. — Да, припоминаю такого. Но при чем здесь он?

— Он, как и вы, командовал бригадой Армии Крайовой. Когда Хелмщина, где дислоцировалась его бригада, была освобождена, Ковальский вместе со своими солдатами вступил в Войско Польское и сражался против немцев. Сейчас он назначен начальником штаба одной из дивизий второй польской армии и находится недалеко отсюда. Узнав, что я могу встретиться с вами, попросил напомнить о себе и передать это письмо. А заодно сказать, что с удовольствием встретился бы с вами. Тем более, что у пана Ковальского есть к вам предложение: в дивизии вакантна должность командира полка, и он хотел бы предложить ее вам, своему старому товарищу.

Говоря, Юзеф не спускал взгляда с Хлобуча. От него не ускользнуло, что лицо майора сразу оживилось, глаза засветились, пальцы перестали выбивать дробь по кобуре.

— Должность командира полка? Гм… Но ведь я уже почти год командую бригадой.

Чувствовалось, что Хлобуч пытался говорить прежним спокойным тоном. Однако это ему не удавалось: в голосе ощущалось возбуждение, речь стала торопливой.

«…Типичный офицер среднего звена старой польской армии, — вспомнил Юзеф слова полковника Ковальского о Хлобуче. — Лично смел, исполнителен, в меру инициативен. В 1939 году в боевой обстановке неплохо справлялся с ротой, в подполье — с батальоном. Тщеславен, по службе звезд с неба не хватал. Любит поволочиться за юбками, к политике равнодушен… Словом, после надлежащей переподготовки на должности командира полка его можно попробовать смело».

И тут же всплыли в памяти слова начальника своего отдела: «Бригаду необходимо нейтрализовать и разоружить во что бы то ни стало. Сложность положения в том, что большинство ее солдат — местные уроженцы, и всякие насильственные действия в их отношении вызовут крайне нежелательный для нас резонанс среди жителей. Точно так же открытое выступление бригады на стороне «лондонцев» заставит население принять сторону аковцев, а не законной власти. Бригада «Еще Польска не сгинела» должна закончить существование без выстрелов…»

Юзеф улыбнулся.

— Пан майор, вам предлагают полк кадровой польской армии, а вы вспоминаете объявленную вне закона бригаду численностью в батальон. Несерьезно… Потом, как я слышал от полковника Ковальского, вам по выслуге лет пора быть подполковником. А подполковник — это далеко не майор.

— Я должен подумать над предложением полковника Ковальского, — проговорил Хлобуч, пряча письмо в карман. — Возможно, я смогу даже найти время, чтобы встретиться с ним и обсудить…

Он не договорил. Человек в охотничьей шляпе с пером порывисто шагнул вперед и встал против Юзефа.

— Гражданин коммунист обещает пану майору полк в своей армии? — громко спросил он. — Надолго ли? Куда вы денете тысячи советских офицеров, которые командуют Войском Польским? Разве есть в вашей армии место честному польскому офицеру, если она сверху донизу контролируется Москвой и действует по ее указке?

Хлобуч, оборванный на полуслове, побагровел, недовольно закусил губу. Осуждающий взгляд в сторону человека в шляпе с пером бросил и капитан Вильк.

— Откуда пану так хорошо известно о контроле Москвы над Войском Польским? — насмешливо спросил Юзеф. — Уж не из тех ли прокламаций, что появляются ночью на городской рыночной площади? Для справки могу сообщить, что Войско Польское подчиняется советскому командованию только в оперативном отношении, а в делах организации, личного состава, разработки уставов и принятии воинских законов обладает полнейшим суверенитетом. Так-то, пан…

Охотничья шляпа дернулась, видимо, ее обладатель хотел что-то возразить. Но Юзеф опередил его, предупреждающе поднял руку.

— Теперь относительно советских офицеров, которые служат в Войске Польском по просьбе его командования. Чем вызвана эта просьба? Отвечу… — Юзеф перестал говорить, глянул вначале на Хлобуча, перевел глаза на Бучинского, затем на Вилька. — Я вижу перед собой трех польских офицеров, которые в то время, когда польские солдаты сражаются на фронте, отсиживаются в тылу. Конечно, куда безопаснее рассуждать в лесу об утраченных на востоке украинских и белорусских территориях, чем с оружием в руках завоевывать право на возвращение Польше ее исконных западных и балтийских земель. И разве вы одни такие? Вот и получается, что в запасных полках ротами командуют сержанты, а батальонами — хорунжие. В боевых частях этого нет лишь потому, что в окопах вместе с офицерами Войска Польского находятся их советские товарищи. Это во-первых, — подчеркнул Юзеф. — А во-вторых… Многое ли вы, пан майор, знаете о современной войне? И вы, пан Бучинский? Или даже вы, капитан Вильк? Что вы понимаете в современной тактике? Можете ли грамотно организовать взаимодействие с приданной артиллерией или авиацией? Кстати, кто из вас хоть раз видел ползущий на окоп «тигр» или был под настоящей бомбежкой? Молчите? Вы помните войну и фронт пятилетней давности. Это незнание обернется в бою либо вашей гибелью, либо кровью подчиненных. Чтобы этого не случилось, к вам пришли на помощь советские офицеры. И сколько их уже погибло в боях! На передовой, рядом сжовнежем в конфедератке с пястовским орлом или под красно-белым польским флагом. За такую помощь Красной Армии нужно низко в ноги кланяться, а не поливать ее грязью!

— Германия уже проиграла войну, гражданин коммунист, и потому жертвы польских солдат напрасны, — парировал человек в шляпе с пером.

— Вот как? А кто, по-вашему, будет сражаться за возвращение Польше Поморья и Опольской Силезии? Кто завоюет право на польские пограничные столбы на Одере? Красная Армия? А вы за это будете стрелять ее солдатам в спину?

Кто ты, оппонент Юзефа? Почему позволяешь себе перебивать даже командира бригады? Службе информации известен только один человек, который по влиянию среди здешних аковцев может сравниться с Хлобучем и столь явно демонстрировать по отношению к нему свою независимость. Неужели это он? Рискнуть и проверить свое предположение? Почему бы и нет?

Когда человек в шляпе с пером открыл рот, чтобы ответить Юзефу, тот остановил его.

— Не хватит ли пустых разговоров, капитан Матушинський? Вам польские солдаты нужны не для борьбы с нацистами, а для войны с собственным народом! И ваша задача — спровоцировать бригаду на выступление против законного демократического правительства! Вам мало жертв оккупации, вам нужна еще и гражданская война!

— Панове, перестаньте спорить о политике! — раздался рассерженный голос Хлобуча. — Слышите, поручник? Это касается и вас, капитан!

Значит, Юзеф не ошибся. Теперь становится ясным и причина сегодняшней встречи, и поведение каждого из ее участников. Раз так, командование бригады уже услышало все, что хотело, а тратить время на препирательство с Матушинським он не намерен.

Юзеф отвернулся от обозленного капитана, глянул на Хлобуча.

— Согласен с вами, пан майор. Все, что нужно, сказано, остальное — напрасный перевод времени. Надеюсь, встреча хоть чем-то была для вас полезной?

— Да, поручник.

— Перед тем как расстаться, я хотел бы сказать присутствующим еще несколько слов. Разрешите?

— Конечно. Только без политики и агитации. Прошу..

Хлобуч ободряюще кивнул Юзефу и встал рядом со своими офицерами. Но если раньше он занимал место посреди аковской пятерки, то сейчас оказался крайним справа, и между командованием бригады и капитаном Матушинським с его спутником образовалось пустое пространство шага в три-четыре. Что это? Случайность или Хлобуч сознательно подчеркнул, что между ним и его подчиненными мало общего с представителями лондонской «Делегатуры»?

— Панове, — начал Юзеф, глядя на тройку офицеров, — предложение командования Войска Польского, сделанное майору Хлобучу, касается всех солдат и офицеров вашей бригады. Добавлю, что полк, который предложено принять пану майору, находится в процессе формирования, и в его рядах найдется место каждому из вас. Разумеется, согласно его званию и теперешнему служебному положению. Понимаю, что решение, которое вам предстоит принять, весьма ответственное. Поэтому, с согласия полковника Ковальского, предлагаю любому из вас побывать в его дивизии и на месте разрешить сомнения… Однако, панове, прошу не затягивать с ответом. Как вам известно, в городе размещена советская военная комендатура, а у комендантов имеются обязанности.

Юзеф смолк, то ли проверяя реакцию на сказанное, то ли обдумывая, чем еще можно убедить командира бригады и его офицеров. Что-то решив про себя, махнул рукой.

— Открою небольшой секрет: советское командование мирится с существованием в своем тылу вашей бригады, лишь уступая просьбе местных польских властей, которые верят в ваше благоразумие и дают вам шанс сделать правильный выбор. Но терпение командования Красной Армии не бесконечно. Тем более, что ваше положение крайне осложняют диверсионные группы капитана Матушинського. Эти группы уже неоднократно совершали вооруженные акции против Красной Армии. Эта игра с огнем может привести к серьезному конфликту. Словом, думайте и решайте, панове. Но, повторяю, не медлите с ответом. Иначе судьба бригады и каждого из вас может решиться без вашего участия. До свидания.

Юзеф козырнул и направился к месту, где в начале разговора скрылись аковцы, сопровождавшие его из города. Интересно, что приказано хорунжему: доставить его снова в город или прикончить по пути? Наверное, это зависит от того, кому он подчинен — Хлобучу или Матушинському.

Вот они уже видны: Струбчиньский с сигаретой в зубах и его люди, прислонившиеся к деревьям вокруг хорунжего. Но что это? Из кустов справа и слева от аковцев одновременно появились две группы вооруженных людей. Часть из них направилась навстречу Юзефу, остальные стали окружать четверку аковцев. Поручник замедлил шаги, напрягая зрение, всмотрелся в приближающихся людей. Маскхалаты, кубанки, в руках взятые на изготовку автоматы и ручные пулеметы. Впереди уже знакомый Юзефу сержант-разведчик с нагловатыми глазами. На красивом лице довольная усмешка, тонкие усики вытянулись ровной ниточкой над наполовину открытым ртом.

— Еще раз здравия желаю, гражданин поручник! — весело приветствовал он Юзефа. — Разрешите составить компанию?

— Разрешаю, сержант, — так же шутливо ответил Юзеф, быстро расстегивая кобуру своего ТТ и не сводя глаз с аковцев.

Но те вели себя благоразумно. Хорунжий, дернувшийся было в сторону, остановился и сунул руку в карман куртки. Его люди, не тронувшись с места, только непонимающе смотрели на хорунжего. Проходя мимо Струбчиньского, сержант выдернул у него изо рта сигарету, сунул ее ему за ухо:

— Закрой рот — кишки простудишь.

Углубляясь с казаками в лес, Юзеф обернулся. Все три офицера-аковца стояли на прежнем месте и смотрели ему вслед, Матушинський со спутником, сжимая в руках пистолеты, пятились в кусты.

— Держи, — прозвучал сбоку голос сержанта. Достав из-за пояса две гранаты, он сунул их Юзефу. — Мои хлопцы обшарили лес вокруг поляны и обнаружили три аковских дозора. Так що дело может обернуться по-всякому.

Но смерть Юзефа то ли не входила в планы аковцев, то ли они не осмелились завязать бой с казаками, и разведчики с поручником добрались к городку без всяких неприятностей. На окраине, где Юзеф сегодня впервые встретил сержанта, урчали моторами пять или шесть грузовиков, возле них расположились на земле группы вооруженных пластунов. У передней машины расхаживал высокий сутуловатый казачий офицер. Увидев Юзефа, он поспешил ему навстречу.

— Ну, слава богу! — облегченно вздохнул он, обнимая поручника. — Жив-здоров! Ну и штуковину отмочил ты, друже… Предупреждал тебя — не красуйся один по городу. Твое счастье, що я своим казачкам велел на тебе глаз держать. Они и углядели, як тебя аковцы возле хаты прищучили. Сразу отправили одного хлопца с вестью ко мне, а сами с пластунским патрулем перехватили тебя у околицы. А когда ты все-таки вздумал прогуляться до леса, попрямиковали за тобой. Я тоже времечко понапрасну не терял: поднял по тревоге дежурную комендантскую сотню и поспешил хлопцам на подмогу. Ну и кутерьму ты поднял, друже любый.

Выговаривавший Юзефу офицер был контрразведчиком пластунской дивизии, батальон которой разместился в гарнизоне. Поручник уже несколько раз встречался с ним, и у них сложились неплохие отношения.

— Ладно, капитан, не шуми, — улыбнулся Юзеф. — За беспокойство и хлопоты прости, но… Понимаешь, командование аковской бригады пригласило меня к себе на разговор. Не отказываться же.

Казачий контрразведчик положил Юзефу руки на плечи, заглянул в глаза.

— Ну якого биса ты возишься с ними? Бандюги они и есть бандюги, под какой личиной не ховались бы. Що недобитые окрестные беляки, що лисовики-оуновцы, що твои паны-аковцы. Дай по своим инстанциям команду — и наши казаченьки разнесут их логово в пух и прах. И все дела… Раз, два — и в дамках.

— Зачем лить кровь, капитан, если можно решить дело миром? — ответил Юзеф. — Разве плохо, если аковцы станут батальоном Войска Польского?

— Неплохо, — согласился капитан. — Ладно, занимайся своими земляками сам, я в эти дела нос не сую. Плохо то, що по окрестным лесам да горам не одни аковцы кочуют. Ни беглые из России беляки, ни оуновцы, ни вервольфовцы тебя для беседы не пригласят. Вгонят в спину пулю або накинут на горло удавку — и весь разговор. А ты у них на примете первый. Ни я, ни комендант им не нужны — мы чужие, пришлые. Убери нас, тотчас заменят другими офицерами, и вряд ли кто это заметит или о нас вспомнит… А ты для поляков свой, кровный, больше того — новая власть, ты у всего города на виду. И потому для недругов — главная мишень. Так що побереги себя.

— Капитан, какая буду я власть, если стану всего бояться и прятаться? Нет уж, пусть прячутся наши враги.

…В маленькой, чистенькой комнатушке, которую Юзеф облюбовал себе для жилья, он первым делом выпил с жадностью кружку холодной воды, повесил на крючок вешалки конфедератку и, сбросив сапоги, повалился на кровать. Расстегнув воротник мундира, взъерошил волосы и уставился отсутствующим взглядом в потолок.

Так вот ты какой, капитан Армии Крайовой Збигнев Матушинський. Впервые о тебе Юзеф услышал еще до вступления частей Войска Польского на родную землю. Когда реакционным силам внутри Польши стало ясно, что страну будет освобождать Красная Армия, но никак не западные союзники, они спешно изменили свою прежнюю тактику. Вместо лозунга: «Оружие к ноге!» был выдвинут новый: «Сражаться с любым оккупантом», который может ступить на землю Польши. Так, подпольные реакционные газетенки «Глос Польски» и «Пшегленд политычны» объявили Советский Союз врагом Европы и мира «по крайней мере в равной степени, что и Германия». А главное командование Армии Крайовой в конце 1943 года разработало план «Бужа» — «Буря». Согласно ему по мере продвижения Красной Армии к границам Польши подразделения Армии Крайовой должны атаковывать отступающие немецкие части и, опережая советские войска и польскую армию, захватывать отдельные районы страны и устанавливать там власть «Делегатуры».

Составной частью этого плана была так называемая акция «Вахляж» — «Веер». Ее смысл заключался в том, чтобы в момент, когда «лондонцы» будут брать в Польше власть в свои руки, прервать железнодорожное сообщение на территории СССР до линии границы 1939 года и отсрочить этим вступление Красной Армии и Войска Польского в Польшу. Подготовка к акции «Вахляж» началась заблаговременно, еще до вступления в силу плана «Бужа». Так, из имевшихся в этот период в подчинении у «Делегатуры» 3140 боевиков 2150 были направлены на оккупированные немцами земли западных районов Украины и Белоруссии.

Одним из доверенных лиц, непосредственно руководивших проведением в жизнь акции «Вахляж», был Матушинський. Именно он наладил первые деловые контакты Армии Крайовой с немецкими спецслужбами и оуновской СБ.[26]

Когда Красная Армия форсировала Буг, план «Бужа» вступил в действие. Однако наступательный порыв советских войск нельзя было остановить никакими «Вахляжами», да и демократические силы внутри Польши тоже не сидели сложа руки. Поэтому замыслы реакции потерпели провал. Правда, в Замостье, Люблине, Томашове, Любартове и Грубешове «Делегатуре» удалось захватить власть и сформировать собственные органы управления. Но Красная Армия и Войско Польское платили кровью и жизнями тысяч своих солдат не для того, чтобы в Польшу возвратились старые порядки. В результате решительных действий советской военной администрации и Рады Народовой уже в начале августа 1944 года власть «лондонцев» в указанных районах была ликвидирована. С тех пор Матушинський обосновался в южных Карпатах, стал руководить вооруженными выступлениями Армии Крайовой против советских войск и органов власти новой демократической Польши.

Теперь необходимо проанализировать все, связанное со встречей. Пожалуй, можно выделить два основных момента. Первый: командование бригады объективно оценивает сложившуюся в стране обстановку и вполне серьезно восприняло предложение «люблинского» правительства вступить в ряды Войска Польского. Что ж, так поступают не они первые: многие честные офицеры-аковцы, не оболваненные пропагандой «лондонцев» и не запятнавшие себя личным участием в расправах над представителями демократических сил, уже порвали с внутренней реакцией и сражаются против фашистов.

Конечно, смешно верить, что Хлобуч и его офицеры разделяют политическую платформу Рады Народовой. Дело, скорее всего, в другом. Кадровые военные, они придерживались незыблемого положения довоенной польской действительности: власть в руках того, на чьей стороне сила. А сила сейчас никак не на стороне «лондонцев»: многочисленное, боеспособное Войско Польское, союзником которого является Красная Армия, делает несбыточными любые попытки установить в стране какую-либо власть взамен уже существующей. А пример формирований Армии Крайовой, выступивших с оружием в руках против законной власти и наголову разгромленных, красноречиво подтверждал этот тезис. Не нужно также сбрасывать со счетов и настроение рядовых солдат-аковцев, пришедших в бригаду для борьбы с немцами, а вовсе не с Войском Польским или с Красной Армией.

Второй вывод заключался в том, что ненадежность бригады не являлась тайной для эмигрантской «Делегатуры». Наверняка Матушинський был против встречи офицеров-аковцев с Юзефом, но оказался не в силах помешать ей. Отсюда его раздражительность и та агрессивность, которую он продемонстрировал во время встречи. По сути дела, командование бригады интересовали лишь детали вступления в Войско Польское и желание поточней узнать, как может сложиться в его рядах их личная офицерская карьера. Что же касается попыток Матушинського настроить офицеров против демократического правительства и Красной Армии, то они явно не находили среди командования бригады ни понимания, ни тем более поддержки.

Однако Матушинський не тот человек, который может так легко сдаться. Наоборот, сложившаяся в бригаде ситуация заставит его действовать более изощренно и решительно. Значит, необходимо принять все меры, чтобы командование бригады не затягивало с принятием нужного Юзефу решения.

Шевчук попросил шофера остановить машину за сотню метров от заводика. Приказав ждать его, не спеша направился к наполовину разрушенной будке бывшей проходной. Возле нее маячила фигура пластуна с карабином на плече. До войны здесь делали кирпич, и поскольку оккупантам эта продукция оказалась ненужной, заводик был закрыт. Хозяева предприятия, и раньше проявлявшие к нему мало интереса, с приходом немцев перебрались в Краков и забыли о нем вовсе. Заводик, по сути, оказался бесхозным. Это было жалкое зрелище: все, что могло гореть или пригодиться для каких-либо хозяйственных нужд, было растащено местными жителями.

Сейчас территорию заводика облюбовал для постоя батальон казаков. Здесь же при штабе находился и капитан-контрразведчик пластунской дивизии. Приказом Управления «Смерш» он был прикомандирован к группе Шевчука и действовал под его началом. Подполковник сегодня хотел с ним познакомиться и дать первое задание. Конечно, он мог вызвать капитана к себе, однако за время службы у него выработалась своя система знакомства. Так, иногда он предпочитал впервые встретиться с человеком без предварительной о том договоренности и желательно в привычной для того обстановке. Тогда еще до разговора с человеком о нем расскажут окружающие его предметы, каждое движение и жест, любая реакция, вызванная неожиданным появлением Шевчука.

В каждом человеке он больше всего любил «натуральность». Особенно не имел он права ошибаться в человеческих и профессиональных качествах коллег, с которыми вместе, пусть даже временно делал одно дело. Поскольку казачьему капитану отводилась в задуманной Шевчуком операции далеко не последняя роль, подполковник хотел иметь о нем объективное мнение…

Заводик располагался на окраине городка посреди большого пустыря, заросшего травой и окруженного с трех сторон кустарником. Сразу за пустырем начинались обступившие городок горы, между ними и заводиком был выстроен забор. В его тени Шевчук увидел длинную шеренгу пластунов с карабинами у ноги, перед которыми медленно расхаживал пожилой старший лейтенант. Круглое, с висячими усами лицо, выцветшие брови, к нижней губе прилипла незажженная самокрутка. На левой половине груди в алой шелковой розетке, столь распространенной в гражданскую войну, орден Красного Знамени, под ним — три Георгиевских креста и ряд советских медалей. С правой стороны над газырями — ордена Отечественной войны и Красной Звезды, чуть выше их — три нашивки за ранения. В руке офицера была длинная хворостина, которой он время от времени хлопал себя по голенищу сапога.

— Кто скажет, що делает солдат на войне? — долетел до Шевчука его голос. — Никто? Тогда скажу я… Солдат на войне делает то, чему научился в мирное времечко. Только в пять раз хуже. Понятно?.. Какой из этого следует вывод? Учиться, учиться и еще раз учиться.

Шевчук, направившийся было через пустырь к часовому у проходной будки, остановился. Отвлекся от своих мыслей, усмехнулся. Ай да старший лейтенант! До чего безбожно переврал старика Мольтке! Как тот говорил на самом деле: «Войска делают в военное время то, чему их учили в мирное. Только в десять раз хуже». А впрочем, смысл высказывания казачий офицер передал весьма точно.

Словно почувствовав, что привлек внимание незнакомого офицера, старший лейтенант равнодушно скользнул по Шевчуку взглядом. Вытянул себя очередной раз по сапогу хворостиной, поправил на ремне ножны кинжала и снова двинулся вдоль строя.

— А потому зараз приступим к науке, — продолжал он свои поучения. — Що главное для пластуна? Уничтожить врага — воткнуть ему штык в брюхо або кинжал в глотку. А для этого надобно незаметно и неслышно подкрасться к противнику. Так, щоб не тилько он, но даже собака тебя не учуяла. Ясно? Вот и займемся этим…

Старший лейтенант остановился у середины казачьей шеренги, принял строевую стойку.

— Сотня, слушай мою команду! Ложи-и-ись! — громко приказал он. — По-пластунски, направление — левый угол леса — вперед!

Только что у забора стояло несколько десятков людей — и в мгновение ока они исчезли. Напрасно всматривался Шевчук в траву, она, как прежде, высилась неподвижно, в ее зарослях не раздавалось ни шороха, ни треска, над ней не поднималось ни облачка пыли. Только фигура старшего лейтенанта, шагавшего среди травы с хворостиной в поднятой руке, служила ориентиром, где в этот миг находились ползущие. Вот старший лейтенант резко опустил хворостину, недовольно заговорил:

— Ближе к земле, хлопче, еще ближе! Що ты вскинул зад? Ты ж пластун, а не пушкарь! Ниже его, еще ниже! — офицер повторно вытянул недобросовестного подчиненного хворостиной по упомянутому им месту и снова зашагал к углу леса.

Шевчук с интересом наблюдал за происходящим. О казаках единственной в Красной Армии пластунской дивизии он слышал немало, однако лично встречаться с ними ему пришлось впервые.

— Сотня, приготовиться к атаке! — прогремел у края пустыря голос старшего лейтенанта. — Вперед!

Из травы в паре десятков метров от леса поднялась пластунская цепь. Имитируя бросок гранаты, казаки взмахивали над головой рукой и с карабинами наперевес мчались к кустарнику. Бежали без криков, без «ура!», огромными прыжками, пригнувшись к земле. Делали по стремительному уколу штыком влево-вправо, с разбега грудью пробивали кусты и исчезали среди деревьев и густого подлеска.

— Сотня, стой! — прозвучал голос старшего лейтенанта. — На исходный рубеж — марш!

Из леса стали возвращаться казаки, не спеша брели по пустырю к месту у забора, откуда совсем недавно начинали на животах свой путь к лесу. Старший лейтенант встал к забору спиной, указал рукой направление построения и зычно скомандовал:

— Сотня! Повзводно в одну шеренгу — становись!

Казаки быстро выстроились, и он с неразлучной хворостиной в руке двинулся вдоль строя.

— Погано! Дюже погано! Ползете так, що вас под Тихорецкой слышно. Покуда к противнику подберетесь, он из вас сито сделает. Як же с вами Гитлера победить? У него половина Европы союзников и тьма солдат, а вас тилько неполная сотня… У него танки, пушки, самолеты, а у вас, тилько карабин, кинжал да гранаты. Значит, ваша сила — это умение и еще раз умение.

Старший лейтенант развернулся и двинулся в обратном направлении. И в это время мельком взглянул на Шевчука. Взгляд был мгновенным, но подполковник по достоинству оценил его: пытливый, настороженный, вряд ли он мог быть случайным. Шевчук моментально потерял к старшему лейтенанту интерес. «Ишь, говорун-нравоучитель… Увидел старшего офицера и красуется перед ним. Тоже мне, знаток Мольтке и победитель Гитлера. Что без тебя и твоей неполной сотни Красная Армия только делала бы?»

Подполковник хотел продолжить путь к будке с часовым, и тут ему под ребра уткнулись два штыка. Повернувшись, он увидел позади себя пару пластунов с нахмуренными, не сулящими ему в случае сопротивления ничего хорошего лицами. Тотчас старший лейтенант, перестав ходить перед строем, отбросил в сторону хворостину. Положил правую ладонь на кобуру пистолета и в сопровождении трех казаков с карабинами на изготовку быстро направился к Шевчуку.

— Документы! — отрывисто бросил он, останавливаясь против подполковника и протягивая к нему руку.

У Шевчука при себе было три разных документа с его фотографиями: стандартное офицерское удостоверение личности, удостоверение сотрудника Люблинской этапно-заградительной комендатуры с командировочным предписанием, объясняющим его появление в городке, и красная книжечка с надписью «Контрразведка «Смерш». Последнюю он показывал крайне редко, однако сейчас предъявил именно ее. Кто знает, что еще может выкинуть этот сверх меры подозрительный казачий офицер? Вдруг документов обычного армейского офицера ему покажется недостаточно, и он прикажет обыскать Шевчука, в результате чего обнаружит при нем целую «библиотеку» удостоверений и примет неизвестно за кого со всеми вытекающими из этого последствиями? Уж тогда остряки из Управления по адресу Шевчука языки почешут…

Казачий офицер спокойно взглянул на удостоверение и не проявил к нему ни малейшего интереса.

— Ну и що? — лениво спросил он, едва уловимым движением языка перебрасывая самокрутку из одного угла рта в другой.

— К капитану Дроботу. Он у себя? — вопросом на вопрос ответил Шевчук, догадываясь, чем закончится его разговор с сотником.

— Зараз узнаете, — безразлично ответил тот. — Сержант, проводишь его к капитану, — приказал он одному из пришедших с ним пластунов. — И гляди в оба… Щоб наш гость нигде не заблудился.

— Слушаюсь! — ответил сержант. Щелкнул затвором карабина и, указывая штыком в направлении будки с часовым, скомандовал Шевчуку: — Туда! И без шуток…

«Вот тебе и нагрянул как снег на голову, — усмехнулся подполковник, шагая к заводику. — Ничего, буду знать, как пялить глаза куда не следует. А казаки народ серьезный. С такими можно смело работать».

Капитана они застали в его кабинете, маленькой, с обшарпанными стенами и обсыпавшейся с потолка штукатуркой комнатенке. В углу — самодельный топчан, у окна — канцелярский стол, рядом с ним — две табуретки. На стене у стола — офицерская сумка, автомат, шинель.

— Благодарю, сержант, — сказал капитан, мельком взглянув на Шевчука и его конвоира, остановившихся у двери. — Можешь быть свободен.

Когда за сержантом захлопнулась дверь, он приложил ладонь к кубанке.

— Здравия желаю, товарищ подполковник. Рад, что навестили… После обеда сам собирался заскочить к вам.

— Поскольку меня знаете, капитан, представляться не буду. Перейдем сразу к делу.

Шевчук подошел к столу, без приглашения сел на табурет, снял и повесил рядом с хозяйской шинелью свою пилотку. Капитан, стоя у окна, молча за ним наблюдал. Шевчук тоже окинул его взглядом снизу вверх. Дробот был высок, худощав, заметно горбился. Глубоко запавшие глаза, нездоровая, с пергаментным отливом кожа на лице, ввалившиеся щеки… Густые усы, бледные губы, искривленные в углах то ли постоянно испытываемой Дроботом болью, то ли усмешкой, которую он не считал нужным скрывать от гостя.

— Поставленную задачу уяснили, капитан?

— Так точно… Ликвидация окопавшихся в окрестностях городка бандформирований УПА и оказание помощи оперативно-розыскным группам «Смерш», задействованным в этом районе. Подчиненный мне взвод разведки уже приступил к боевой работе.

— Конкретнее, капитан.

— Взвод разбит на шесть групп во главе с лучшими разведчиками, имеющими опыт боевых операций в горно-лесистой местности и знакомыми с тактикой действий подразделений УПА. Каждая группа усилена полувзводом пластунов, ручными пулеметами и занимается поисками схронов, бункеров, землянок и других бандукрытий…

Шевчук поморщился: разговор с капитаном явно не клеился. Одни общие слова, повторение азбучных истин, и ничего конкретного, нужного для дела. Сам виноват — тоже мне, начальник выискался: «Перейдем сразу к делу…», «Поставленную задачу уяснили?»

Неужели забыл, что главное в твоих взаимоотношениях с подчиненными — психологический контакт с ними? Даже если они прикомандированы к тебе на время… Посему, подполковник, срочно меняй климат в кабинете.

— Прости, капитан, что перебью, — тихо сказал Шевчук. — Все, что ты говоришь и делаешь, — правильно. Хочу лишь заострить внимание на следующем. Как думаешь, могли бы справиться с оуновцами и прочими бандитами войска охраны тыла фронта?

— Вполне. У них для этого достаточно и сил, и опыта.

— Я тоже уверен в этом. Значит, тебя и разведчиков привлекли к операции не просто как «чистильщиков» здешних окрестностей. Главное для нас с тобой — пресечь деятельность вражеской разведки, в первую очередь передачу добытых ею сведений за линию фронта… Догадываешься, о чем хочу тебя просить?

— Примерно. Многие оуновцы орудуют в наших тылах не сами по себе, а напрямую связаны со швабами… с теми, що за линией фронта, и с теми, що у нас под боком. Отсюда возникает цепочка: ОУН — «Вервольф», который не упустит шанса использовать в своих целях оуновских информаторов и их систему связи: населенный пункт — лес. И для нас эта система — сущий клад… Из сказанного напрашивается вывод: поменьше трупов, побольше пленных. Так?

— Так, капитан. Ну как, поможешь мне с «языками»?

— Почему бы и нет? Тем более, что я еще вчера отдал разведчикам приказ: из леса без пленных не возвращаться.

— Спасибо, капитан. Моя помощь тебе в чем-нибудь требуется?

— Пока нет. Хотя… По моим сведениям, УПА располагает в данном районе пятью полнокровными сотнями, не считая отдельных боёвок и резидентур СБ. В сотнях по 120–140 человек. На дняхдумаю навязать всей лесной своре открытый бой. Для этого мне потребуется весь комендантский батальон. Весь, вместе с дежурной сотней… — Дробот с хитрецой взглянул на подполковника. — Да только комендант не может оставить город без гарнизона. Как-никак, в горах, помимо оуновцев, аковская бригада стоит и всякое способна выкинуть Может, вы могли бы своей властью провернуть такую комбинацию: комендант отдает мне на 2–3 суток целиком свой батальон, а взамен дежурной сотни получает на это время роту из инженерной бригады, что восстанавливает вокзал и ремонтирует под городом железнодорожную колею?

— Постараюсь помочь тебе, капитан. Кстати, сегодня по своим делам я встречаюсь с комендантом и мог бы с ним переговорить по твоему вопросу.

— Сегодня не стоит, рановато. «Квочка» еще не готова.

— «Квочка»? Это что — «Наседка»?

— Она. А точнее, название операции по разгрому бандитов. Заманю их, як цыплаков к квочке, в нужное место и разнесу в пух и прах. Понимаешь, от боя на равных они уклоняются, прочесы местности ничего не дают, поскольку у них целая сеть заранее оборудованных убежищ. Вот и задумал я кинуть им лакомую приманку, а когда они в нее вцепятся — сделаю им секирбашка… Если, конечно, вы, товарищ подполковник, поможете мне заполучить полностью комендантский батальон. Ох и «языков» я вам после этого обещаю — тьму, на любой вкус и на все случаи жизни.

Шевчук улыбнулся, поднялся с табуретки.

— Будет тебе батальон, капитан, будет полностью. Обещаю… А теперь прощай. В случае чего — всегда к твоим услугам…

Шевчук поразился числу людей, находившихся в приемной советского военного коменданта. Кого здесь только не было! Холеные господа в безукоризненных костюмах и с золотыми пенсне на носу… Чопорные старушки в допотопных соломенных шляпках с кружевами и при пуделях или болонках на поводках… Зажиточные хозяйчики-хуторяне с неистребимым запахом навоза и все почему-то с пухлыми кожаными портфелями в руках… Две группы скромно одетых мужчин с крупными мозолистыми руками: наверное, депутации от местных рабочих. А ведь инструкция советского командования военным комендантам предписывала им «не вмешиваться в административные функции местных органов власти и в дела гражданского управления, а все вызванные военной необходимостью мероприятия, в которых затрагиваются интересы гражданского населения, проводить только через местные органы власти, созданные Польским Комитетом Национального Освобождения».[27] Как видно, инструкция инструкцией, а жизнь жизнью.

Шевчук бочком протиснулся в угол приемной, где у двери, ведущей в кабинет коменданта, стоял массивный письменный стол. За ним сидели двое: у пишущей машинки и регистрационного журнала — молодой симпатичный лейтенант, напротив двух телефонов — городского и внутреннего — мрачноватый сержант.

— У себя? — осведомился подполковник, пожимая руку лейтенанту и кивая на дверь кабинета.

— С самого утра. Продыху от клиента нема, — доверительно ответил лейтенант.

— Кто у него сейчас?

— Начальство с «железки». Второй час заседают… Ничего не поделаешь: сами знаете, як зараз вопрос о коммуникациях стоит.

Шевчук это знал. Участившиеся на польских железных дорогах акты саботажа и диверсий лихорадили снабжение фронта. Поэтому между польским правительством и советским командованием шли переговоры о временном предоставлении польских железных дорог и обслуживающего их персонала в полное распоряжение советских военных властей. Официальное соглашение об этом подписано еще не было,[28] однако на местах польские железнодорожники уже работали в тесном контакте с советскими комендантами.

Дело, с которым пришел Шевчук, было не менее важным.

— А нельзя… того, — подмигнул подполковник лейтенанту. Фраза была весьма неопределенной, но он так выразительно щелкнул перед носом офицера пальцами, что тот его понял без дальнейших объяснений.

— Почему нельзя? Как говорится в толстых умных книгах: наше щастя в нашей власти. Секундочку…

Лейтенант исчез за дверью кабинета и вскоре появился обратно.

— Полный ажур, — с улыбкой сообщил он Шевчуку. — Паны решили сделать на десять минут перекур. Успеете?

— Постараюсь. Благодарю, лейтенант.

Когда из кабинета тесной кучкой вышли несколько польских железнодорожников, Шевчук сразу прошел к коменданту. Тот, предупрежденный лейтенантом, ждал его.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — приветствовал он Шевчука, поднимаясь со стула.

Среднего роста, стройный, на вид года 23–24. Красивое, по-мужски грубоватое, обветренное лицо, прямой нос, массивный подбородок… Черные усы, ровно подстриженные вдоль линии губ, гладко зачесанные на прямой пробор волосы… Тщательно выглаженная, плотно облегающая фигуру черкеска, золотые майорские погоны, хромовые сапоги. И блеск на груди: справа в два ряда ордена — внизу три Красной Звезды, за ними — Александра Невского и Отечественной войны, слева — несколько медалей. Ничего не скажешь, внешне комендант являл собой впечатляющее зрелище.

— Здравствуйте, майор, — ответил Шевчук, проходя к столу, за которым стоял комендант. — Слышал, что приходится нелегко? Ничего, со временем привыкнете.

— Так точно, товарищ подполковник, — бесцветным голосом ответил майор и указал на стул у длинного приставного стола: — Прошу.

Шевчук выдвинул стул, сел. Только после этого занял свое место за столом и майор.

— Слушаю вас, товарищ подполковник.

— Знаю, что времени у вас в обрез, поэтому буду краток. Я прибыл по поводу недоразумения, случившегося между вами и моим польским коллегой поручником Возняком.

— Между мной и поручником не было никаких недоразумений. Правда, он обратился ко мне с личной просьбой, однако я не счел нужным ее удовлетворить.

— Вы имеете в виду просьбу поручника освободить шестерых поляков-аковцев, задержанных вашим патрулем в городе?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Меня зовут Зенон Иванович, — улыбнулся Шевчук. — А разве поручник не сказал вам, что эти аковцы из бригады «Еще Польска не сгинела» и пришли в город на свадьбу сестры одного из них?

— Он информировал меня об этом.

— И вы, Виктор Лукич, тем не менее не пошли ему навстречу?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Меня зовут Зенон Иванович, — еще раз напомнил Шевчук.

Губы майора дрогнули в едва заметной усмешке, он отвел глаза в сторону.

— Дисциплина кончается там, — прозвучал его голос, — где вместо предусмотренных уставом майоров появляются Викторы Лукичи, а подполковники превращаются в Зенонов Ивановичей. Между тем сотрудники контрразведки и комендатур, в первую очередь, отвечают за состояние дисциплины в армии. Не так ли, товарищ подполковник?

Шевчук на какой-то миг лишился дара речи. Кто он, этот комендант? Не унтер ли Пришибеев, каким-то образом очутившийся в майорах? Но самое забавное, что возразить ему нечего: действительно, ни один устав Красной Армии не предусматривает обращения военнослужащих друг к другу по делам службы по имени-отчеству.

— Вижу, что вы большой знаток уставов и по праву занимаете место коменданта, — сухо заметил Шевчук. — Однако давайте закончим разговор о поручнике и аковцах. Вы указание «Смерша» армии о том, что бригадой «Еще Польска не сгинела» занимаются польские товарищи, а военная комендатура обязана оказывать им в этом содействие, получали?

— Так точно, получал и знакомился.

— Тогда почему не выполнили его?

Комендант щелкнул замком сейфа. Достал с полки папку, раскрыл ее. Медленно начал читать:

«…В случае появления в повяте и гмине вооруженных отрядов и групп Армии Крайовой или других организаций, враждебных ПКНО,[29] коменданту надлежит принять немедленные меры к их разоружению. В случае сопротивления враждебных элементов и при исчерпывании против них всех других средств комендант обязан как крайнюю меру применить военную силу…» — Майор захлопнул папку, положил ее на прежнее место в сейф. — Это абзац из инструкции для военных комендантов, подписанной Военным советом фронта. Считаю инструкцию более серьезным документом, чем указание — телефонограмму армейского «Смерша». В соответствии с требованиями инструкции были разоружены и задержаны аковцы, проникшие в город и отказавшиеся сдать оружие добровольно.

Шевчуку захотелось выругаться. Легко живешь, комендант! Эх, если бы то, что происходило в Польше за последнюю четверть века, можно было расписать по инструкциям и разложить по полочкам! Не удастся это! Уж он, Шевчук, это знает как никто другой… Помнит, как в двадцатом году большие московские чины от политики делали ставку на революционность польского пролетариата и гнали Красную Армию без пополнения и боеприпасов на Варшаву и Львов. А они, чекисты Заброда и Шевчук, доказывали, что реальная обстановка в Польше такова, что шовинизм и антирусизм возьмут верх над классовым сознанием. Так и случилось… Не забыл и то, как в двадцать шестом году после заговора Пилсудского против правительства Витоса кое-кто из важных кремлевских политиков хлопал от радости в ладоши: «Ура! Наконец-то в Польше революция!» А контрразведчики Заброда и Шевчук вылили на них ушат холодной воды: не революция это, а правый переворот. И опять оказались правы… А под каким соусом припомнили все это Шевчуку в тридцать седьмом году после ареста и обвинения в работе на польскую разведку! До сих пор удивительно, как ему разрешили вернуться в армию «по списку Рокоссовского»[30]… Так что не все в Польше так просто, как в твоих инструкциях, комендант.

— Вы рано закрыли свой сейф, товарищ майор.

Шевчук достал из офицерской сумки официальный бланк «Смерша» с несколькими машинописными строчками и печатью, положил на стол перед комендантом. Тот внимательно прочитал документ.

— Можете получить задержанных аковцев в любое удобное для вас время, товарищ подполковник, — сказал комендант и встал. — Полагаю, наш разговор подошел к концу?

— Так точно, товарищ майор. До свиданья…

«Ну и наградил господь комендантом, — подумал Шевчук. — А я еще собирался говорить с ним о дежурной сотне. Нет уж, капитан, поступим так: я выколачиваю тебе на трое суток роту солдат-железнодорожников, а с майором ты разбирайся сам».

В приемной он не удержался, чтобы снова не подойти к дежурному офицеру.

— Благодарю за услугу, лейтенант. Давно с майором служишь?

— Второй год. Начинал сержантом в его сотне.

— Как, притерся к нему? Сдается мне, что характерец у майора далеко не подарок.

— Это для тех, кто его не знает. А на самом деле — командир что надо… Правда, за дело взгреет по всем правилам, зато своих казаков и офицеров никакому начальству в обиду не даст.

— А как он с дивизионными особистами живет? К примеру, с капитаном Дроботом?

— Да они дружки — не разлей вода. Капитан в особистах всего полгода, а раньше, до последнего ранения, у нас в полку тоже батальоном командовал.

— Все ясно, лейтенант. Еще раз спасибо.

Прежде чем отправиться на свой этаж, Шевчук закурил, прислонился спиной к перилам лестницы. А ты не так прост, капитан Дробот, о своей дружбе с комендантом не обмолвился и словом. Все равно нужно иметь этот факт в виду, кто знает, может, ваша дружба еще пригодится…

Способность дикого зверя — чувствовать опасность нутром — Шершень приобрел в горах Италии. Там вместе с усташами Анте Павелича отборные боевики ОУН во главе со Степаном Бандерой и Романом Шукевичем обучались разведывательной и диверсионной деятельности у лучших специалистов этого дела во всей тогдашней Европе: офицеров немецкого абвера и агентов ОВРА.[31] И когда позже, перед вторжением вермахта в Польшу, он был направлен в «Центральную академию для членов ОУН» по адресу: Берлин, Мекленбургишештрассе, 75, ему, по сути дела, нечего было делать: в живописнейших горах Тироля Шершень уже был в совершенстве обучен владению холодным и огнестрельным оружием, пользованию взрывчатыми веществами и средствами радиосвязи, подделыванию документов, правилам конспирации и налаживанию подпольной деятельности.

Сейчас он чувствовал опасность. Впервые этот неприятный, ничем не объяснимый холодок в груди появился у него часа два назад, когда их тройка перебиралась вброд через бурную горную речушку. После этого он несколько раз пытался обнаружить причину поселившейся в душе тревоги, но все его старания и самые хитроумные уловки оказались безрезультатными. Будь у него больше людей, он давно применил бы уже не раз оправдавший себя способ: разбил их на три-четыре группы, прикрылся ими с тыла и флангов, а сам молниеносным броском ушел далеко вперед или в сторону. Однако сейчас их всего трое, а опасность рядом. И вряд ли исходит она от зверя — война научила всё живое в лесу и горах держаться подальше от человека.

— Привал, хлопцы, — проговорил Шершень, останавливаясь на краю маленькой прогалины посреди густого орешника.

Пока два его боевика-телохранителя раскладывали небольшой бездымный костерок и разогревали на нем консервы, Шершень, стараясь делать это незаметно, внимательно огляделся по сторонам. Ничего подозрительного… Заросли кустарника, отдельные могучие грабы, россыпи камней и обломки скал. И все-таки опасность притаилась рядом, буквально в двух шагах. Ею был насыщен воздух, она давила на виски, жгла кожу на лице, заставляла колотиться сердце. А Шершень верил своим ощущениям: он был слишком опытен и умудрен жизнью, чтобы ошибиться.

Что же делать? Может, потихоньку предупредить обо всем боевиков и одновременно всем ударить по сторонам из автоматов? Смысл? Неизвестный противник, без сомнения, держит их на прицеле и, пресекая попытку уйти из-под его контроля, ответит огнем на огонь. А погибать Шершню никак нельзя… Где же выход? Думай, друже эсбист, хорошенько думай. И не пори горячки.

Телохранители позвали его перекусить, и он, ничем внешне не проявляя своей тревоги, вместе с ними поел, хлебнул из фляжки несколько глотков самогона. Но когда все трое были готовы выступить в путь, сказал:

— Теперь, хлопчики, расстанемся. Временно… Так надобно… Встретимся вечером у Зеленой криницы. С богом.

Боевики направились по склону горы влево, а он двинулся по неглубокому каменному распадку вправо. Шел медленно, осторожно, бесшумно, выбирая направление так, чтобы солнце постоянно светило ему в спину. Все надеялся, что сзади или сбоку раздастся треск или шорох, а может, скользнет впереди отброшенная фигурой зазевавшегося преследователя тень. Однако ничего этого не происходило. А чувство тревоги между тем не исчезало.

Он привел незримого врага к большой поляне. Посреди нее располагался лесной хуторок. Три-четыре крепких бревенчатых дома, россыпь хозяйственных построек, загоны для скота… Высокие изгороди, журавель над колодцем, поленницы дров под тесовыми навесами.

Остановившись на границе леса и поляны, Шершень затаился за деревом и какое-то время наблюдал за хутором. Затем приблизился к старому трухлявому пню, присел возле него. Подозрительно огляделся вокруг, достал из-за пазухи свернутый в трубочку листок бумаги и быстро сунул его в едва приметное отверстие под пнем. Засыпал отверстие опавшими листьями и, пригнувшись, не спеша потрусил от поляны в лес.

«Сейчас, хлопчики, вам надобно меня брать, — спокойно рассуждал он. — Куда и зачем я шел, вы уже выведали и установите за мнимым пнем-тайником наблюдение. Теперь требуется не упустить меня, по вашей прикидке, связника. Так поспешайте, хлопчики, поспешайте!»

Неизвестные преследователи словно услышали слова Шершня. Он только собрался прошмыгнуть мимо раскидистого куста лещины, как из-за него навстречу выступили трое. Пятнистые маскхалаты, кубанки со звездами, кинжалы и пистолеты на поясах. У того, что посредине, в руках автомат, у двух других — дегтяревские пулеметы, у всех пальцы на спусковых крючках… Казаки-пластуны! Те, что за несколько дней обжили эти леса и горы как собственное подворье и уже уничтожили не одну группу боевиков, привыкших чувствовать себя в здешних местах хозяевами. Значит, чутье не подвело Шершня.

Эсбист, изобразив на лице страх, отпрянул назад, и тогда из-за деревьев справа и слева от куста появились еще двое. Такие же маскхалаты и кубанки, в руках ППШ.

— Перестань стрибать, дядько! — весело проговорил автоматчик, преградивший вместе с пулеметчиками ему дорогу. — Лучше скажи, що в лесу делаешь?

Молодое красивое лицо, правда, больше смахивающее на девичье, чем на мужское… Тонкие черные усики-ниточки над верхней губой… Губы расплылись в довольной ухмылке.

— Чего молчишь, друже? Небось, задумал поохотиться? Доброе дело, — балагурил усатый, подходя к Шершню вплотную. — Только знаешь, отдай-ка эту штуковину мне… — короткий, резкий рывок — и автомат эсбиста оказался у казака. — Да и парабеллум, полагаю, тебе ни к чему. А гранаты зачем? Рыбу глушить и каменюкой можно… ежели, конечно, наловчиться добре. А кинжал у тебя острый? Как бритва.

Разоружив Шершня, усатый приказал ему вывернуть карманы и расстегнуть ремень, снять сапоги и размотать портянки, задрать до коленей штанины. Затем он тщательно обыскал задержанного со всех сторон и, пока тот обувался и приводил себя в порядок, продолжил расспросы.

— Так куда собрался, дядько? Опять молчишь? А оружие где взял? Наверное, нашел? Ты немой, что ли? А может, от радости, що нас повстречал, язык отнялся? Тогда признавайся, где живешь?

— В Крышталевичах, — с заиканием выдавил Шершень.

— Да ну? — притворно удивился усатый. — Знаешь, друже, а ты прямо-таки везунчик! Мы тоже как раз в Крышталевичи собрались. Может, по старой дружбе пустишь переночевать?

У Шершня внутри все запело. Выходит, он не ошибся, приведя казаков за собой к этому хутору. Что они сейчас еще могут сделать, если не отвести его в Крышталевичи? Пристрелить на месте? Однако он, судя по всему, нужен им живым… Таскать с собой по лесу? Опасно и обременительно… Доставить в город? Но туда без малого сорок верст, а впереди ночь.

Казак окинул сжавшегося в комок задержанного критическим взглядом, поправил на его голове шапку, одернул сзади пиджак.

— Значит, ты из Крышталевичей. Тогда подскажи, як туда побыстрей попасть.

— С поляны, где хутор стоит, в село прямая стежка ведет, — угрюмо ответил Шершень. — Полторы версты — и наша околица.

— Верно, — согласился усатый. — А потому шагай поначалу до хутора, а оттуда по стежке до Крышталевичей. Ступай…

Уловив на себе непонимающий взгляд Шершня, он подтолкнул его стволом автомата.

— Чего стоишь? Наша компашка приглянулась? Расставаться не хочется? Ничего, до Крышталевичей один дотопаешь, а у околицы снова встретимся. Поспеши, а то бабка, небось, тебя уже заждалась.

Пробираясь через лес до хутора, а затем шагая по узкой тропке до Крышталевичей, Шершень, как и прежде, не видел вокруг себя ни единого живого существа и не слышал ни одного подозрительного звука. Но теперь уже не чувствовал, а знал наверняка, что враги рядом, а сам он постоянно на мушке. «Хитры, сволочуги, — с невольным уважением к казакам думал эсбист. — Мало того, что меня одного пустили как приманку при возможной встрече с моими дружками, так и сами будто сквозь землю провалились. Битые хлопцы… Останусь жив, обязательно займусь ими».

Казаки опять появились рядом с ним в сотне метров от села. Было их уже не пятеро, а семеро. «Хитры, хлопчики, ох хитры, даже передо мной, безоружным, страховались. Ловкачи!.. А потому надобно гнать вас из леса как можно скорее, — еще раз подумал эсбист. — Дай бог лишь уцелеть, а уж вами я займусь по-настоящему».

— Не притомился, дядько? — насмешливо спросил все тот же усатый казак, по-видимому старший группы. — Может, зайдем передохнуть куда-нибудь? К примеру, в комитет?

— Воля ваша, — безразлично ответил Шершень.

Переселенческий комитет вместе со штабом местного отряда самообороны обосновался в крепком кирпичном здании бывшей управы. Над крышей плескался по ветру красно-голубой флаг,[32] перед крыльцом расхаживали двое молодых парней с красными повязками на рукавах и с немецкими винтовками в руках. Казаков здесь, по-видимому, хорошо знали, потому что пропустили в здание без всяких расспросов.

— День добрый, друже сержант, — приветствовал усатого казака дежурный. — Бандита из норы выволокли?

— Похоже, что да. Говорит, из вашего села. Признаешь землячка?

Дежурный внимательно осмотрел Шершня с головы до ног, не поленился дважды обойти его кругом.

— Никогда не было у нас такого. И сейчас нет… Ежели, конечно, его пришлая сучка только что не ощенила.

— Ошибиться не можешь?

— Шуткуешь, казаче? — обиделся дежурный. — Я туточки родился и свои тридцать два года день в день прожил. Всех сельских петухов по крику различаю. Не наш он, это тебе любой сельчанин скажет.

— Я тоже так думаю. А Василь здесь?

— На заднем дворе. Ночью в лес со своими хлопцами собирается, вот и муштрует их.

— Будь ласка, покличь его.

Через минуту дежурный появился вместе с огромного роста детиной в польских офицерских брюках и меховой безрукавке поверх советской гимнастерки. Высокие, густо смазанные дегтем сапоги, смушковая шапка с красной звездой, через грудь крест-накрест пулеметные ленты, на левом плече стволом вниз МГ с примкнутым магазином-кругляшом. На боку парабеллум, за поясом несколько немецких гранат с длинными деревянными ручками.

— Рад видеть, друже! — улыбнулся он, встряхивая сержанта за плечи. — С чем явился?

— Не с чем, а с кем, — поправил его казак. — Изловил в лесу занятного птаха, а кто такой — и я не знаю, и он не говорит. Может, тебе знаком.

Детина, не сходя с места, протянул к Шершню руку, ухватил за борта пиджака и притянул к себе, пристально всмотрелся в лицо.

«Смотри, смотри, только вряд ли что высмотришь. Крейцер цена была бы мне, референту службы безпеки, если бы меня мог узнать в лицо каждый встречный. А вот я тебя, Василь Горобец, хорошо знаю».

Бывший малоземельный крестьянин, подрабатывавший на жизнь кузнечным ремеслом. Весной 1942 года его хутор был сожжен аковцами, и Василь Горобец с тремя сыновьями ушел в лес. Однако в отличие от большинства подобных украинских беженцев, искавших спасения от оккупантов и польских шовинистов в ближайших сотнях ОУН, он создал свою боёвку. Провел несколько смелых, результативных операций против немцев и аковцев, что способствовало росту его личной популярности и быстрому увеличению численности боевки. К концу года он уже командовал крупным, хорошо вооруженным отрядом, в районе дислокации которого не было житья ни фашистам, ни аковцам.

Бывший кузнец проводил политику, в корне расходящуюся с приказами, которые спускала оуновская служба безпеки формированиям УПА. Так, он не уничтожал советских военнопленных, сбежавших из немецких концлагерей, и принимал в свой отряд, доверяя им даже командные должности. Он установил контакт с командованием расположенных поблизости подразделений Армии Людовой и участвовал вместе с ними в разгроме нескольких фашистских гарнизонов. В его отряде нашла приют часть партизан-ковпаковцев, рассеянных карателями в нефтеносных районах восточных Карпат. Не найдя общего языка со строптивым кузнецом, главари местных сотен УПА дважды пытались уничтожить его отряд, но безуспешно.

С приходом Красной Армии Василь Горобец стал одним из инициаторов переселения «польских» украинцев на землю предков — в пределы Советской Украины. Когда же бандформирования УПА начали террор против переселенцев, он был назначен командиром отряда самообороны в Крышталевичи, крупное украинское село. Прекрасно зная местность, имея в составе отряда самообороны немало своих бывших партизан, обладающих опытом ведения лесной войны, он стал грозой для здешних оуновцев…

— Не знаю такого, — произнес Горобец, ставя Шершня на пол, но не выпуская из рук. — Наверное, мелкота какая-то, простой боевик. Всю тутошнюю бандитскую верхушку я до одного в обличье знаю.

— Возможно, — сказал сержант. — Хотя… — в его голосе прозвучало сомнение. — По моему разумению, в тройке, с которой он шел, старшим был именно он. Ну да ладно, що тут гадать… Его дружкам от моих хлопцев никуда не деться, наверное, их тоже уже стреножили. Соберем всю троицу вместе, тогда и поговорим.

— Зачем ждать? — возразил бывший кузнец. — У него что, языка нет? Есть. Сейчас все нам и расскажет.

Горобец легонько отодвинул Шершня на расстояние своей вытянутой руки, после чего с такой силой рванул к себе, что у того потемнело в глазах, а голова закачалась из стороны в сторону, как маятник.

— Из чьей сотни? Хрына? Стаха? Бира?

— Хрына… — пролепетал Шершень.

— Куда и зачем шел?

— В сотню Стаха. Зачем — не знаю. Пан сотник велел сопровождать связника с пакетом.

— Врет, — раздался насмешливый голос сержанта. — Насчет связника не знаю, а у него имелось свое задание.

— Выходит, брешешь? — угрожающе процедил сквозь зубы Горобец, нахмурив брови. — Или меня за дурня принимаешь? А может, забыл обо всем? Ничего, сейчас вспомнишь… С моей и божьей помощью.

Он коротко размахнулся свободной рукой, но ударить не успел.

— У меня было свое задание, — быстро заговорил Шершень, выражением лица и всем видом желая показать якобы охвативший его ужас. — Оставить под пнем записку. Но кто и когда должен ее забрать — не знаю. Христом-богом клянусь.

— Вот теперь больше похоже на правду, — с удовлетворением проговорил сержант. — А кто явится за посланием — без тебя доведаемся. Да и твои дружки кое-що подскажут.

Тряся головой, Шершень вдруг, громко вскрикнув, повалился навзничь, принялся кататься по полу. Краем глаза успел заметить, что сержант и Горобец недоуменно переглянулись, а у дежурного от изумления отвисла челюсть

— Эй ты? Сказился, что ли? — раздался над Шершнем голос сержанта, и сильные руки прижали его к полу.

Вырвавшись, эсбист схватился обеими руками за живот и, громко подвывая, пополз в угол комнаты. Но тут на помощь сержанту подоспели Горобец с дежурным, и втроем им удалось удержать Шершня на месте. Брыкнув напоследок ногой, он жалобно заскулил и, распластав руки, замер. Глаза его закатились под лоб, язык наполовину вывалился изо рта, в уголках губ появилась густая пена.

— Неужто сдох? — испуганно спросил дежурный.

— Не верещи! — оборвал его Горобец. — Лучше тащи ведро с водой!

Поскольку перспектива быть облитым на ночь глядя водой Шершня не устраивала, он жалобно застонал и пошевелился. Приподнял голову, повел по сторонам отсутствующим взглядом.

Сержант похлопал Шершня ладонью по щекам, ухватил пальцами за подбородок, несколько раз открыл и закрыл ему рот. С силой ткнул ему кулаком в раздутый живот.

— Как каменюка, — сообщил он. — Ну прямо баба на сносях. С чего бы это? На неделю вперед нажрался? Причем на двоих с солитером? Ну прямо чудо чудное.

Никакого чуда здесь не было. Напрасно совсем недавно Шершень с пренебрежением вспоминал о «Центральной академии для членов ОУН» в Берлине: именно там его обучали симулировать внешние признаки ряда болезней, в том числе и разного рода припадки. Как кстати это пригодилось сегодня!

Шершень приподнялся на локтях, его взгляд остановился на дежурном. Будучи неплохим психологом, он уже определил, что самое сильное впечатление разыгрываемая им комедия оказывает на этого, возможно храброго, но явно излишне доверчивого человека.

— Врача… врача, — еле слышно, словно через силу, прошептал эсбист. — Христом-богом молю.

— Может, на самом деле лекаря покликать? — спросил дежурный, глядя попеременно на Горобца и сержанта. — А то как бы ненароком лиха не приключилось.

— Коли имеется — позовите, — равнодушно сказал сержант. — Пускай глянет на него. Может, чем-либо поможет.

— Врача, врача, — продолжал настойчиво повторять Шершень. — Врача…

— Ладно, пошли кого-нибудь из хлопцев за фельдшером, — приказал Горобец дежурному. — Кто знает, что он еще вытворить можег.

Наконец-то! Именно из-за этих слов Шершень и отдался в руки казаков возле Крышталевичей, из-за них так старательно разыгрывал представление с припадком.

Он поманил к себе пальцем дежурного, и когда тот склонился над ним, громко зашептал:

— Спасибочки. Не дал пропасть душе христианской… Припадок это у меня, уже не впервой. С младенчества я такой. Медицина говорит — нервы плохие, — он перевел дыхание, с мольбой заглянул в глаза дежурного. — А лекарю передайте, чтоб обязательно захватил с собой шприц, что-нибудь обезболивающее и стрептоцид.

— Что он там бормочет? — поинтересовался Горобец.

— Говорит, что припадочный… с детства. Укол ему надобен. Просит, чтобы лекарь прихватил с собой шприц и… — дежурный запнулся, глянул на Шершня. — Что еще потребно?

— И любое обезболивающее, — подсказал эсбист. — Вы лучше запишите…

Дежурный достал из ящика стола лист бумаги, карандаш, начал медленно писать. «Шприц, любое о-без-бо-ли-ва-ю-щее, — бормотал он себе под нос. — Ст-реп-то-цид…»

— Добавьте «белый», — заметил Шершень. — Стрептоцид бывает белый и красный… Мне нужен только белый.

Дежурный поманил к себе одного из вооруженных парней, выглядывавших из соседней комнаты, по-видимому, караульного помещения.

— Держи записку и мигом к лекарю. Скажешь, пускай немедля поспешит к нам. И прихватит с собой все, что мной написано. Бегом…

Парень исчез, и Шершень облегченно вздохнул. Главное сделано: его человек в Крышталевичах получит записку с паролем и условным текстом и придет к нему на выручку. Обязательно придет, ибо это не простой боевик, а надежный, не раз проверенный человек СБ, знающий Шершня.

— Счастливо оставаться, хлопцы, — проговорил сержант, поднимаясь с лавки. — Навестил вас — пора снова в лес. Небось, мои казачки уже прихватили его дружков, — кивнул он на Шершня, — и меня заждались.

Вслед за сержантом ушел Горобец. Однако вместо него из караульного помещения появились два парня с немецкими автоматами в руках. Один уселся на лавке у входной двери, второй — в паре шагов от лежащего на полу Шершня.

— Бандит, казаки из лесу доставили. Обещают привести еще пару его дружков, — объяснил им ситуацию дежурный. — Утром на машине отправим их с охраной в город. А покуда не спускайте с него очей.

Посыльный возвратился минут через десять, вместе с ним был щупленький, юркий человечишко лет пятидесяти. Вытянутое лисье личико, редкая бороденка, бесцветные глазки… Не первой свежести белый халат, в руке саквояж из толстой кожи.

— Юлий Остапович, — обратился к нему дежурный, — будьте ласка, займитесь им, — указал он на Шершня. — Говорит, что припадочный, укола просит. А может, придуривается.

— Сейчас все узнаем, — писклявым голосом проговорил фельдшер, опускаясь возле пациента на корточки и беря его за запястье. — Ого, как пульс бьется. На что пан жалуется? — спросил он у Шершня.

— Голова болит, живот режет и распирает. Тошнит — мочи нет, — скривившись, ответил тот. — И припадки с младенчества… Помогите, доктор. Век не забуду.

Фельдшер заставил Шершня показать кончик языка, заглянул ему в рот, измерил температуру. После всего этого сокрушенно покачал головой и торжественно изрек:

— Необходимо серьезно лечиться. В стационаре… Я могу помочь только одним — сделать укол.

Он раскрыл саквояж, достал шприц, ампулу. К фельдшеру приблизился дежурный. Расстегнул кобуру пистолета, положил ладонь на его рукоять.

— Осторожней с ним, Юлий Остапович, — предупредил он. — Бандит это, лесовик. А они народ отчаянный. Схватит ножницы — и по горлу… себя или вас.

Пока фельдшер делал укол, дежурный не спускал с Шершня глаз. Это было совсем некстати: напрочь летел вариант, согласно которому фельдшер должен был передать Шершню оружие во время его осмотра или при оказании помощи. Значит, оставался другой вариант, более сложный и потому рискованный.

Юлий Остапович убрал шприц в саквояж, достал оттуда бумажный пакетик с каким-то порошком. Попросил одного из караульных принести стакан воды и велел пациенту выпить порошок.

— Это слабительное, — объяснил он. — Наверное, съели что-нибудь несвежее или ядовитое. Плохие грибы, к примеру… Пустяки, сбегаете несколько раз по нужде — и все будет в порядке.

Фельдшер щелкнул замком саквояжа, поднялся с корточек, глянул на дежурного.

— Я сделал все, что в моих силах. Припадок не повторится. Верно, больной принял слабительное и ему придется… сами понимаете. Начнется это примерно через полчаса. Ничего, нужник у вас под боком, так что это не проблема.

— Пускай сидит там хоть всю ночь, — ухмыльнулся дежурный. — Лишь бы к утру был на ногах.

Шершень понимал, что слова фельдшера адресованы ему. «Нужник у вас под боком…» Значит, оружие будет оставлено там. «Примерно через полчаса…» Тоже ясно: столько времени необходимо Юлию Остаповичу, чтобы раздобыть лошадей и организовать огневое прикрытие для бегства своего начальника.

Когда фельдшер, простившись, покинул помещение, Шершень немного постонал и затих. Но вот большие часы в деревянном футляре, висящие над столом дежурного, показали, что с момента ухода Юлия Остаповича прошло полчаса. Пора!

Шершень протяжно взвыл, схватился руками за низ живота. Вначале какое-то время сидел на полу, затем вскочил на ноги.

— Началось? — с любопытством спросил дежурный и посмотрел на часы. — Как раз через полчаса. Все, как говорил лекарь. — Он перевел взгляд на караульных. — В нужник его. Иначе он туточки дух устроит…

Один из хлопцев ткнул Шершня стволом автомата в бок, указал на дверь.

— Топай. Да поживей.

Согнувшись и держась руками за живот, эсбист засеменил к выходу из помещения, оба караульных с автоматами навскидку последовали за ним.

— Не спускать с него глаз, — раздался вдогонку голос дежурного. — Один пускай сторожит у двери нужника, а другой ходит вокруг. В случае чего — строчите по ногам.

Очутившись в туалете, Шершень торопливо забегал глазами по сторонам. Итак, где может быть пистолет? У самой земли в узкой щели между двумя отошедшими друг от друга досками? Пусто… В темном отверстии под крышей, где одно из бревен чуть скособочилось влево и отошло от потолочного перекрытия? Тоже ничего нет… На нешироком деревянном уступе-карнизике, служащем основанием для квадратного затянутого паутиной оконца? Наконец-то угадал!

Он подбросил на ладони небольшой дамский браунинг с отделанной перламутром рукоятью, быстро осмотрел его. Н-да, не боевое оружие, а театральная хлопушка, но… дареному коню в зубы не смотрят. Ничего, стрелять первым будет он и притом в упор.

Когда конвоир, ходивший вокруг нужника, оказался рядом со своим напарником, топтавшимся у двери, Шершень ударом ноги распахнул дверь и выпрыгнул наружу. Первый выстрел он сделал в лицо комитетчику, стоявшему у двери, два следующих — в спину его товарища, собравшегося завернуть за угол нужника. Как ни заманчиво было завладеть оружием убитых, обстановка диктовала другое: часовые у крыльца уже срывали с плеч винтовки, а до леса, где Шершень мог найти спасение, было никак не меньше двухсот — двухсот пятидесяти метров. И петляя из стороны в сторону как испуганный заяц, он что есть сил припустил к опушке.

Шершень успел пробежать всего несколько шагов, как сзади затрещали винтовочные выстрелы, пули взвизгнули над головой. Это являлось грозным предупреждением, и он сразу повалился в траву. Работая локтями, отполз подальше от места падения, осторожно приподнял голову, оглянулся. Один из часовых продолжал стоять у крыльца, зато второй находился на полпути к нужнику. А со стороны заднего двора на звуки стрельбы уже спешили еще несколько вооруженных комитетчиков во главе с Горобцом.

Но тут из леса длинными очередями зачастил МГ, ему вторили два шмайссера. Бежавший за Шершнем часовой юркнул за нужник, комитетчики залегли и открыли ответную стрельбу по лесу. Воспользовавшись этим, Шершень быстро пополз к опушке.

В кустах за пулеметом он увидел Юлия Остаповича, справа и слева от него вели огонь из автоматов два незнакомых Шершню хлопца в селянской одежде. Еще один виднелся дальше за деревьями с парой лошадей

— Уходишь со мной! — крикнул Шершень на бегу фельдшеру. — В селе тебе делать больше нечего.

Подбежав к лошадям, он вырвал у парня поводья, раздраженно бросил:

— Чего стоишь? К пулемету! А поскачем — уводите погоню в другую сторону.

Шершень вскочил в седло, и тут пуля ударила его в плечо. Выругавшись и не дожидаясь Юлия Остаповича, погнал коня в лес.

Стоявший у дверей кабинета парень ничем не напоминал бандита. Обыкновенная крестьянская одежда, грубые сапоги, старенькая шапка с потертым местами мехом… Круглое глуповатое лицо, испуганные глаза, взъерошенные волосы… Голова понуро опущена, длинные руки вытянуты по швам. Этот оуновец разительно отличался от своего напарника, захваченного вместе с ним вчера в лесу казачьей разведгруппой. Тот, едва очутившись в кабинете, сразу заявил, что ничего не скажет, и сдержал свое обещание.

— Проходи и садись, — проговорил Дробот, указывая оуновцу на табурет против своего стола.

Парень, опасливо косясь на капитана, опустился на краешек табурета.

Да, хлопчик, вряд ли такому, как ты, многое известно. Ничего, ему, Дроботу, пригодится все, что ты наверняка должен знать.

— Из чьей банды? — спокойно спросил Дробот.

— Пана сотника Хрына, — незамедлительно последовал ответ.

— Давно у него?

— С лета. После того, как аковцы спалили наше село.

— Чем занимался в банде?

— Что велели. У пана, Хрына дисциплина — ого-го. Слово против вымолвил — и удавка на горле. По струнке все перед ним ходят. Пан сотник из кадровых офицеров… И при поляках им был, и при германе.

Врешь, хлопчик! «Что велели»… Сопровождать такого птаха, что выпорхнул из Крышталевичей, кому попало не доверят. Ведь всех, кто вызывает у оуновских главарей хоть малейшее подозрение, они держат под надзором СБ в бандах и никогда не посылают в разведку или связниками… Так что тебе есть что рассказать. Вот только как вызвать тебя на откровенность?

По низу живота полоснуло словно ножом, боль рванулась вверх, отозвалась в груди. Капитана, как обычно в таких случаях, бросило в пот, в голове зашумело. Как некстати! Неужели придется прервать допрос? А может, приступа не последует?

Дробот опустил левую руку, прикрываясь крышкой стола, начал легонько массажировать живот. Бесполезно! Внутри живота будто разложили костер, боль волнами распространялась по всему телу, в голове уже не щумело, а гудело. Наверное, от боли он на какой-то миг прикрыл глаза, потому что не успел заметить, когда оуновец толкнул на него стол. Он почувствовал сильный удар в грудь, чтобы не повалиться на пол, ухватился правой рукой за край подоконника и краем глаза увидел, как через наклонившийся стол к нему стремительно метнулся допрашиваемый. Как отличался он сейчас от того глуповатого сельского хлопца, каким выглядел всего несколько минут назад! Лицо потеряло добродушие и стало жестким, рот искривился в злобном оскале, глаза полны ненависти.

Дробот выпрямился, но резкий толчок головой в бок повалил его на пол, и тотчас оуновец навалился сверху. Его руки потянулись к горлу капитана. Однако тот пере хватил их в воздухе, и некоторое время они катались по полу, попеременно оказываясь то вверху, то внизу.

Внезапно живот резануло снова, да так, что капитан от боли разжал свои пальцы на руках оуновца. И тот не замедлил воспользоваться этим. Схватив Дробота за волосы, он дважды ударил его головой о пол и вцепился в казачью кобуру. Мгновение — и бандит прыжками уже мчался к окну, на ходу передергивая затвор пистолета. Шустрый хлопчик! Да уж больно самонадеянный, коли осмелился оставить за собственной спиной живого казака! Приподнявшись на левом локте, капитан выхватил из ножен кинжал и метнул его в оуновца. Клинок вошел туда, куда и был послан: под левую лопатку на расстояние трех пальцев от позвоночного столба.

Поднявшись с пола, Дробот доковылял до стула и несколько минут, бессильно опустив руки, сидел с закрытыми глазами. Когда боль в животе исчезла, он постарался дать оценку случившемуся.

Итак, разведчики выполнили его приказ и захватили живыми трех бандитов. Результат этого оказался равен нулю: один пленник смог сбежать из-под стражи, второй наотрез отказался давать какие-либо показания, третий без малого не отправил на тот свет самого капитана. Веселенькая троица! А кто поручится, что и другие захваченные в плен оуновцы станут вести себя по-иному? Ведь те, кто их посылает на задание, вовсе не дураки и хорошо знают, кому и что можно доверять… Пожалуй, нужно изменить тактику: установить тесный контакт с командиром Крышталевичского отряда самообороны Горобцом и с его помощью ускорить подготовку к операции «Квочка». Разгром же банд даст иной контингент пленных: не фанатиков из службы безпеки и их людей, а рядовых оуновцев. А это должен быть совсем другой человеческий материал.

Николай Николаевич вытер салфеткой усы, отставил от себя стакан с недопитым чаем.

— И все-таки, Игорь, я с вами в корне не согласен, — сказал он. — То, что хочу донести до вашего сознания, вовсе не измена моим прежним принципам. Это, если желаете, переоценка ценностей с точки зрения реалий сегодняшнего дня.

Мужчина лет тридцати, сидевший за столом напротив бывшего генерала, иронически усмехнулся.

— Уважаемый Николай Николаевич, вас трудно понять. Три года вооруженной борьбы с диктатурой большевиков, почти четверть века пребывания по их вине в эмиграции — и на тебе… Они создали новую Россию, возродили непобедимую русскую армию, на их стороне правда истории, будущее человечества. Если бы я сам не слышал этих слов из ваших уст, никогда не поверил бы в подобное. Просто уму непостижимо.

— А вы попытайтесь постичь, для этого внимательно следите за моей мыслью. Мы, белые генералы, прежде всего воевали за что-то. За великую Россию, какой мы хотели ее видеть… И уже потом против кого-то, против тех, кто нес России зло. Как воевали до этого против японцев и немцев, как сражались бы против любого другого врага, несущего уничтожение нашей Родине. За свой идеал России мы не щадили жизни. Погибли в боях генералы Корнилов и Марков, Дроздовский и Каппель, умер в тифозном бараке генерал Мамонтов. Однако жертвы оказались напрасны — мы потерпели поражение.

Казалось бы, теперь должен наступить закономерный финал российской драмы — гибель самой России. Но случилось обратное — Россия возродилась из крови и пепла более могущественной, нежели была прежде. А подвиги Красной Армии в этой войне затмили воинские деяния старой русской армии, на смену которой она пришла. Как прикажете понимать сей исторический парадокс? Выходит, и мы, и большевики сражались за одно и то же? За славу и величие России?.. Только находились под разными стягами и торили пути к своей цели с разных сторон. Горе таких, как я, в том, что в пыли разрушаемой большевиками Российской империи мы не замечали фундамента новой державы, которую они возводили на развалинах старой. Так почему я не могу признать свои былые ошибки и примириться с существованием новой России? Отчего должен и поныне оставаться ее врагом?

— Потому, Николай Николаевич, что в своих философских мудрствованиях вы перемешали грешное с праведным, — с раздражением ответил Игорь. — Поймите главное: величие большевистской России основано на горе и лишениях таких, как вы. А теперешняя красная Россия так же чужда и враждебна вам, бывшему белогвардейскому генералу, затем политэмигранту, как и четверть века назад. Вам нет в ней места, ваш удел — прозябание на чужбине. А вы говорите о каком-то примирении с большевиками, поете хвалу их армии.

Бывший генерал снисходительно улыбнулся.

— Игорь, вы путаете трагедию отдельной личности или даже крах целого общественного класса с поступью истории, с ее правдой. Да, я потерпел поражение как индивидуум, зато победило то, что во сто крат важнее, — новое начало в судьбе России. По сравнению с этим фактом горе или счастье любого из нас ничего не стоит.

— Об этом предоставьте судить мне самому, — скривил губы Игорь. — О трагедии личности и о поступи истории хорошо рассуждать в семьдесят лет, а не в двадцать восемь. — Он нервным движением руки отбросив назад упавшую на лоб прядь волос. — Впрочем, это ваше дело, прощать большевиков или нет, приветствовать их вторжение в Европу или преградить ему путь. Но я потомок князей Мещерских, не простил им ничего. Большевики исковеркали всю мою жизнь, и я не прощу им этого никогда! Особенно своих ран, полученных в сорок первом под Смоленском и в сорок втором на Кавказе! — выкрикнул Игорь. — Для меня нет новой России, а есть Совдепия, которая всегда будет оставаться моим врагом!

— В таком случае мне вас просто жаль, князь, — спокойно проговорил Николай Николаевич. — Я, конечно, сочувствую вашему горю, однако нельзя возводить его в абсолют. Тем более допускать, чтобы чувство мести брало верх над разумом и заглушало в душе все остальные чувства, в том числе такое святое, как любовь к Родине.

— Позвольте с вами не согласиться, Николай Николаевич, — вступил в разговор сидевший рядом с бывшим генералом мужчина с благообразным лицом. — Почему вы считаете, что в наше время продолжение борьбы с большевизмом является бесперспективным делом? Только потому, что они победили в войне с Германией? Да-да, победили… — твердо повторил он, заметив, что Игорь намерен возразить ему. — Но этот результат говорит опять-таки не о силе большевизма, а о том, что Германия допустила в ходе подготовки к войне ряд весьма существенных просчетов и была за это надлежащим образом наказана.

Откинувшись на спинку кресла, Николай Николаевич рассмеялся. Громко, весело, заразительно, как чаще всего смеются дети.

— Побойтесь бога, Николай Иванович! Подумайте, что говорите! Рассуждать подобным образом простительно князю, но никак не вам, кадровому русскому офицеру, полковнику, умудренному опытом контрразведчику! Конечно, всякая битая сторона и оказывается битой, что была или слабее победившей, или допустила в ходе борьбы непростительные ошибки. Дабы понять сию элементарную истину, не нужно иметь ни большого ума, ни являться военным авторитетом. А вот чтобы подойти к себе и противнику объективно и правильно разобраться в причинах своей и его слабости и силы, в допущенных обеими сторонами ошибках и просчетах, для этого действительно нужны незаурядный ум и гражданское мужество. Всё то, чего когда-то не хватало мне, а вам не хватает и поныне. Однако простите, что перебил вас.

— Ничего страшного, Николай Николаевич. Куда страшней то, что в последнее время мы перестали понимать друг друга… Но вернемся к теме нашего разговора. Да, мы и Германия каждый в свое время потерпели крах в битве с большевизмом. Ну и что? Разве у него не осталось других врагов? Как бы не так! Англия и американские Соединенные Штаты — вот наши главные союзники в завтрашней борьбе с Советами. Они уже не повторят ни наших ошибок, ни тех, что допустила Германия.

— Вот еще одна ваша ошибка, Николай Иванович. Рассудите сами, кто или что может угрожать стране, одержавшей верх в такой войне? Англия и Соединенные Штаты, о которых вы упомянули? Не думаю. Скажу больше, убежден, что вскоре после окончательного поражения Германии та или иная форма большевизма восторжествует в значительной части европейских государств.

— Отчасти согласен с вами, Николай Николаевич. Сейчас в Европе некому воевать против большевизма. Но это реалии сегодняшнего дня, а не завтрашнего.

— Господа, вы совсем забыли о времени, — раздался голос еще одного мужчины, находящегося за столом. — Через сорок минут наступает комендантский час, а вашей полемике не видно конца. Стоит ли из-за таких пустяков ломать копья и отвлекаться от чаепития?

— Это вовсе не пустяки, господин войсковой старшина,[33] — строго сказал Игорь, с заметной неприязнью глядя на мужчину. — Так что ваша ирония по данному поводу неуместна.

Войсковой старшина не спеша повернулся в кресле, с подчеркнутым любопытством, словно видел его впервые, посмотрел на Игоря.

— Да ну? — насмешливо спросил он. — А впрочем, ваше сиятельство, вы правы. Мне не дождаться краха большевизма, а вы, конечно же, надеетесь до него дожить. И не просто дожить, но и вернуть себе все, чего вас лишили красные. Только вот маленькая неувязка: как вы собираетесь доказать свое отношение к князьям Мещерским? Согласно распускаемым вами слухам, после гибели родителей вас из России вывезла какая-то дальняя родственница, ныне покойная. Никаких документов о рождении у вас нет, иных свидетельств вашего сиятельного происхождения тоже, статью и обличьем на князя вы не смахиваете…

— Как вы смеете? — крикнул Игорь, вскакивая на ноги. — Да я…

— Что — я? — грубо оборвал его войсковой старшина. — Потребуешь сатисфакции? Валяй… На чем будем биться: на винтовках со штыками или на саблях? Только учти, что в подобного рода забавах я преуспел еще в Галлиполи.[34] Так что подожми хвост, щеня.

Побледнев, Игорь сунул руку во внутренний карман пиджака, но Николай Иванович ухватил его за запястье.

— Образумьтесь, капитан! — И когда Игорь опустил руку, полковник повернулся к войсковому старшине. — А вы, Яков Филимонович, держите себя в рамках.

Войсковой старшина лениво зевнул, удобнее устроился в кресле. Был он чуть грузноват, широкоплеч, с короткой крепкой шеей… Крупный нос, усы с лихо закрученными концами, густой чуб, нависший над левым глазом. Если перед тремя его сотрапезниками стояли стаканы с чаем и розетки с вареньем, то перед ним хрустальный графинчик с водкой и тарелка с квашеной капустой и солеными огурчиками.

— А ведь Яков Филимонович прав, гостям пора уходить, — сказал Николай Николаевич, посмотрев на часы. — Если, конечно, они не пожелают остаться ночевать у меня.

— Увы, это исключено, — ответил Николай Иванович. — Так что, господа, надо прощаться.

Он поднялся из-за стола, подошел к вешалке. Снял с нее свое легкое осеннее пальто и вдруг, словно что-то неожиданно вспомнив, хлопнул себя ладонью по лбу и обернулся к бывшему генералу.

— Николай Николаевич, вы полагаете, что ЧК на самом деле решила оставить вас в покое?

— Думаю, что так. Иначе зачем им потребовалось отпускать меня?

— Возможно, хотят узнать, кто и зачем ходит к вам. Между прочим, чекисты не интересовались кругом ваших знакомых?

— Вы уже спрашивали об этом и получили ответ. Повторю еще раз. Можете быть спокойны, Николай Иванович: мое пребывание в ЧК нисколько не грозит вашей безопасности.

— Верю вам. Однако поймите, что это выглядит несколько странно: вначале арестовать вас, а затем отпустить. Не похоже на ЧК.

— А уж об этом судить не мне. Чекисты — ваши коллеги, так что в правилах подобных игр вы должны разбираться лучше меня. Между прочим, я сейчас вспомнил одну деталь, связанную с моим посещением ЧК. Совершенно случайно мне удалось увидеть несколько зверски убитых красноармейцев и услышать, что это могли сделать наши здешние соотечественники. Неужели такое возможно?

Николай Иванович с удивлением посмотрел на бывшего генерала.

— Почему бы и нет? Большевики сначала заставили нас покинуть Родину, а теперь явились к нам и сюда. А русские никогда не приветствовали своих врагов цветами.

— Я тоже русский, однако отчетливо провожу границу между вооруженным сопротивлением и бессмысленной жестокостью. Посему считаю, что подобные террористические акты свидетельствуют лишь о непонимании их организаторами сложившейся в Польше и во всей Европе ситуации.

— Мы опять не сходимся с вами во взглядах, Николай Николаевич. Я не столь легко изменяю своим принципам, как вы, и до сих пор убежден, что борьба с большевиками не должна прерываться или ослабевать ни на миг. У нас, русских противников большевизма, должен быть единственный принцип: борьба с ними всегда, везде и всеми доступными способами.

— Другими словами, вы на стороне убийц тех красноармейцев?

— Я на стороне всякого, кто считает большевиков своим врагом и сражается против них.

— Исчерпывающий ответ… Разрешите вопрос иного плана: вам не приходилось на днях встречаться с супругой генерала Ковалева?

На лице Николая Ивановича мелькнуло удивление.

— С Марьей Карловной? Но ведь она с их превосходительством генералом Ковалевым еще месяц назад покинула эти места. Как мне известно, их путь лежал в Лозанну.

— Об этом наслышан и я. Но представьте, вчера утром я встретил ее. И где бы вы думали? Шел с рынка мимо комендатуры, а она выходила оттуда. Когда я поздоровался с ней, она изменилась в лице и сделала вид, что не знает меня. Затем отвернулась и быстро прошла мимо.

— Вы не могли ошибиться?

— Это исключено. Правда, Марья Карловна была одета без присущей ей изысканности, но это была она. Дело в том, что я вначале услышал ее голос, а потом уже увидел. А голос Марьи Карловны нельзя спутать ни с чем.

— Так вы разговаривали с ней?

— Нет. С ней было еще несколько дам, и они беседовали между собой.

— И все-таки я склонен думать, что вы стали жертвой какого-то недоразумения. Посудите сами. Генеральша Ковалева и большевистская комендатура… Ваша случайная встреча и нежелание Марьи Карловны вас узнать. Прямо-таки фантасмагория.

— Это была она. Поэтому, Николай Иванович, у меня к вам будет просьба. Не знаю, в силу каких обстоятельств госпожа Ковалева сочла нужным скрыть наше знакомство, однако уверен, что они должны быть вескими. Ведь время сейчас такое тревожное и сложное, особенно для нас, людей без родины. Если встретите Марью Карловну, скажите ей, что ее положение я понимаю, на проявленную по отношению ко мне неучтивость не обижен и по мере своих возможностей готов оказать ей помощь. Обещаете?

— Конечно. Хотя признаюсь, что до сих пор считаю, что вы спутали госпожу Ковалеву с кем-то другим, внешне на нее похожим. — Николай Иванович надел пальто, взял в руки шляпу. Игорь и войсковой старшина уже стояли рядом с ним одетые. — Благодарим за ужин и беседу, ваше превосходительство.

— До свидания, господа. Всегда рад встрече с вами. Не забывайте старика и при случае заходите. Милости прошу…

Очутившись за калиткой и услышав, как сзади хлопнула дверь, за которой исчез провожавший их Николай Николаевич, войсковой старшина остановился.

— Деловой разговор, господин полковник.

— Весь внимание. Говорите…

— Наше посещение генерала ничего не дало. Мы не смогли установить, ни зачем он понадобился чекистам, ни ту информацию, которую они от него получили. Не так ли?

— Хуже того, Его неискренность с нами укрепила меня в самых мрачных предположениях.

— А с кем он мог быть искренним, господин полковник? С вами? Отлично зная вас как матерого белогвардейского контрразведчика и непримиримого врага большевизма? Или с нашим князюшкой? Этим господином без роду-племени, не имеющим в душе ничего святого и несколько лет лизавшим немецкие задницы?

— Как вы смеете? — срывающимся от ярости голосом воскликнул Игорь. — Предупреждаю вас…

— Помолчите, капитан, — оборвал его Николай Иванович. — А вы, Яков Филимонович, продолжайте.

— Зато меня он видит второй раз в жизни и не знает обо мне ничего. Вот я и ударю себя кулаком в грудь, признаюсь, что полностью разделяю его взгляды. Гляди, их превосходительство расчувствуется и сболтнет от избытка чувств что-либо лишнее. Не сболтнет — что я теряю?

— Мысль достойна внимания, но… У нас всего полчаса времени.

— К месту вашей ночевки минут двенадцать — пятнадцать ходьбы. Значит, я смело могу располагать пятью — семью минутами. Больше и не нужно.

— Идите, Яков Филимонович. Ждем вас через десять минут…

Открыв дверь и увидев войскового старшину, бывший генерал удивился.

— Яков Филимонович? Забыли что-нибудь или решили скоротать у меня ночь?

— Ни то и ни другое, ваше превосходительство. Просто весь вечер слушал чужие разговоры, а теперь решил сам поговорить с вами. Естественно, если вы тоже расположены к беседе.

— О чем говорите, Яков Филимонович?! Проходите в гостиную. Лизонька, водки и чаю! — крикнул бывший генерал в сторону приоткрытой двери в кухоньку, где у плиты хлопотала его жена.

— Николай Николаевич, ничего этого не нужно. Я крайне ограничен во времени. Разрешите сразу приступить к делу, из-за которого осмелился вас побеспокоить?

— Конечно, голубчик. Конечно…

— Ваше превосходительство, мы могли бы разговаривать как соотечественники, как бывшие товарищи по оружию, на худой конец, как знакомые. Но я хочу говорить с вами как честный человек с честным человеком. Поэтому прошу верить в мою искренность по отношению к вам и быть таким же ко мне.

Бывший генерал нахмурился.

— Итак, перехожу к делу. Я пришел с двумя целями. Первая: убедить, что разделяю вашу точку зрения в отношении Советской России, спекулируя на этом, попытаться войти к вам в доверие и выведать как можно больше сведений, относящихся к вашему пребыванию в ЧК. Как понимаете, эту информацию я обязан затем передать полковнику Сухову.

Николай Николаевич сложил на груди руки, с вызовом посмотрел на гостя.

— Понимаю, войсковой старшина, понимаю. Считайте, что вы уже втерлись ко мне в доверие… Итак, что вас с полковником Суховым интересует? Постараюсь сполна удовлетворить ваше любопытство.

— Господина полковника интересует многое, но все это нисколько не интересует меня. Поэтому лучше будем считать, что мне не удалось втереться к вам в доверие, — усмехнулся Яков Филимонович. — Давайте перейдем ко второй цели моего визита, которая интересует уже меня, а не господина Сухова. Ваше превосходительство, почему чекисты не применили к вам никаких репрессий? К вам, дворянину и генералу, командиру белогвардейского корпуса и личному другу таких врагов большевизма, как генералы Корнилов и Деникин? Наконец, одному из лидеров русской политической эмиграции в Польше?

— В вашем присутствии я уже отвечал на подобный вопрос, заданный мне полковником Суховым. Ничего к своим прежним словам добавить не могу.

— То есть большевики не сочли нужным мстить вам за прошлые заблуждения? Благородный жест с их стороны.

— Именно так, войсковой старшина. И никакая ирония по этому поводу неуместна.

— Я всецело доверяюсь вашему впечатлению и готов считать сегодняшних большевиков умными людьми. Ответьте, как, по-вашему, они могут отнестись к человеку, который начинал службу в Красной Армии, а затем перешел к белым. К человеку, который, очутившись в эмиграции, подавлял Болгарскую революцию двадцать третьего года и почти два года находился с вермахтом в России. Но который в конце концов понял всю гнусность совершенных им деяний и готов кровью искупить свою вину перед Россией… новой Россией. Могут ли они поверить такому человеку?

— На подобные вопросы трудно ответить однозначно. Лично я думаю, что только на слово они ему не поверят. Поймите, войсковой старшина, большевики — не добренькие дяди-всепрощенцы, а реалисты. Человеку, о котором вы говорили, прежде чем рассчитывать на снисхождение к себе, нужно будет доказать, что он на самом деле порвал с прошлым. А это доказывается не словами, а поступками.

— Мне тоже кажется, что дело обстоит именно так. Рад, что ваше превосходительство укрепили меня в этом мнении. А сейчас, Николай Николаевич, позвольте откланяться…

Сухов и Игорь, укрывшись в тени забора, ждали войскового старшину недалеко от калитки.

— Чем порадуете, Яков Филимонович? — сразу спросил бывший полковник.

— Думаю, что ничем. То ли я никуда не годный актер, то ли господину генералу действительно нечего добавить к уже сказанному, но моя миссия не увенчалась успехом. Тем не менее интерес чекистов к его превосходительству меня, мягко говоря, настораживает.

— Не их интерес к нему, а его неискренность с нами, своими друзьями, — поправил войскового старшину Сухов. — Но об этом, господа, поговорим в другой раз, когда будем располагать временем. А теперь прощаемся. Счастливого пути, Яков Филимонович.

Проводив взглядом войскового старшину, исчезнувшего в боковом переулке, Сухов и Игорь направились к центру городка.

— Николай Иванович, вы уверены, что господин Гурко сказал сейчас всю правду? — спросил Игорь.

— Да. Потому что ему нет смысла что-либо от нас скрывать.

— Вас не удивляет его желание встретиться с генералом Дубовым без свидетелей?

— Нисколько. В делах разведки он новичок, а такие люди зачастую или переоценивают свои возможности, или хотят попробовать в новом ремесле все собственными руками. Преувеличенное мнение о личных способностях и забота о своей шкуре — вот что погнало Гурко к генералу.

— Что это вообще за человек? Вы называете его новичком в нашем деле и, в то же время, назначили своим заместителем.

— Хотя оберштурмбанфюрер Штольце настоятельно рекомендовал на это место вас, — в тон Игорю продолжил Сухов. — Знаете, почему я остановил свой выбор на нем? Да потому что для войскового старшины русской армии Гурко спасение России от большевизма — главное дело всей жизни, а для вас, капитана абвера русского происхождения, — всего лишь временное явление. Поэтому, капитан, отдавая дань вашему профессионализму, я отношусь к вам как к случайному попутчику, но не как к убежденному борцу с большевизмом.

— Спасибо за откровенность, господин полковник, — холодно сказал Игорь. — Вы правы, я действительно привык считать себя вначале европейцем, а потом уже русским. Ну, а у Гурко руки действительно в крови. Вначале — верный сподвижник красного главкома Северного Кавказа бывшего казачьего офицера Сорокина, после его трагической смерти от рук большевиков — командир личной конвойной сотни Шкуро, командир полка в сводном корпусе Барбовича. В двадцать третьем — один из командиров группы казачьих войск генерала Покровского, подавлявших Болгарскую революцию. В сорок втором — эмиссар генералов Шкуро и Улагая на Кубани, с весны сорок четвертого связан по линии абвера с вами.

— Поэтому ему нет дороги к красным, даже если он вздумает «прозреть», как их превосходительство генерал Дубов. Так что, капитан, оставьте свою неприязнь к нему и постарайтесь сработаться.

— Как вы намерены поступить с генералом Дубовым? — спросил Игорь.

— Я профессиональный контрразведчик, и мое мнение по этому поводу может быть только одно. Вчера генерал был нашим другом, сегодня он нейтрален, а завтра может стать врагом. Зачем ждать этого? Тем более, что он знает очень многое… даже из того, что ему и не следовало бы. К примеру, о Марье Карловне Ковалевой. Однако, к сожалению, вопрос о его судьбе придется решать не мне одному.

— Вы имеете в виду его влияние среди местных русских?

— Да. И то, что среди моих начальников много его бывших друзей и товарищей по белой армии. Которые, к моему огорчению, помнят их превосходительство таким, каким он был четверть века назад, и не догадываются о его духовном перерождении. Но я знаю, как открыть им глаза.

Капитан Грызлов напряг остаток сил, подтянулся на руках и упал грудью на край скального выступа. Какое-то время неподвижно лежал, уткнувшись лицом в холодный каменный монолит, затем вскарабкался на выступ и втиснулся спиной в узкую расщелину. Поднял воротник пальто, втянул голову в плечи, сжался в комок. Поднес руки ко рту, стал дышать на пальцы. Главное, отогреть их, чтобы снова обрели цепкость и мертвую хватку, без которых немыслимо его дальнейшее продвижение к вершине этой почти отвесной скалы.

Однако руки руками, а голова головой. Итак, капитан, почему ты не там, где должен находиться согласно плану операции?

Оказался ты прав, когда решил не обходить горный массив перед урочищем Глыбчаны, а штурмовать его в лоб. А ведь карта свидетельствовала, что там будут почти неприступные, лишенные какой-либо растительности склоны. Но ты, проанализировав данные польских метеосводок прошлых лет, точно рассчитал «розу ветров» тех мест и сделал свой вывод. Раз осенние ветры достигают интересующих тебя скал, они обязательно заносят в трещины и разломы дождевую влагу, которая с наступлением морозов превращается в лед и рвет камень. Эти же ветры, но уже летом, наполняют трещины частицами земли и пылью, создавая там постепенно слой плодородной почвы. Они же, ветры, и осеменяют эту почву. Конечно, в подобных местах настоящему дереву не вырасти, однако кустарник и подлесок врастают в камень намертво и порой представляют с ним едва ли не одно целое. Значит, в действительности массив не так уж неприступен, как обозначен на карте. Так и оказалось на самом деле, в результате чего ты сократил свой путь почти на два десятка километров…

Нет, капитан, с картой ты поработал серьезно и не греши на себя напрасно. Но ты знаешь, что вчера после полудня все пошло не так, как было задумано. С того самого момента, когда, спустившись в небольшую долину, увидел, что она представляет собой поле сравнительно недавнего ожесточенного боя. Траншеи и пулеметные гнезда на склонах, ячейки снайперов под камнями… Воронки от мин и снарядов, подбитая и сгоревшая техника, обрывки колючей проволоки и золотистые россыпи стреляных гильз. Но, главное, десятка три приткнувшихся у края леса поврежденных тридцатьчетверок и просматривающиеся сквозь деревья и кустарник машины и палатки полевого танкоремонтного хозяйства. Следовательно, где-то поблизости располагались и обязательные в таких случаях часовые и секреты, встреча с которыми тебе сейчас была совершенно ни к чему. Обходя по горам вначале долину, затем непроходимое ущелье с взорванным через него мостом, ты и «намотал» эти полтора десятка лишних километров.

Капитан почувствовал, что начинает согреваться. Сразу навалилась усталость, налились свинцом ноги, стали смыкаться веки. Нет, спать нельзя! Не только спать, но и терять хотя бы минуту. Ведь сложность его положения в том, что сейчас он находится в месте, которое они с подполковником условно называли «границей» между районом дислокации аковской бригады «Еще Польска не сгинела» и оуновскими сотнями Хрына и Бира. А с легендой, по которой сегодня живет капитан контрразведки Красной Армии Сергей Грызлов, ему нежелательна встреча ни с польскими шовинистами, ни с украинскими националистами.

Значит, нужно как можно скорее уходить из этого района. Но не теперь, когда с минуты на минуту должен забрезжить рассвет, а позже, вечером, когда снова наступит темнота. А сейчас необходимо подыскать место предстоящей дневки.

Капитан с усилием поднялся на ноги, шагнул из расщелины. Проверил, надежно ли держатся предохранительные чеки на двух мильсовских гранатах-лимонках, провел рукой по большой булавке, которой был застегнут внутренний карман пиджака, где лежали три запасные обоймы к его «Борхард-Люгеру». И снова полез по скале вверх.

Достигнув вершины и не задерживаясь на ней, он стал спускаться. Этот склон был менее отвесным, чем тот, по которому он поднимался, и через треть часа капитан был у подножия утеса. Присел за большим камнем, всмотрелся в редкий ельник, начинавшийся в полусотне метров перед ним. Разглядел узенькую стежку, вьющуюся среди деревьев, и решил из предосторожности обойти ее стороной. Принял влево, сделал несколько шагов и услышал журчание воды. Обогнул мохнатую елочку и увидел ручеек, бегущий среди камней. Неплохо! Чем не удача!

Присев у ручья на корточки, он сначала напился, затем достал из чехла фляжку, опустил ее в воду.

— Как водичка, друже? — прозвучало за спиной.

Капитан даже не вздрогнул. Подождал, когда фляжка наполнится доверху, завинтил крышку и лишь после этого повернул голову на звук голоса. Оцепив его полукругом, среди ельника стояли трое. Он не рассмотрел ни их одежды, ни лиц, ни поз. Потому что взгляд опытного контрразведчика сразу остановился на самом важном для себя: немецких автоматах, направленных на него, и оуновских трезубах на мазепинках незнакомцев.

Поручник ждал капитана Дробота. Знал, что тот с минуты на минуту должен прибыть от коменданта, чтобы лично проинструктировать очередную поисковую группу, отправляющуюся в горы. Коротая время, Юзеф сидел в десятке шагов от разведчиков и от нечего делать прислушивался к их разговору. Говорил, собственно, один: тот самый красивый, с нагловатыми глазами сержант, что сопровождал поручника к аковцам.

— До войны я жил припеваючи, особливо когда освоил интеллигентскую профессию — парикмахерское дело. Кто самый уважаемый человек в станице? Шофер и парикмахер. А ежели парикмахер к тому же дамский — цены ему нет. Может, поначалу был я мастером неважнецким, зато сразу усвоил главное: волосы у бабы длинные, а ум короткий. Неважно, що ты ей на голове сварганишь: скирду, воронье гнездо, болотную кочку або Вавилонскую башню, важно убедить ее, що уходит она от тебя писаной-расписаной красавицей, а потому ей теперь от чужих мужиков отбою не будет. Поскольку язык у меня с детства был подвешен на своем месте, то заливать своим клиенткам мозги патокой для меня особого труда не составляло. А ежели бабенку еще будто ненароком погладить, где требуется, або ущипнуть, где ей хочется, слыть тебе первостатейным умельцем-парикмахером. Словом, вскорости преуспел я в своем деле, як никто другой. И слава о моих талантах гуляла по всем хуторам от Петропавловской до Курганной. — Глаза сержанта масляно заблестели, он облизал губы. — Ах, каким уважаемым человеком я был!

— А жениться так и не женился? — полюбопытствовал один из слушателей.

Выговор местного карпатского уроженца заставил Юзефа глянуть в его сторону. Василий Горобец, начальник отряда самообороны из крупного украинского села Крышталевичи! Рядом с ним несколько его хлопцев-боевиков. В маскхалатах, с немецкими автоматами и гранатами, с длинными ножами в самодельных ножнах из сыромятной кожи. На голове у Горобца казачья кубанка с красноармейской звездой, у его подчиненных — высокие меховые шапки с красно-голубыми ленточками. Ай да капитан! С такими проводниками его разведчикам сам черт не брат!

Сержант весело подмигнул Горобцу.

— А как сам мыслишь? Имел ли я на женитьбу гражданское право? Человек, он кто? Существо общественное… Так мог ли я обидеть женское общество целого района и уделять внимание лишь своей жене?

— Как это ты при таких талантах в строю очутился? — спросил Горобец. — Добрые парикмахеры и на войне на вес золота…

— Я казак, друже. А у нас стародавний закон: кем бы ты ни был в мирной жизни: швец, жнец, хлебороб або парикмахер, в военное лихолетье садись на коня и с шашкой в руках защищай Родину от ворога. Потому я и оказался на вторую неделю войны добровольцем в боевом строю. В кавалерию не попал, а в артиллерии местечко для меня нашлось. Угодил я в противотанкисты, наводчиком к пушке-сорокапятке. Не слыхивал о такой? Неказистая на вид, но дюже злая для танка штуковина… Ее у нас звали «Смерть врагу, конец расчету». Дрался я, как исстари подобает казаку, вскоре стал ефрейтором и командиром расчета. А между боями не забывал о былом ремесле: почитай, вся батарея моими клиентами была…

— А как, сержант, ты в разведке очутился? — снова подал голос Горобец. — Был пушкарем-противотанкистом, стал пластуном-разведчиком.

— После боя под Сталинградом я полгода провалялся по госпиталям, потом получил отпуск на родину, и в первый же день явился в штаб ближайшего пластунского полка. «Так, мол, и так, потомственный кубанский казак Юрко, по трагическому недоразумению очутившийся в пушкарях, просит принять его добровольцем в милую его казачьему сердцу пластунскую дивизию». Начштаба, простецкий казачина из бывших старорежимных хорунжих, полистал мои справки-бумажки и говорит: «Уж больно у тебя, ефрейтор, глазищи наглые и довоенная квалификация серьезная, щоб в артиллерии свой талант губить. Разведка — вот твое настоящее место… Станичных баб и девок обманывал? Обманывал. А немца обмануть куда легче, чем иную нашу молодуху… Бритвой владеешь как ложкой? Значит, кинжалом и штыком будешь действовать не хуже… В противотанкистах при сорокапятке танк на пистолетный выстрел подпускать научился? С такими нервами и выдержкой в разведке шваба смело к себе на шаг подпустишь и живьем его возьмешь. Быть тебе, ефрейтор, разведчиком и героем, каких Кубань еще не видывала»… Мудрым человеком тот начштаба оказался, как в воду тогда глядел, ничуть во мне не ошибся…

— Встать! Смирно! — прервала рассказ сержанта команда.

Выскочив из подъехавшего «джипа», к разведчикам и самооборонцам Горобца шел капитан Дробот.

— День добрый, — приветствовал его поручник. — Тебя на минутку можно?

— Здравствуй, Юзеф. Какое-нибудь дело?

— Скорее, просьба. Понимаю, что тебе сейчас не до меня, но… Не в службу, а в дружбу.

— Бросай свою дипломатию и говори, что от меня требуется.

— Помоги попасть в аковскую бригаду одному человеку. Так, чтобы он скрытно оказался за линией их секретов недалеко от штаба Хлобуча. Причем не один, а со мной и подразделением казаков. Сможешь?

— Не раньше, чем завтра. Устраивает?

— Вполне.

Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, войсковой старшина Гурко не спеша шел по центральной улице городка. Он только что встретился на явке с агентом полковника Сухова и обязан был доставить полученную шифровку в пункт назначения. Поскольку Яков Филимонович располагал небольшим запасом времени, он решил прогуляться по предвечерним улицам. Лес и горы, не говоря уже о подземных убежищах, где ему теперь приходилось частенько обитать, порядком осточертели, и войсковому старшине хотелось побыть на людях, потолкаться у витрин вновь открывшихся магазинов, поглазеть на рекламу начавшего работать кинотеатра, улыбнуться встречающимся на пути хорошеньким женщинам. И на досуге, в спокойной обстановке подумать над тем, что в последнее время все чаще занимало его мысли.

Неясный глухой шум, возникший в боковом переулке, заставил его вначале напрячь слух, а затем вовсе остановиться. Так и есть, совсем рядом двигалась воинская колонна. Поступь воинского строя звучала все громче, и вот у перекрестка, в каких-то трех десятках метров от войскового старшины, показались передние шеренги. Черкески с газырями, кубанки со звездочками, кинжалы на поясах и карабины с примкнутыми штыками на плечах… Молодые и пожилые лица, усы и бороды, советские ордена и медали в одном ряду с Георгиевскими крестами. Сбоку от строя шагали двое: пожилой младший офицер с тремя звездочками и здоровенный широкогрудый пластун с нашивками в виде буквы «Т» на погонах. Сотник и старшина.

Поляки, только что беспечно фланировавшие по улице или спешившие куда-то по делам, при виде казачьей колонны стали останавливаться, скучиваться на тротуаре. Прошло всего несколько секунд, как пластуны появились из переулка, а на центральной улице, наполненной до этого шумом шагов, звуками голосов, смехом и гамом, воцарилась тишина.

Стоя на бровке тротуара, Яков Филимонович не сводил глаз с казаков. Кубанцы! Земляки! Сколько раз он сам шагал в вашем литом строю, сколько раз водил ваши конные лавы и пешие цепи в атаки. Сколько раз валялся рядом с вами по госпитальным палатам и тифозным баракам! Всегда считал себя частицей всех вас, именуемых Кубанским казачьим войском, и не отделял своей судьбы от вашей. А сейчас он и вы не просто чужие, а враги, и нет ничего, что роднило или хотя бы сближало вас. Так уж и нет? Тогда почему замер он у этого польского перекрестка, почему першит в горле и заволакивает влажной пеленой глаза? Отчего так гулко колотится сердце и дрожат в кармане пальцы, обхватившие рукоять пистолета?

Сотник поправил на ремне кобуру, глянул на старшину.

— Писняка!

Старшина рванулся к строю, остановился у его середины, взмахнул над головой рукой.

— Сотня-я-я, слухай мою команду! — проревел он густым басом. — Первый взвод, дать шаг!

По пластунским рядам пробежала дрожь, щетина штыков колыхнулась, шеренги начали смыкаться теснее. Казачьи подбородки вскинулись кверху, груди расправились, отставленные вправо локти уткнулись в бок товарища. Перестали двигаться вразнобой головы, выровнялись по одной невидимой линии штыки, свободные от ремней карабинов руки замерли вдоль туловища. Не десятки людей, разных по возрасту и внешнему виду, по характеру и жизненному опыту, каждый со своим норовом и привычками двигались теперь по улице, а единое целое, послушное и подвластное приказу того, кому была вручена его судьба.

— Сотня-я-я, ногу! — прозвучала новая команда. И когда казаки начали печатать шаг, да так, что от грохота их тяжелых, подкованных сапог стало звенеть в ушах, он снова рубанул рукой воздух: — Запевай!

Тотчас из середины колонны взметнулся высокий, сильный голос:

Помню городок провинциальный.

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и вокзал, городской бульвар…

Эту песню войсковой старшина слышал впервые. Была она сентиментальна и чуть глуповата, если не сказать пошловата. Но зато… Ах, как пели ее пластуны! Едва запевала кончил начальную фразу куплета-запева, как ему на помощь пришел тенор-подголосок. Чистым звонким голосом подхватил он песню и вместе с запевалой допел первый куплет. Только секунду после этого над улицей висела тишина — вся сотня огромным, в несколько десятков глоток хором грянула припев. С заливистым веселым посвистом, лихим пронзительным гиком, громким прихлопыванием в ладоши, удалым разбойничьим свистом.

Таня, Танюша, Татьяна моя!

Помнишь ли знойное лето

это?..

Качались в такт песне казачьи головы, колыхались в лад шагу штыки, кто-то из пластунов, давая ритм мелодии, застучал, словно в барабан, ножнами кинжала по прикладу карабина. И снова, когда в дело вступили запевала и тенор-подголосок, зазвучал чеканный и резкий, будто щелчок бича, шаг. А когда припев подхватила вся сотня, на смену ему опять пришла мерная, спокойная поступь.

Помню знакомый родной силуэт,

Синий жакет, синий берет,

Белую блузку, девичий стан,

Мой мимолетный роман…

Войсковому старшине уже казалось, что он давно, чуть ли не с пеленок знает эту песню. Столько же, сколько и знаменитую казачью «Розпрягайте, хлопци, коней», привезенную его далекими предками-запорожцами на Кубань с Украины. Ту, с которой он, молодой бравый подъесаул, вступал в далеком четырнадцатом во главе своей сотни в отбитый у австрийцев Львов. Точно так же заливался тогда голосистый запевала, глухо рокотали под ударами рукояток нагаек бубны, заглушал все окрест казачий хор. И, подчиняясь переменчивому ладу песни, кони то еле переставляли ноги, то начинали плясать под седоками. И тогда вдоль дороги, точно так же, как сейчас поляки, толпились в праздничных нарядах галичане, приветствуя освободителей. А теперь, тридцать лет спустя, он сам стоит на обочине. Посторонний, чужой, враг… Конечно, в этом виноват он сам. Но разве есть в мире что-либо сильнее и непреодолимее, нежели зов матери-земли и голос родной крови?

— Пану плохо? — раздался над ухом незнакомый встревоженный женский голос.

Войсковой старшина открыл глаза, возвращая себя к действительности, тряхнул головой. Казачья колонна уже исчезла за поворотом.

— У пана болит сердце? — участливо спросила пожилая полька, окидывая Якова Филимоновича взглядом.

— Да, сердце, — буркнул он.

Войсковой старшина сказал неправду. С сердцем у него все было в полном порядке. Болела и разрывалась на части душа.

Пятый час разведчики шли по следу. Впереди — командир группы старшина Вовк, его заместитель сержант Кондра и трое боевиков из Крышталевичского отряда самообороны. В десятке метров за ними — двое разведчиков с ручными пулеметами на груди, дальше — полувзвод пластунов, и замыкала движение еще четверка разведчиков. Два парных казачьих дозора двигались справа и слева от ядра группы в пределах зрительной видимости товарищей.

След был обнаружен рано утром у горного родничка, точнее, тоненькой струйки воды, вытекающей из-под большого, покрытого мхом валуна. Район был глухим, далеким от человеческого жилья, по словам самооборонцев, он никогда не славился ни грибами, ни ягодами, а поэтому наличие вокруг источника отпечатков сапог сразу нескольких человек насторожило разведчиков. Подозрительным было и то, что непосредственно у родника побывал лишь один человек, а остальные — еще четверо или пятеро — поджидали его в ближайших кустах. Не вызывало сомнений, что неизвестные пополняли здесь носимые с собой запасы воды, причем стремились оставить у источника как можно меньше следов. Когда Вовк, облазивший и обнюхавший вокруг источника и валуна буквально каждую травинку, обнаружил на земле свежую вмятину, напоминающую очертаниями приклад МГ, а на коре одного из деревьев едва заметное пятно ружейной смазки, было решено отправиться за неизвестными.

Неожиданно следы пропали. Случилось это у спуска в мрачное, с крутыми склонами ущелье, на длинной галечной осыпи. Приказав группе остановиться, Вовк внимательно осмотрелся по сторонам. Справа — подошва невысокой безлесой горы, слева — непроницаемая для глаз стена бурелома, перевитая колючими зарослями ежевики. Впереди — неширокая, метров тридцать — сорок осыпь, за ней — спуск в ущелье. Дальше, за ущельем, взметнулась в небо остроконечная скала с изъеденным временем и непогодой склоном. Даже невооруженным глазом на ее поверхности можно было разглядеть глубокие трещины, небольшие пещерки, ведущие внутрь скалы, каменные терраски и балкончики.

Не спуская глаз с остроконечной скалы, старшина задумался. Что заставило его остановиться перед осыпью, а не приказать группе преодолеть ее стремительным броском, прикрывшись на всякий случай пулеметами? Ведь ясно, что если следы невозможно обнаружить на сухой, гладкой гальке, то они обязательно должны быть на покрытых травой и кустарником склонах ущелья. Отчего же он медлит спускаться в него? Почему теряет драгоценное время?

Больше пяти часов его группа шла по обнаруженному у родника следу. За все это время неизвестные не сделали ни одного привала, ни разу не остановились даже на кратковременный отдых. Почему? Наверное, приближались к концу своего маршрута либо к месту, которое больше всего подходит для привала или дневки. Судя по следам, преследуемые были изрядно измотаны и двигались на пределе сил. А место, где сейчас оказались казаки, как нельзя лучше соответствует не только организации дневки, но и дислокации крупной банды. Глухое, лесистое ущелье, открытые, хорошо просматриваемые и простреливаемые подступы к нему, господствующая над местностью остроконечная скала…

— Кто знает ущелье? — повернулся старшина к самооборонцам.

— Я, — отозвался один из них.

— Тогда, Семен, двигайся ближе… пошепчемся.

Вовк достал карту, разложил ее на земле, протянул самооборонцу травинку.

— Рассказывай, що знаешь об ущелье. Покажи, куда из него можно податься. Карта — одно, а живей глаз — другое.

Семен взял травинку, крутнул в руках.

— Ломаешь голову, казаче, зачем чужаки в ущелье сунулись? Отвечу… На дневку.

— А ежели возвратились на свою постоянную базу?

— Для постоянной базы ущелье не годится. Ни в нем, ни окрест нет питьевой воды.

— А это? — ткнул Вовк в карту. — На дне ущелья — речка. По ту сторону скалы — ручей.

— Верно. Только в округе якась вредная руда имеется, и от нее земля и вода зараженные. Не то что люди, лесная тварь ее духу не переносит. Попьет тутошней водицы або пощиплет травки — и полезла у нее поначалу шерсть, а потом и вовсе дохнет. Оттого это место и зовется Мертвая падь.

— Может, питьевая вода имеется внутри горы, что на другой стороне ущелья? — предположил Вовк. — Посмотри, сколько в ней всяческих ходов и лазов. Глядишь, там родничок какой-нибудь пробивается.

Семен насупился.

— Коли сказал, что нет там гожей для питья воды, значит, так оно и есть. До меня люди ее туточки шукали, сам этим делом занимался, недавно немчуки-спецы с той же целью по ущелью да пещерам лазили. И никто ничего не отыскал.

— Немцы лазили? — насторожился Вовк. — Откуда знаешь?

— Долгая это история. Не к месту она сейчас.

— А ты покороче. Только главное.

— Главное? Тогда так… Сам я из хуторян. Не из каких-нибудь завалящих, что едва концы с концами сводили, а из тех, что крепко на ногах стояли и ни перед кем шапку не ломали. Привык всю жизнь сам себе хозяином быть и вершить все дела собственным умом. Когда в сорок втором аковцы разграбили хутор и пришлось подаваться в лес, мы с братом не пошли ни к бандерам, ни к коммунистам, а сколотили свою боёвку. Брат, поскольку был офицером, стал командиром, а я занялся разведкой. Лагерь наш располагался недалече отсюда, верстах в двадцати… Так что тутошние места я знаю, как добрая хозяйка свою кухню.

Вовк хлопнул самооборонца по плечу.

— Семен, да тебя мне сам господь послал. Говори, как лучше в ущелье спуститься.

— Лучше туда вовсе не соваться. Беглецов мы вряд ли найдем, а себя выдадим наверняка.

— Не выдадим. Думаешь, не понимаю, для чего беглецы у осыпи свой след обрубили? Затаились сейчас где-то рядом и проверяют, не висит ли кто у них на хвосте… А мы обогнем осыпь по лесу, незаметно спустимся в ущелье, отыщем утерянный след. А он выведет нас на дневку.

— Не на дневку, а под пули. Одно верно говоришь: беглецы вывели нас к осыпи для проверки своего хвоста. Только затаились они не у осыпи, а на остроконечной скале. Может, не все, а двое-трое. Я знаю на скале три места, откуда наш склон просматривается вправо и влево от осыпи на полверсты.

— Наш склон просматривается на полверсты? Ну и что?.. Сделаем крюк длиннее. К примеру, в версту.

— Можно и в десять. Только все едино придется возвращаться к осыпи, дабы след отыскать. А беглецы, не будучи дурнями, специально проложат его по местам, что отлично просматриваются их дозорными со скалы. Желаешь держать след — выходи на «пристрелянные» чужим биноклем участки, не выйдешь на них — прощайся со следом… Фокус нехитрый, сам, когда был в партизанах, так поступал.

— Тогда, Семен, остается одно: перекрыть выходы из ущелья и ждать, когда беглецы снимутся с дневки.

— Верно, казаче. А я подскажу, где краще всего расположить секреты…

Хлобуч придержал коня, замер в седле. Еще раз потянул носом воздух. Нет, он не ошибся нисколько! Ветер действительно приносил откуда-то слева запах дыма и аромат поджариваемого на открытом огне мяса.

— Что скажете, капитан? — повернулся Хлобуч к ехавшему вместе с ним начальнику штаба бригады.

— Здесь должен находиться наш дозор, — ответил Вильк, тоже придерживая лошадь. — Но дозорным категорически запрещено разводить костры или выдавать свое присутствие каким-либо другим образом. Об этом им напоминается постоянно, в том числе и мной лично.

— Напоминать мало, капитан. Только подумать: жечь костры во внутреннем охранении, всего в километре от штаба бригады! Не охранять его, а демаскировать! Да это же преступление!

У Хлобуча второй день было плохое настроение. Точнее, с того вечера, когда он расстался с поручником, представителем Войска Польского. Только подумать, ему предлагают полк! Полк настоящей кадровой армии, а не этого сброда, громко именуемого бригадой Армии Крайовой. Хороша армия, боящаяся высунуть нос из лесных чащоб и каменных теснин! А каков дурак он сам. Не сумел понять раньше, что карта «лондонцев» бита, не плюнул на свою громкую должность! Зато как быстро сориентировались в обстановке другие! Хоть бы тот же его бывший товарищ по военному училищу Ковальский. Сразу разобрался, что к чему, и переметнулся с бригадой на сторону «люблинцев». И вот результат — Ковальский уже полковник, начальник штаба дивизии. Дивизии! От зависти к чужой удачливости и злости на самого себя Хлобучу хотелось взвыть.

— Согласен с вами, пан майор, — донесся до него голос начальника штаба бригады. — Обещаю, что виновные будут строго наказаны. Сегодня же и лично мной.

Но Хлобуча уже понесло.

— Нет, капитан! Они будут наказаны не сегодня, а сейчас же! И не вами, а мной! Учитесь, как нужно наводить дисциплину!

Он ударил коня в бока каблуками сапог и направил его с тропы в сторону, откуда ветер приносил запахи дыма и жареного мяса. Смирная крестьянская коняга, реквизированная недавно на одном из лесных хуторов и не привыкшая к подобного рода обращению, закусила от страха удила, прижала уши и с храпом понеслась среди деревьев. Запахи все усиливались, а вскоре впереди стали заметны клубы дыма. Матка бозка, да там не один костер, а несколько. Ничего, он сейчас наведет порядок!

Конь с разбега вынесся на широкую, изогнутую дугой поляну и остановился в десятке шагов от ближайшего костра. Но Хлобуч не почувствовал этого. Пожалуй, в этот миг он не почувствовал бы ничего, даже если на него вылили бы ведро ледяной воды. Потому что зрелище, открывшееся перед ним на поляне, было настолько неправдоподобно, что ему захотелось протереть глаза или ущипнуть себя — не сон ли это? На поляне были казаки-пластуны! Да-да, те самые, которые уже причинили столько бед соседям бригады — оуновским сотням Хрына и Бира.

У костра, перед которым замер его конь, находились шесть-семь казаков. Один подбрасывал в огонь дрова, двое, засучив рукава черкесок, медленно вращали над жаром бараний бок, насаженный на гладко обструганную жердь. Остальные казаки лежали на траве рядом с костром, дымили самокрутками и о чем-то мирно беседовали. Карабины пластунов были составлены в козлы, возле прикладов лежали вещмешки.

В полутора десятках метров от этого костра горел второй, чуть правее — еще один. За ними, где поляна расширялась, пылали сразу два, немного в стороне взлетали искры над следующим. Майор насчитал восемь костров. А сколько на поляне казаков? Рота? Никак не меньше, если учесть, что часть их обязательно должна находиться в охранении. Почему должна? Может, они уже не нуждаются в охранении? Если эта рота устроилась на пикник всего в километре от штаба бригады, почему их товарищи не могут сейчас проделывать то же самое в ее расположении? Кто или что может помешать им? Однако что бы ни случилось, скорей отсюда!

Хлобуч глянул через плечо, ища глазами место, где можно было бы развернуться и незаметно покинуть поляну. Поздно! С обеих сторон седла стояло по казаку, третий, привалившись плечом к крупу коня, скручивал цигарку. Еще двое пластунов с автоматами на груди держали под уздцы лошадь начальника штаба, а четверо или пятеро окружили трех автоматчиков охраны Хлобуча и Вилька. Конец! Конец ему самому и всем его надеждам! А ведь совсем недавно он мог стать подполковником и командиром полка кадровой польской армии!

— Добрый день, пан майор! — прозвучал сбоку знакомый голос.

Обходя костер, к Хлобучу приближался поручник Возняк. Без конфедератки, воротник мундира расстегнут, поясной ремень ослаблен… На лице — улыбка, в правой руке — веточка, которой он отмахивался от комаров. В шаге от майора поручник остановился, и казаки, обступившие майорского коня, распрямили плечи, вскинули подбородки, стали «есть» польского офицера глазами. Несмотря на трагизм собственного положения, у Хлобуча сладко заныло сердце. Дисциплина! Не то что у него в бригаде!

— Вольно! — скомандовал казакам поручник. — Отдыхайте.

Пластуны направилсь к костру, а Возняк обратился к аковцам-охранникам, что боялись пошевелиться в седлах под направленными на них стволами казачьих карабинов.

— Приехали! Слезайте! И возьмите у панов офицеров лошадей. Живо!

— Что я должен делать, пан поручник? — отрешенно спросил Хлобуч, спрыгивая с коня. — Считать себя вашим пленником и сдать оружие?

Возняк округлил глаза.

— О чем говорите, пан майор? Какой плен, какое оружие? Просто я помню, что вы собирались встретиться с полковником Ковальским. Вчера по делам службы он оказался в нашем городе, и я предложил ему повидаться с вами. Сказал, что сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами вы будете ехать по этой тропе, и он решил сам навестить вас. Так что, пан майор, полковник Ковальский ваш гость и предлагает сейчас вместе пообедать. Тем более, что и время сейчас обеденное, и мясо у казаков готово… Вы приглашены тоже, капитан Вильк, — повернулся Возняк к начальнику штаба, подошедшему к ним и слышавшему разговор. — Прошу, панове.

Он дружелюбно улыбнулся, жестом радушного хозяина указал на один из костров и, помахивая веточкой, зашагал к нему первым. Не проронив ни слова, аковские офицеры последовали за поручником. Хлобуч прекрасно понимал нелепость и условность своего положения «хозяина», находящегося в полной власти незваного гостя.

Но, как ни странно, настроение майора заметно улучшилось. Выходит, он еще нужен, раз сам полковник Ковальский счел нужным встретиться с ним. Значит, возможность получить подполковничьи погоны и должность командира полка Войска Польского еще реальна!

С жадностью уплетая яичницу с салом, Грызлов время от времени незаметно косился на хозяина схрона. Широкое обветренное лицо с грубоватыми чертами, сильно развитые надбровные дуги… Редкие волосы, зачесанные на прямой пробор, в усах с загнутыми книзу концами — седина… Морщины на лбу и холодные, с мутновато-серым отливом глаза. Встретишь его где-нибудь на Украине или здесь, на карпатском порубежье, и спокойно пройдешь мимо, не обратив на него внимания. Нет, совсем не таким представлял себе капитан референта оуновской службы безпеки в южных Карпатах Шершня. Почему-то думал, что грязное ремесло, в котором тот изрядно поднабил руку, и звериная жестокость, в которой с ним не могли сравниться даже его коллеги по СБ, должны были наложить отпечаток и на его внешний облик. А тут обыкновенный мужчина с неторопливой спокойной речью и чуть ли не доброжелательностью в глазах.

Допустим, не совсем обыкновенный. Уже в начале допроса капитан оценил, как Шершень быстро и безошибочно нащупывал самые уязвимые места его легенды и как точно и умело ставил контрольные вопросы. Как психологически тонко и с мастерством, присущим истинному профессионалу, расставлял следственные ловушки, пытался проникнуть во внутренний мир противника, дать оценку его интеллекту, понять логику его мышления. Чувствовалось, что Шершень не напрасно протирал штаны в берлинской оуновской академии и на варшавских курсах переподготовки старших офицеров СД.

Капитан доел яичницу, старательно вымазал дно сковородки куском хлеба, отправил его в рот.

— Как, приморил червячка? — поинтересовался Шершень, не спускавший с капитана глаз. — Вижу, что ложкой работать ты мастак. Давно не ел, что ли?

— Как сказать… — неопределенно пожал плечами капитан. — В пути был неделю, последний сухарь съел три дня назад. С тех пор питался, что господь бог да лес пошлют.

Он говорил почти правду. Почти — потому что в дороге находился не неделю, как гласила легенда, а всего трое суток. И все это время довольствовался тем, что удавалось отыскать в лесу. За плечами у капитана были два с половиной фронтовых года службы в контрразведке, и он не с чужих слов, а на собственном опыте знал, что представляют в его профессии так называемые детали. Еще был свеж в памяти случай, когда пару месяцев назад угодил в руки гестапо его дружок-лейтенант, внедренный в абверовскую группу из бывших советских военнопленных. Являясь согласно легенде сыном униатского попа с Тернопольщины, он, оказавшись на постое у поляка-ксендза, в беседе с ним ошибся в каких-то мелких различиях между православием, католицизмом и их симбиозом — униатством. Эта «мелочевка» стоила ему жизни… Или взять пример разоблачения матерого фашистского агента. Он показал, что последние три дня питался только сухарями и грибами. Однако его кровь и кал, отправленные на лабораторный анализ, свидетельствовали, что всего сутки назад он ел шоколад и употреблял алкоголь.

Так что можно придумать любую легенду, можно самым тщательным образом «сработать» необходимые документы, можно предпринять все мыслимые и даже немыслимые меры предосторожности, но нельзя переделать и полностью подчинить себе человеческий организм, нельзя управлять его законами и естественными реакциями, в первую очередь вазомоторикой и рефлексами. В его теперешнем положении многие смогли бы самым правдоподобным образом сыграть роль очень голодного человека, но никакое уменье или сильная воля не заставили бы появиться в глазах сытого человека голодному блеску.

— Выходит, повезло, что на моих хлопцев наткнулся, — проговорил Шершень. — Сейчас в лесу и горах на подножном корму долго не протянешь. Да и голову сложить немудрено: Красная Армия и Войско Польское нашего брата не жалуют.

— Знаю, друже. Может, поможешь мне попасть к тем, к кому иду? Или хотя бы подскажешь, где и как отыскать их?

— А у нас остаться не желаешь? — поинтересовался Шершень. — Разве не все едино, с кем супротив Советов драться?

— Думаю, что нет. Почему, к примеру, не пошел ты к аковцам или немцам, а решил быть среди земляков-украинцев? Вот и я хочу очутиться у русских.

— Вольному воля. Но дело в том, что твои земляки-москали мне о своих пристанищах не докладывают. Ну да ладно, подумаю, как помочь твоей беде. Может, смогу чем удружить.

— Подумай, очень прошу. Кто знает, возможно, когда-нибудь и я тебе сгожусь.

— Пути господни неисповедимы, всяко может статься, — согласился Шершень. — Чего есть перестал? Бери картошку, сало, капусту. Скоро и кипяток поспеет. Вы, русские, чаевничать любите… Коли желаешь, могу кофе предложить. Эрзац, конечно.

Капитан положил на ломоть хлеба шмат сала, подвинул ближе к себе миску с квашеной капустой. Пока он ел, Шершень не задал ему ни единого вопроса. Пристроив на противоположном конце стола карту, он склонился над ней и не обращал на Грызлова ни малейшего внимания. Почему? Неужели так быстро и легко поверил тому, что услышал от задержанного? Вряд ли…

Спокойно, капитан, не драматизируй обстановку. Рассказанная тобой легенда неплоха и раскусить тебя после одного поверхностного допроса не так легко. Ну чем ты не Александр Чумарзин? Сын бывшего врангелевского полковника, обосновавшегося с 1922 года в этих краях… До 1939 года — студент Ягеллонского университета, связавший после оккупации Польши свою судьбу с движением Сопротивления… Из-за угрозы ареста был вынужден покинуть Краков и вернуться в отцовский дом… Установил контакты с местными антифашистами и продолжал борьбу с немцами. Был выслежен гестапо и вместе с тремя товарищами-партизанами принял бой в собственной усадьбе. Раненый, сумел выбраться из кольца окружения и перебрался под Варшаву… Там вступил в Армию Крайову и принимал участие в операциях вначале против фашистов, затем против Красной Армии. Поняв, что ему, русскому, нет дела до того, что сейчас происходит в Польше, дезертировал из отряда и направился в родные места, где у его семьи было много влиятельных знакомых… Он на распутье: продолжить дело отца и сражаться против Красной Армии или с помощью друзей семьи перебраться в Швейцарию и вернуться к прерванной войной учебе.

Козырем легенды была ее достоверность. Капитан лично видел в привисленском лесу труп убитого при ликвидации банды Александра Чумарзина, тщательно ознакомился с материалами, имевшимися на него в захваченном штабе. Сам, не жалея времени, изучил свои и трофейные документы, касающиеся деятельности движения Сопротивления в родных краях Чумарзина. В форме красноармейца побывал на месте, где когда-то располагалась усадьба его отца. Словом, к своей сегодняшней роли капитан готовился всесторонне и со знанием дела.

Однако он никогда не забывал одной вещи: какой бы правдоподобной ни была легенда, всего в ней предусмотреть нельзя. Поэтому в каждый миг нужно быть готовым к любой неожиданности, к самому непредвиденному повороту событий. Вот и сейчас, возможно, что-то в самой легенде или ответах капитана насторожило эсбиста, и он обдумывал, как усложнить для допрашиваемого ситуацию и неожиданно подтолкнуть его к расставленной ловушке. Но это еще полбеды. Самое страшное, если Шершень вообще не заинтересуется им и, страхуясь от всяких случайностей, прикажет пустить в расход. А такая вещь вполне в его вкусе…

В своих рассуждениях капитан был недалек от истины. Задержанный оуновским секретом незнакомец не пробудил в Шершне особого профессионального интереса. Подумаешь, сын белогвардейского офицера, студент-недоучка, человек, не способный разобраться в сложностях политической ситуации в Польше. Мало ли подобных людей встречал эсбист в здешних краях? Допрашивал незнакомца Шершень вовсе не потому, что подозревал в чем-то, а оттого, что давно и твердо усвоил правило: каждый человек обязательно располагает той или иной информацией, а для сотрудника службы безопасности любое дополнительное знание никогда не лишне. Однако задержанный не сообщил ничего нужного или заслуживающего внимания.

Закрыть глаза на его неукраинское происхождение и зачислить боевиком в одну из поредевших в боях сотен? Но это можно сделать только после надлежащей проверки, а на нее потребуется немало времени… Как следует припугнуть и, проведя вербовку, отправить его своим агентом к полковнику Сухову, к которому рвется задержанный? Для этого опять-таки нужно время, а у Шершня его не хватает даже для самых неотложных дел!.. Может, приказать незнакомца шлепнуть и всему делу конец? Кто знает, так ли уж случайно оказался он в расположении самой боеспособной оуновской сотни, которую Шершень к тому же избрал местом своей личной резиденции? Словом, подумать есть над чем.

Появившийся на пороге схрона часовой отвлек Шершня от мыслей.

— Друже, лекарь явился.

— Пропусти.

Спустившийся по ступенькам в схрон Юлий Остапович поставил на табурет свой саквояж, наскоро сполоснул под рукомойником руки, вытер их вышитым рушником. Когда он с бинтом приблизился к Шершню, тот остановил его.

— Не торопись, дай поначалу с делом покончить. — Эсбист снова взглянул на задержанного. — Значит, ты сын русского полковника Михаила Чумарзина. Больше года не был дома, а сейчас тебе желательна встреча с генералом Ковалевым или Дубовым, а краще всего с полковником Суховым. Я ничего не перепутал?

— Ничего. Названные вами господа хорошо знали моего отца и всю нашу семью и легко могут рассеять ваши вполне оправданные подозрения относительно меня. Со своей стороны, буду весьма признателен, если вы поможете мне связаться с любым из них.

— Сделаю все, что в моих силах, — пообещал Шершень. — А покуда отдохни с дорожки…

Когда часовой вывел задержанного из помещения, эсбист разделся по пояс и повернулся раненым плечом к Юлию Остаповичу. Однако тот, словно оцепенев, застыл на месте и уставился на закрывшуюся дверь схрона.

— Проснись, — легонько толкнул фельдшера локтем в бок Шершень.

Юлий Остапович встрепенулся, провел ладонью по глазам, начал нервно теребить пальцами бинт.

— Дозволь вопрос, друже, — обратился он к эсбисту. — Коли я верно понял, у тебя только что был сын полковника Чумарзина.

— Он самый. Знаешь его?

— Знать не знаю, но единожды господь сводил нас. И мне казалось, что после той встречи мы вряд ли еще свидимся.

— Загадками говоришь. Яснее не можешь?

— Могу, но тогда потребуется время.

— Говори, а заодно дело делай. Так сказать, работай языком и руками. По силам такое?

— Постараюсь. — Юлий Остапович принялся разматывать на плече Шершня бинт с проступившими на нем пятнами крови. — Места вокруг наших Крышталевичей издавна красотой и лечебными грязями славились, а потому вокруг них было полно господских усадеб. В двадцать втором году у нас появилось много бывших русских знатных особ и офицеров, что нашли у Пилсудского приют от большевиков. Один из них, полковник Чумарзин Михаил Львович, купил у разорившегося польского панка его усадьбу в десятке верст от Крышталевичей.

Казалось бы, стали мы с ним соседями, да только полковник есть полковник, а фельдшер есть фельдшер, так что об этом Чумарзине я только слыхивал, а в глаза не видывал. А вот единственного сынка его привелось и лицезреть…

Дело было осенью сорок второго года. Только собрался я спать ложиться, как вваливаются ко мне три германца из СС, велят брать инструмент и ехать с ними. Доставили меня прямым ходом в усадьбу полковника Чумарзина и приказали заняться ранеными польскими полицейскими. Из разговоров я понял, что сынок полковника спутался с коммунистами, а гестапо удалось их выследить. Вместе с тремя дружками его хотели без лишнего шума арестовать прямо на дому, да не тут-то было. Партизаны стали отстреливаться, и немцы, как у них водится, пустили впереди себя под огонь польских полицаев. Партизаны и всыпали им по первое число. А у германцев из СС такой закон: немецкий врач может оказывать помощь только немцам и прочим арийцам, но не славянам-недочеловекам. Поскольку ближе меня к усадьбе никого из местного медперсонала не имелось, я при раненых поляках-полицейских и оказался.

Бинт кончился, показалась пропитанная гноем и кровью марлевая повязка. Сняв ее, Юлий Остапович занялся раной. В бункере наступило молчание. Хотя рассказ фельдшера интересовал Шершня куда больше, чем даже собственная рана, он ничем не выдал своего нетерпения.

Юлий Остапович закончил обработку раны, наложил на нее новую повязку, стал перевязывать свежим бинтом.

— На чем я остановился? — вернулся он к прерванному разговору. — Да, на том, что полковник Чумарзин отстреливался вместе с сыном и его дружками-поляками. Занятнейший случай! Русские большевики вышвырнули полковника из России, а он с сыном снюхался с польскими коммунистами! Они и лежали перед усадьбой рядышком: три поляка и все чумарзинское семейство: полковник с женой и их сынок.

— Неужто никто не пробился? — равнодушно, словно от нечего делать, спросил Шершень. — Знаю я польских полицаев: великие мастаки бимбер жрать да баб щупать, а не с партизанами воевать.

— Когда в спину германский пулемет смотрит, хочешь не хочешь, а в атаку побежишь, — ухмыльнулся Юлий Остапович.

— А гестапо как такого дурня сваляло: ни одного партизана в плен не захватило, — тихо, будто самому себе проговорил Шершень. — Или был живой улов?

— Нет, одни мертвяки. Шесть тел рядышком: три поляка и столько же москалей.

— Так уж все и мертвяки? — усомнился эсбист. — Может, кто-то был ранен или контужен и валялся в беспамятстве?

— Все до единого были покойники, — убежденно повторил фельдшер. — Их при мне на сей предмет врач-германец осматривал. На моих глазах их всех и в одну яму закопали. Там же, возле пепелища от усадьбы. А перед этим каждому, как это водится в гестапо, за левое ухо контрольный выстрел сделали. Вот почему я никак не уразумею, как покойничек мог сызнова на этом свете объявиться. Воскрес, что ли?

— Не думаю. Просто я позабыл сказать, что тот хлопец не родной сын Чумарзина, а приемный, — соврал Шершень. — С его отцом полковник то ли близкими дружками, то ли дальними родичами были.

— Тогда другое дело. А у меня, признаюсь, уже поганая думка об этом хлопце в голове шевельнулась.

— Родной или приемный, а проверить его все равно надобно, — строго сказал Шершень. И давая понять, что разговор на эту тему закончен, спросил: — Как рана?

— Еще малость гноится, но самое страшное позади. Дело на поправку пошло.

— Ну и добренько. Спасибо за лечение и заботу друже, и до следующей перевязки…

Выпроводив Юлия Остаповича, Шершень прикрыл глаза, задумался.

Ничего не скажешь, веселенькая получается картина! Выражаясь языком Юлия Остаповича, час назад он беседовал с воскресшим из мертвых сыном полковника Чумарзина. А вдруг фельдшер что-то перепутал или попросту домыслил некоторые детали? Как в таком случае перепроверить рассказ Юлия Остаповича? Партизаны и семья Чумарзина мертвы, польских полицейских, участвовавших в том бою, вряд ли теперь установишь и тем более разыщешь, а поскольку операцию проводило гестапо, о ней нет упоминаний ни в местных, ни в центральных архивах польской полиции. Остаются немцы: у этих бумажных душ каждая справка обязательно найдет свое место в надлежащей папке или сейфе. Обратиться за помощью к оберштурмбанфюреру Штольце? Тому ничего не стоит сделать по своим каналам соответствующий запрос в гестаповские архивы, и все сразу прояснится, встанет на свои места.

Нет, не на свои… Конечно, субъект, выдающий себя за сына полковника Чумарзина, может быть обыкновенным мошенником или проходимцем, по тем или иным причинам вынужденным скрывать свое настоящее лицо. Но если незнакомец окажется советским контрразведчиком, его в первую очередь постарается использовать в своих целях Штольце. А этот так неожиданно очутившийся в руках Шершня чекист мог бы весьма и весьма пригодиться ему в собственной игре!

Значит, нужно поступить по-другому. Оуновская СБ всегда действовала в контакте со спецслужбами Германии, теснейшие связи между ними существуют и сейчас. Поэтому интересующие Шершня сведения он может получить и минуя Штольце, правда, затратив на это больше времени. Ничего, он подождет… Появившаяся возможность затеять выгодную для себя игру с советской контрразведкой стоит этого. А нужную радиограмму своему начальству он прикажет отправить сегодня же. Причем с грифом: «Исполнить немедленно». А покуда нужно срочно послать верных хлопцев на место бывшей усадьбы Чумарзиных: пускай проверят, сколько трупов в свое время было закопано возле нее.

Оберштурмбанфюрер почти не слушал Матушинського. То, о чем сейчас говорил капитан, для Штольце давно не являлось тайной, а поэтому он был подготовлен к подобному развитию событий.

— …Еще полковник Ковальский сказал, что «люблинцы» договорились с Россией о создании самостоятельного фронта Войска Польского в составе трех армий. Для формирования новых польских дивизий Советы направили в Польшу со своей территории шестьдесят тысяч призывников, из которых двадцать тысяч — западные украинцы, — доносился до оберштурмбанфюрера голос Матушинського. — Неужели может быть такое? Отдавать своих солдат в чужую армию…

Аковский капитан раздражал Штольце, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не крикнуть ему в лицо: «Как же иначе, капитан? Советские украинцы укрепят польскую армию не только количественно, но и идейно, что позволит «люблинцам» снять с фронта и направить в тыл на государственную и хозяйственную работу сотни и сотни польских коммунистов. Немало из них придет в корпус государственной безопасности и милицию, и тогда дело таких, как ты, мечтающих о власти «лондонцев», будет проиграно окончательно… Только с куриными мозгами можно не понимать этой элементарной истины».

— Считаю, что после встречи с полковником Ковальским майор Хлобуч принял твердое решение перейти на сторону коммунистов, — закончил свое сообщение Матушинський.

— Каковы основания для такого вывода?

— Все время батальоны бригады были рассредоточены и имели самостоятельные базы. Это позволяло нам контролировать большую территорию, делало менее уязвимыми от налетов с воздуха. После встречи с полковником Ковальским майор Хлобуч приказал всем подразделениям бригады стянуться к штабу, прекратить все виды деятельности против Красной Армии и органов новой власти, нести только службу боевого охранения.

— Действительно тревожные симптомы, — согласился Штольце. — Сколько времени, по-вашему, может понадобиться Хлобучу для сдачи бригады «люблинцам»? — поинтересовался он.

— Приказ в батальоны о перемене места дислокации отправлен с нарочными два часа назад. Срок исполнения приказа — к двадцати часам завтрашнего дня. Ночью, естественно, Хлобуч ничего не предпримет, так что все события должны начаться не раньше чем через двое суток.

— Двое суток… — в раздумье повторил Штольце. — Срок немалый. Если, конечно, не терять время напрасно, а действовать быстро и решительно.

Он встал из-за стола, опустив голову, сделал несколько мелких шажков к двери землянки. Развернулся, двинулся обратно. Капитан, не меняя позы, следил за ним. Он привык видеть оберштурмбанфюрера в черной эсэсовской форме, и цивильное платье, в которое Штольце недавно облачился, Матушинського забавляло. Коричневая рубашка с расстегнутым воротом, серый спортивного покроя пиджак, бриджи из грубого сукна, высокие сапоги… Круглое одутловатое лицо с мешками под глазами, редкие светлые волосы, большие залысины… Толстые губы, маленькие глазки под бесцветными ресницами, короткий мясистый нос. Чем не типичный немецкий бюргер или дремучий польский хуторянин с далекой карпатской полонины?

— Что, на ваш взгляд, может воспрепятствовать переходу бригады на сторону «люблинцев»? — спросил Штольце, снова занимая место за столом.

— Только одно — серьезный конфликт между бригадой и новой властью, а еще лучше, с командованием Красной Армии. Желательно, чтобы этот конфликт вылился в вооруженное столкновение со значительными обоюдными потерями.

— Но майор Хлобуч, приказав всем батальонам бригады передислоцироваться к своему штабу, постарался обезопасить себя от подобных инцидентов.

— Бригада — это не только майор Хлобуч, но и я, — заметил Матушинський. — Диверсионные группы подчиняются только мне и выполнят все, что я им прикажу.

— Что же в таком случае вы намерены им приказать?

— Поднять мятеж в одном из запасных полков той самой дивизии, где начальником штаба полковник Ковальский.

— Насколько это реально?

— В одном из батальонов дивизии действуют несколько моих людей, проникших в Войско Польское под видом добровольцев. Они проводят среди новобранцев пропаганду и уже смогли сплотить вокруг себя шесть-семь десятков жовнежей, недовольных политикой новой власти. Понимаю, что для крупного выступления этих сил явно недостаточно. Однако перебить в своем батальоне офицеров и коммунистов они могут, особенно если получат помощь со стороны. А я постараюсь обыграть события так, чтобы следы мятежа привели в бригаду Хлобуча.

— Неплохо, капитан. Думаю, что после этого акции Хлобуча у коммунистов окажутся весьма подмоченными. А как полагаете вы, господин полковник?

Сухов, перебиравший кипу газет и журналов, лежавших у него на коленях, даже не поднял головы.

— Вот именно, лишь подмоченными. Затем Хлобуч и коммунисты во всем разберутся, и бригада замарширует в дивизию Ковальского. В своем плане, пан капитан, вы упустили один существенный момент — в полку, где находятся ваши люди, обязательно должны быть советские офицеры-инструкторы. Вот их в первую очередь и необходимо ликвидировать. А когда мятежники станут уходить в горы, пусть по пути обстреляют или нападут на какой-нибудь красноармейский пост или автоколонну.

Штольце глянул на Матушинського.

— Мне кажется, капитан, над словами господина полковника стоит подумать.

Матушинський обиженно поджал губы.

— Давать советы легко, выполнять — гораздо труднее. Допустим, уничтожить советских офицеров будет не так уж сложно, но обстрел поста или подразделения Красной Армии… — Он покачал головой. — После мятежа мои люди станут отходить в горы по бездорожью, минуя в целях безопасности какие бы то ни было населенные пункты и транспортные магистрали. Чтобы напасть на советскую автоколонну или пост, я должен провести самостоятельную операцию.

— Кто или что мешает вам сделать это?

— Отсутствие верных людей. Под моим непосредственным командованием всего шесть групп, и четыре из них привлечены к операции с мятежом. У меня нет сил на две акции.

— Почему вы не задействовали все шесть групп?

На губах Матушинського мелькнула снисходительная усмешка.

— Видите ли, господин оберштурмбанфюрер, задачи, которые стоят передо мной и вами, не совсем одинаковы. Ваши усилия сосредоточены на одном — борьбе с Красной Армией. А у польского правительства в Лондоне, которое я здесь представляю, существуют и другие проблемы, которые оно вынуждено решать одновременно с организацией сопротивления Красной Армии. Одна из них — непризнание новой государственной границы на востоке и срыв кампании по переселению украинских поляков в Великопольшу.

— Сложность вашего положения мне понятна, капитан. Как ваш союзник и старший товарищ, хотел бы помочь вам. Как говорит в таких случаях наш общий друг полковник Сухов, один ум хорошо, а два лучше.

— Моему руководству стало известно, что в одно из сел послезавтра прибывают шестьдесят семей поляков, ранее живших на Станиславщине. В связи с этим мне приказано организовать и провести акцию по их встрече. Такую, чтобы этим изменникам и тем, кто намерен последовать их примеру, было неповадно отдавать украинским схизматам землю, отвоеванную нашими предками на востоке.

— Тоже считаю, что подобная акция необходима. От моих друзей в УПА я уже информирован о поляках-переселенцах и знаю, что командование УПА воспринимает появление этих поляков крайне болезненно. Причина в том, что село, где должны обосноваться переселенцы, украинское, и его жители всего неделю назад отправлены на Украину. Поэтому мои друзья из УПА не намерены спокойно смотреть на то, как на их земле собираются жить поляки.

— Это польская земля! — воскликнул Матушинський. — И не украинскому быдлу решать, кому на ней жить!

— Я не знаю всех тонкостей ваших взаимоотношений с украинцами, однако рискнул бы предложить один план, — сказал Штольце. — Что, если мне поговорить с моими друзьями из УПА и посоветовать им заняться переселенцами? Уверен, что они встретят их ничуть не хуже, чем ваши люди. В случае, если вы отнесетесь к этому предложению благосклонно, все ваши группы могли бы участвовать в акции с мятежом в дивизии Ковальского.

— Буду только благодарен за подобную услугу. УПА берет на себя акцию с переселенцами, а одна из моих групп совершит нападение на советский пост при въезде в город. Причем все будет обставлено так, словно это сделали восставшие жовнежи.

— Тогда будем считать, что мы договорились. Забудьте о станиславских переселенцах и занимайтесь только подготовкой мятежа. Желаю удачи, господин капитан.

— Спасибо, господин оберштурмбанфюрер. До свидания.

Матушинський щелкнул каблуками, направился к выходу. Оставшись вдвоем с Суховым, Штольце подошел к нему, заглянул через его плечо в газету.

— Что-нибудь интересное?

— Увы, обычная говорильня… как в прессе легально существующего правительства, так и в подпольной. «Лондонцы» именуют здешних лидеров собранием преступников и бандитов; «люблинцы» называют своих заморских противников сборищем предателей и изменников… Забавный народ эти поляки! От их внутренних склок и непомерных претензий к соседям уже триста лет у всей Европы зуд как от чесотки.

— Чему удивляться, если Польшей пытались править одновременно восемьдесят тысяч шляхтичей? Таких, как Матушинський… тщеславных, самовлюбленных, недалеких.

— Герр оберштурмбанфюрер, вы льстите Матушинському, называя его шляхтичем. В Польше всего 877 старинных дворянских родов, а вся остальная шляхта — это нищие беспородные дети восемнадцатого века, когда разорившиеся магнаты предпочитали награждать своих любимых лакеев не золотом или землей, а возводили их в шляхетское достоинство. Поэтому от типов, подобных Матушинському, пахнет не благородством и честью, а кухней, псарней или конюшней… В этом отношении Польшу можно сравнить лишь с Грузией, где на семь крестьянских дворов приходились один князь, двое дворян и три бродячих пса.

— Не спорю с вами, господин полковник, вам лучше известна славянская и кавказская история. Но мы несколько отвлеклись от дел, и я предлагаю вернуться к ним.

— Хорошо. Давайте вначале закончим разговор о бригаде Хлобуча. Неужели вы всерьез восприняли план Матушинсьского?

— Почему бы и нет? Мятеж в полку правительственных войск, обставленный как результат происков подчиненных Хлобуча, лишит его доверия «люблинцев». А уничтожение советских офицеров-инструкторов и нападение на красноармейцев в городе может повлечь за собой ответные вооруженные действия русского командования.

— Ничего этого не будет: ни потери доверия к Хлобучу, ни карательных акций советских войск против здешних аковцев, — уверенно сказал Сухов. — «Люблинцы» и Советы не настолько глупы, чтобы не понять истинных причин мятежа. Самое большее, чего вы добьетесь в результате проделок Матушинського, — это затянете переход бригады к коммунистам на двое-трое суток.

— У вас имеется лучшее решение этой проблемы?

— Да. Мы, русские, считаем, что рыба всегда тухнет с головы. Точно так обстоит дело и в польской бригаде. Ее командир уже полностью настроился на переход к коммунистам, направил всю жизнь бригады по этому руслу. Чтобы пресечь вредное для нас развитие событий, необходимо убрать Хлобуча и поставить на его место послушного нам человека.

— К сожалению, я не в силах смещать и назначать командиров польских частей. Даже аковских, — язвительно заметил Штольце.

— Знаю об этом. Как и о том, что среди ваших агентов в аковской бригаде нет человека, способного ликвидировать Хлобуча. Не потому, что это невозможно, а из-за того, что все они трусы и не осмелятся рисковать собственной шкурой… Лишен возможности убрать Хлобуча и я. Однако это могут сделать ваши друзья из УПА.

— Я подумаю над вашим предложением.

— Думать уже поздно. Завтра станция должна принять первый воинский эшелон, а еще через сутки-двое она будет действовать с предельной нагрузкой. Это значит, что тогда в полную силу заработают все наши информаторы и рации. Раз так, в лес и горы двинутся советские поисковые и истребительные группы. Оказать им сопротивление должны не только мы и подразделения УПА, но и аковская бригада. Но чтобы получить в помощь себе ее тысячу штыков, нужно убрать Хлобуча. Решайтесь, герр оберштурмбанфюрер.

— Кто может занять место Хлобуча?

— Только начальник штаба бригады капитан Вильк. Помните его досье? Прибыл в Польшу из Англии, стоит вне политики… Если уже не Хлобуч, а Вильк получит из Лондона очередной приказ выступить против «люблинцев», он выполнит его без раздумий.

— Вы убедили меня. Постараюсь в ближайшее время переговорить о Хлобуче с моими друзьями из УПА.

— И еще один вопрос, герр Штольце, — после минутного раздумья, сказал Сухов. — Какое решение вы и их превосходительство господин Ковалев приняли в отношении генерала Дубова?

— Можете действовать согласно предложенному вами плану.

— Благодарю за доверие, герр оберштурмбанфюрер. Разрешите быть свободным?

— Да. До свидания, господин полковник.

— До новой встречи, герр оберштурмбанфюрер…

Когда за Суховым захлопнулась дверь, Штольце облегченно вздохнул. Легкими прикосновениями пальцев прилизал на висках волосы, пренебрежительно усмехнулся.

«Не рано ли задрали нос, славянские недочеловеки? Решили, что Германии пришел конец, и вздумали играть с ним на равных? Раньше трепетали при одном виде черного эсэсовского мундира, а теперь осмелились высказывать собственные мнения и даже давать советы? Знаете, что здесь, в Карпатах, деятельность «Вервольфа» без вашей помощи практически будет сведена к нулю, и пользуетесь этим… Плевать на вас! Сейчас важно другое: чтобы как можно дольше вы оставались с нами в одной упряжке. Каждый день приближает фатерланд к созданию секретного чудо-оружия, которое совершит переворот в войне и поставит на колени врагов национал-социализма. Если же этого не случится, фюрер всегда сможет договориться с англичанами и американцами о сепаратном мире. Однако для всего этого нужно время, и его для Германии выигрываем мы, солдаты Восточного фронта».

Штольце громко постучал карандашом по стакану с водой, и на пороге появился высокий длинноносый эсэсовский офицер в полевой форме.

— Heil, Wolf! — выкрикнул он, выбрасывая правую руку в фашистском приветствии.

— Und die Freiheit![35] — отозвался Штольце. — Оберштурмфюрер, завтра в восемь тридцать я отправляюсь в сотню УПА «Хрын». Позаботьтесь, чтобы к этому времени была готова моя охрана.

Семен шагнул в кабинет, остановился у порога. Снял с головы лохматую шапку с красной ленточкой, поправил на плече ремень немецкого автомата. Разгладил усы и спокойно посмотрел на Шевчука и Дробота, сидевших за столом у окна.

— День добрый, товарищи.

— Здравствуйте, Семен Гаврилович, — ответил подполковник, поднимаясь ему навстречу. — Проходите ближе. Садитесь.

Семен неторопливо направился к столу, выдвинул из-под него стул. Окинул его придирчивым взглядом, смахнул шапкой с сиденья что-то ему не понравившееся и лишь после этого сел. Поставил возле себя автомат, положил на колени шапку, отбросил со лба к уху чуб. Квадратное лицо, низкий лоб с глубокими продольными морщинами, широкие усы, изрядно посеребренные сединой виски. Уверенный взгляд, на лице ни тени подобострастия или угодливости, держится с достоинством.

До войны он — один из богатейших в округе украинских кулаков, был запанибрата с местной оуновской верхушкой. По непонятной причине вначале порвал с националистами, затем выступил против них с оружием в руках… «Странный тип, не верю таким. Советовал бы и вам присмотреться к нему внимательнее», — пришли на ум Шевчуку слова, сказанные о Семене офицером-поляком городского отдела госбезопасности. И тут же он вспомнил краткую характеристику, данную своему подчиненному командиром Крышталевичского отряда самообороны Горобцом: «Голова, каких мало. Потому и плюнул на Бандеру, що свой ум имеет. Верю ему как себе и положиться могу во всем». Что ж, посмотрим, кто из вас двоих ближе к истине.

— Семен Гаврилович, — сказал подполковник, — расскажите, пожалуйста, что вам известно о Мертвой пади. Все, с чем сталкивались лично или слышали от других.

— Знаю и рассказать о Мертвой пади могу много, да не все из этого вам сгодиться может. Потому сразу начну с того, что для дела прямой интерес имеет. Мертвым то место кличут оттого, что там какая-то редкая руда лежит. Может, для науки она и полезная, а вот для живой твари — сущая погибель. Из-за нее ни зверье в той округе не водится, ни птица гнездовья не вьет. И вода, стало быть, для питья никак не пригодна.

По той же причине Мертвая падь и в войну пустовала. Была она як граница промеж нашим отрядом и бандеровской сотней Бира. Конечно, и наши хлопцы, и бандиты туда время от времени захаживали. Однако подолгу не задерживались: не станешь же на себе бочку воды тащить?.. Однажды наткнулась на наш секрет группа бандер из семи человек. Шестерых хлопцы уложили из пулемета, а одного живьем взяли. После боя, само собой, проверили их поклажу и у старшого нашли фляжку с самогоном. А фляжка непростая, впервой в жизни привелось мне такую диковинку в руках держать. Из синего крепкого стекла, с делениями по всей высоте, с крышкой-защелкой на резиновой прокладке. Занятная штуковина… Пленник объяснил, что этой фляжкой их старшой разжился у немчуков. Они Мертвую падь и пещеры обследовали. Из каждого ручейка и родника в такие фляжки воду брали и на анализ отправляли. Он и стащил одну себе… Только не нашла та экспедиция нужной ей воды и убралась восвояси.

— Чем объяснили немцы свой интерес к Мертвой пади? Сколько их было и как долго они там находились? Вы, наверное, тоже задавались этими вопросами, не так ли?

— Конечно. Немчуков было десятка два. Привели их в ущелье боевики Бира, которые потом несли охрану своих гостей. Оставались немчуки в пади дней восемь — десять. Вода им потребовалась для того, щоб строить поблизости завод. Может, для добычи той самой руды, что кругом все живое травила. Поскольку нужной воды не оказалось, да и фронт приближался, никакого строительства не получилось.

— Ничего больше ни о немцах-водоискателях, ни о предполагаемом строительстве не слышали?

— Не привелось.

— Теперь давайте поговорим о вашем последнем посещении Мертвой пади. Как мне известно, группу, которую вы преследовали от родника, в ущелье обнаружить не удалось?

— Не нашли мы ее, хотя шукали на совесть. Как оборвались следы у ручья, что по дну ущелья течет, так и не встречали мы их больше.

— А если преследуемые и не собирались устраивать в ущелье дневку? Спустились в него, зашли в ручей, чтобы скрыть следы, и покинули его где-нибудь уже за пределами ущелья. Возможно такое?

— В том-то и дело, что нет. В ручье даже у берега глубина по грудь, течение такое, что с ног сшибает, а дно сплошь в каменьях. Словом, по нему не ходьба, а мука. Отправься чужаки по ручью в любую сторону, наши группы, посланные к выходам из ущелья, обогнали бы их посуху в два счета. Тем паче, что чужаки к тому часу изрядно выбились из сил и оторвались от нас самое большее минут на тридцать — сорок.

— То есть упустить преследуемых вы из ущелья не могли, — подытожил сказанное подполковник. — В таком случае куда они исчезли?

— Давайте вместе помозгуем над этим. Начнем вот с чего. Я уже говорил, что в Мертвую падь иногда заглядывали наши хлопцы — партизаны. Поначалу это были случайные заходы, а вот месяца за два до прихода Красной Армии нам довелось обживать ущелье уже по-настоящему. Началось это с поры, когда наш отряд стал действовать в паре с отрядом Горобца. Поскольку тот был связан с советским командованием и выполнял его задания, нам тоже пришлось помогать в этом деле. Чаще всего нам велели охранять советских разведчиков. Мы, украинцы-партизаны и поляки-людовцы, помогали им на маршрутах. Снабжали провизией и питьем, обеспечивали безопасный отдых, делились боезапасом и оставляли у себя их раненых. А главное — служили разведчикам проводниками и брали на себя их охрану в пути… В зоне, где хозяином был наш отряд, эти заботы лежали на моих плечах, начальника разведки…

Шевчук старался не пропустить ни одного слова бывшего партизана. Он знал, что с Семеном уже беседовал Дробот, в результате чего пришел к весьма интересному выводу. Однако у подполковника было правило: по возможности иметь дело с первоисточниками, а не с заключениями и предложениями, полученными в итоге работы с ними. Это объяснялось его желанием личного, непосредственного контакта с фактами или людьми. Это давало возможность взглянуть на исследуемый вопрос с разных точек зрения.

— Маршрут, на котором наш отряд отвечал за разведчиков, был невелик — два ночных перехода, — продолжал звучать голос Семена. — Примерно посреди пути располагалась Мертвая падь, которую я и приспособил для дневок. Дело обстояло так: мои хлопцы встречали разведчиков в условленном месте, совершали с ними ночной марш и к утру приводили в падь. Там день отдыхали, а с темнотой делали еще переход и передавали разведчиков соседям, батальону Армии Людовой. Самым важным, а заодно и самым уязвимым местом в этой цепочке было ущелье в Мертвой пади: туда приходили и оттуда уходили разведчики, там они целый день скрывались. А потому стеречь его следовало пуще собственного ока. Взять под надежную охрану все ущелье мне было не под силу, а вот участок у остроконечной скалы, где устраивались дневки, был заперт на крепкий замок…

Первым делом я установил постоянный наблюдательный пост-секрет на остроконечной скале, во-вторых, велел своим хлопцам все разведгруппы, откуда и когда они не явились бы, приводить в ущелье только засветло и только через осыпь, что напротив скалы. В результате дневка и подходы к ней оказались под нашим присмотром. И хотя стычки с бандеровцами и аковцами приключались на маршрутах частенько, в ущелье на разведчиков не было совершено ни единого нападения.

Семен замолчал, подался со стулом к Шевчуку.

— Вот я и подумал, а не повторяется ли сейчас в ущелье прежняя история? Уж больно все смахивает на то, как мы в свое время встречали и провожали разведчиков, — медленно проговорил он.

— Конкретнее…

— Чужаки шли от родника именно к осыпи, хотя могли попасть в ущелье другими, более короткими и скрытными путями. У них заранее имелось на примете место, где можно на день надежно укрыться, а ночью незаметно покинуть его… А главное, их прикрывал пост на остроконечной скале.

— Откуда предположение относительно поста?

— До ущелья чужаки шли со всеми мерами предосторожности. А рядом с местом, где надлежит залечь на отдых, они ни с того ни с сего вздумали выставить себя напоказ и двинулись напрямик через открытый участок. Причина этому одна: осыпь и обходы вокруг нее — контрольная зона, которая под наблюдением их дружков и куда они должны вывести погоню, коли она следует за ними… Все, как было при встрече разведчиков у нас.

— Убедительно, — заметил Шевчук. — Семен Гаврилович, так что же произошло с неизвестными в ущелье?

— Ничего особенного. Отдохнули там сколько нужно, и незаметно исчезли. Возможно, через запасной выход в лес. Ведь даже зверь себе из норы второй лаз роет… Так и у нас было. Заходили разведчики в пещеру на дне ущелья, а покидали ее наверху в лесном овраге. Вся премудрость — сотня метров подземного хода.

— Сто метров? Скального грунта? Это же титаническая работа!

— Для человека, а не для природы. Вода — штука особенная: завсегда себе щель сыщет. А коли сыщет, то ничто перед ней не устоит. Сегодня сочилась в трещинку-крохотульку, через пяток лет уже бьет ручьем, через десяток-другой годков подземной речкой хлещет… Так що из любой пещеры можно отыскать или устроить выход в лес помимо ущелья. Конечно, и самому придется при этом кое-где ломом да кайлом поработать: подправить или расширить лаз, соединить их друг с дружкой.

— Вы уверены, что появление у ущелья вашей группы удалось сохранить в тайне?

— Да. Когда я увидел, что чужаки спустились днем в ущелье через осыпь, то сразу понял, що они там не случайные гости. А раз так, шукать их наобум лазаря толку нет. Здесь совсем иную игру затевать надобно. А чтоб ее затеять, следует ничем не насторожить чужаков.

— Какую иную игру вы имеете в виду?

— Ту, что сама собой на ум приходит. Побывали в ущелье одни чужаки, появятся там и другие. И ежели на них окажется наше око, можно будет обнаружить их тайное пристанище.

— Мысль заманчивая, Семен Гаврилович, — после некоторого молчания проговорил подполковник. — Что, по-вашему, нужно для ее осуществления?

— Снова направить в Мертвую падь наших людей и взять под надзор осыпь и скалу. Но вместе с казаками послать моих бывших партизан, что в свое время стерегли в ущелье дневку для разведчиков-маршрутников.

— Сколько человек понадобится в группу?

— Десяток моих хлопцев и взвод казаков с рацией и пулеметами. Меньше нельзя — уж больно далече в логово бандер и аковцев забираемся.

— Договоримся так, Семен Гаврилович. Подбирайте себе сколько нужно человек из отряда Горобца и будьте готовы завтра выступить в Мертвую падь. Вместе с вами туда будет послан взвод пластунов. Желаю удачи.

Семен понял, что разговор окончен, и поднялся со стула. Надел шапку, бросил на плечо ремень автомата.

— Не люблю бахвалиться, однако скажу, что чутье меня подводит редко. А потому ждите из ущелья добрых вестей. До встречи…

— Теперь, капитан, предоставляю слово тебе, — сказал подполковник Дроботу, когда Семен вышел из кабинета. — Знаю, что Мертвая падь не дает тебе покоя. Почему?

— Понимаешь, не нравится мне бесследно сгинувшая в ущелье неизвестная группа. Что, если между немецкой экспедицией, якобы искавшей воду в Мертвой пади, и этой группой существует прямая связь?

— Именно?

— Сейчас объясню. Договоримся так: вначале я выстраиваю свою версию, потом ты стараешься ее разрушить. Хорошо?

— Начинай.

— Заблаговременно готовя свою разведывательно-диверсионную сеть для работы в нашем тылу, немцы нуждались в надежных убежищах. Но лучшие места для баз и тайников захвачены до «Вервольфа». Причем в районах расположения будущих убежищ находятся не только те, с кем можно найти общий язык и действовать сообща — оуновцы и аковцы, но также украинские партизаны и поляки-людовцы. Однако, как бы ни складывались обстоятельства, убежища для людей и укромные места для тайников с оружием и снаряжением «Вервольфу» нужны позарез.

И вот в Мертвой пади появляется группа немцев и боевиков Бира. Почему в Мертвой пади? Потому что там нет питьевой воды и она никого всерьез не интересует. Почему с боевиками Бира? Они не только охрана, но и те, кто распространит слух о цели, с которой немцы якобы прибыли в ущелье. А официальная версия такова, что они явились взять на анализ воду, поскольку собираются строить поблизости военный завод. На самом же деле «Вервольф» готовит себе будущее тайное убежище. А двадцать человек за десяток дней могут натворить многое… Дело сделано, немцы и оуновцы покидают ущелье, и оно до поры до времени пустует. Затем фронт катится на запад, появляемся мы, и ущелье в Мертвой пади начинает выполнять функции, для которых заранее было приспособлено: служит местом отдыха для маршрутных групп «Вервольфа».

— Тогда вопросы. Когда ущелье посетили немцы и когда там была дневка для наших войсковых разведчиков, базирующихся на отряд Горобца?

— База для разведчиков была организована спустя полтора месяца после посещения ущелья немцами. Свое существование база прекратила за неделю до освобождения района нашими войсками. Таким образом, деятельность «Вервольфа» в ущелье и пребывание там разведчиков и партизан имели солидный разрыв во времени и нисколько не мешали друг другу.

— Откуда уверенность, что немцы только «якобы» искали питьевую воду? Почему это не могло быть их истинной целью?

— Чтобы получить сведения о химическом составе воды из всех источников, имеющихся в Мертвой пади, не нужно было посылать туда специальную экспедицию. Все эти данные имелись в городе, в архиве при ратуше. — Дробот раскрыл свою папку, достал из нее и положил перед подполковником лист бумаги со штампом в углу и машинописным текстом на польском языке. — Это заключение группы специалистов-химиков, нанятых в 1937 году неким паном Тышкевичем для работ в Мертвой пади. Предприимчивый панок хотел заняться разведением овец и интересовался, нельзя ли устроить кошары близ ущелья. Мнение специалистов: вода в Мертвой пади непригодна для питья. — Капитан вытащил из цапки еще один документ, положил его на первый. — А это — заключение о геологических работах смешанной польско-немецкой экспедиции 1938 года. Цель исследований: возможно ли использование воды и грязей Мертвой пади для лечебных процедур. Ответ категоричен: нет.

Шевчук мельком взглянул на бумаги из папки Дробота, отодвинул их от себя.

— Допустим, в ущелье чья-то база. Как решается на ней проблема питьевой воды?

— Примерно так, как в бывшем отряде братьев Гамузов. Перед тем как идти в ущелье, разведгруппа делала последний привал возле ручья или родника и полностью наполняла водой все имеющиеся емкости. Почему подобным образом не может поступить «Вервольф»?

— Последний вопрос. Были ли немцы на самом деле когда-нибудь в Мертвой пади? Вдруг все разговоры о тайном убежище в ущелье — фикция?

— Иными словами, можно ли верить рассказу Семена Гамуза? Понимаю. Кулак, до войны якшался с оуновцами, неизвестно почему порвал с ними… Действительно, почему такому субъекту не стать тайным фашистским агентом и не попытаться водить за нос доверчивых «смершевцев»? — В голосе капитана звучала ирония. — Не извольте беспокоиться, товарищ подполковник, бдительность проявлена и зафиксирована. — Дробот снова полез в папку, и перед Шевчуком лег на стол очередной лист. — Показания Ивана Градчана, бывшего партизана отряда Захара Гамуза и сегодняшнего бойца-самооборонца из Крышталевичей. Это тот пулеметчик, что уничтожил напоровшихся на партизанский секрет бандеровцев. Градчан подтверждает слова пленного о посещении немцами Мертвой пади. А это, — капитан достал из папки новый документ, — протокол беседы с Захаром Гамузом, которую провел наш польский коллега согласно моей записке по ВЧ. Кто такой Захар Гамуз? Родной брат Семена Гамуза, бывший капитан старой польской армии, ставший в сорок втором году командиром партизанского отряда. Когда наши войска вступили в Карпаты, он с группой своих партизан-добровольцев двинулся им навстречу. Прорвался через линию фронта и обратился к нашему командованию с просьбой зачислить его и прибывших партизан в Красную Армию. Но… Вы ведь знаете соответствующее соглашение с польскими товарищами. Сейчас майор Захар Гамуз командует батальоном Войска Польского, в боях был ранен, награжден крестом и медалью. Он подтверждает все, что мы слышали от его брата.

И снова Шевчук не проявил ни малейшего интереса к содержимому папки Дробота.

— В заключение разговора объясни, почему группа, обнаруженная разведчиками в Мертвой пади, должна относиться именно к «Вервольфу».

— Если немцы на самом деле подготовили в ущелье тайное убежище, то сделали это не для чужого дяди, а для себя. Потом, оуновцам и аковцам-террористам Матушинського в той глухомани делать нечего. Конечно, у них могут быть там запасные схроны или склады, но деятельность их групп сейчас сосредоточена на наших тыловых коммуникациях и у населенных пунктов, откуда либо переселяются украинцы, либо куда прибывают и расселяются поляки с Украины… А вот «Вервольфу» укромные уголки и безлюдье нужны позарез. К примеру, чтобы выходить на радиосвязь, не страшась, что тебя тут же запеленгуют и выведут на след наших розыскников.

— Все логично, капитан. Поэтому командиром группы, что займется Мертвой падью, назначь толкового офицера. Хотя бы взводного своих разведчиков. Растолкуй ему, что Семен Гамуз не просто самооборонец, выделенный ему в помощь, а наш с тобой человек.

Шершень еще раз перечитал расшифрованную радиограмму, скомкал ее и бросил в пустую консервную банку, заменявшую ему пепельницу. Поджег радиограмму и растолок пепел вместе с несколькими оказавшимися в банке окурками.

Как предусмотрительно поступил он, решив самостоятельно заняться сыном полковника Чумарзина и навести о нем справки в гестаповских архивах по своим каналам, минуя оберштурмбанфюрера Штольце! И результат налицо: настоящий сын Чумарзина, связанный с польскими партизанами-людовцами, был убит во время неудачной попытки его ареста, а под его личиной стал действовать агент гестапо русского происхождения. Поскольку в местах, где жители и партизаны знали настоящего Владимира Чумарзина, агент постоянно находился бы на грани провала, его отправили под Варшаву и внедрили в отряд Гвардии Людовой… «В итоге работы агента было ликвидировано несколько подразделении Гвардии Людовой и Армии Крайовой, два батальона Хлопских. Связь с агентом по невыясненным причинам прервана с 16 августа 1944 года. Пароль для выхода с агентом на связь: «Это правда, что ваш отец вывез из России большую библиотеку?» Ответ: «Нет, ему удалось захватить лишь собрание сочинений Державина».

Может, задержанный и есть агент, действующий под именем Владимира Чумарзина? Однако согласно его рассказу он явился сюда из лесов правобережья Вислы, а его отряд дислоцировался всего в полусотне километров от восставшей Варшавы. Поэтому самый безопасный путь перехода к немцам был именно там: в случае задержания русскими можно было сказать, что он, партизан-аковец, стремится на помощь своим братьям-повстанцам в Варшаву.

Скорее всего, дело обстоит по-другому. Мнимый Владимир Чумарзин был убит или захвачен в плен русскими, и его документы оказались в руках их контрразведки. Если агент был убит, его тайна ушла вместе с ним на тот свет, если очутился в плену, ему был прямой смысл скрывать свою связь с гестапо: пленные аковцы содержались под арестом, а судьбе провокатора, способствовавшему разгрому фашистами нескольких отрядов польского Сопротивления, вряд ли можно было позавидовать. Вот почему чекисты смогли узнать о сыне русского полковника все, кроме самого важного.

Конечно, он задаст ему контрольный вопрос о библиотеке, вывезенной полковником Чумарзиным из России, но сделает это не в надежде услышать отзыв, а лишь для очистки совести. Поэтому нечего переводить время на бесплодные размышления, а пора подумать, какую партию и как разыграть с разоблаченным чекистом. Ясно, что если его цель внедриться в окружение полковника Сухова, то и подбор связников, и система связи, и явки в операции спланированы и разработаны соответственно этому заданию. Казалось бы, что может быть здесь интересного и полезного для него, оуновского зсбиста?

Очень и очень многое… Прежде всего связники и явки, используемые советской контрразведкой в этом районе. Да, сегодня для Красной Армии самый опасный враг — это агентура Штольце и Сухова, добывающая разведданные для германского командования. Поэтому удар чекистов и направлен в сердце здешнего «Вервольфа». Но кто станет их главным противником завтра, после разгрома групп «Вервольфа»: оуновцы или аковцы? В чей схрон будет направлен с безупречной легендой очередной чекист, дружок или сослуживец мнимого сына полковника Чумарзина? Может, его, Шершня. И вряд ли повторится теперешний случай, когда чекист случайно саморазоблачился на неизвестном для него факте биографии реально существовавшего человека.

Как пригодятся тогда Шершню связники и явки советской контрразведки, которые поможет ему вскрыть мнимый Владимир Чумарзин. Ясно, что у чекистов не так много проверенных надежных людей, чтобы при каждой новой операции вводить в нее ранее не использовавшихся в этом районе связников или содержателей явок. Агентуру из других мест здесь не используешь: всякий новый человек сразу окажется на виду и вся его жизнь длительный срок будет проходить под неусыпным наблюдением десятков любопытствующих, зачастую неблагожелательных глаз. Вот поэтому, товарищи чекисты, вам придется постоянно прибегать к услугам своих местных помощников. И если с помощью мнимого сына полковника Чумарзина ваш связник или содержатель явки попадет в поле зрения Шершня, никуда ему после этого от глаз СБ не скрыться. Тогда, товарищи чекисты, слетайтесь, как глупые мотыльки на огонь, к нему сами или шлите своих помощничков!

А на своих людей ты, неудавшийся Владимир Чумарзин, Шершня выведешь. Обязательно выведешь! Причем он уже знает, как заставить тебя сделать это! Нет, он не прикажет ни тянуть из тебя жилы, ни срезать до костей пластинами мясо, ни жарить тебя на медленном огне. Не прикажет потому, что не первый раз встречается с вашей чекистской породой и знает, что ничего этим не добьется. Он придет к своей цели совсем другим путем… Вот почему с таким нетерпением ждет он сейчас оберштурмбанфюрера Штольце, который обещал быть у него сегодня в четырнадцать часов. А до его прихода он еще раз побеседует с тобой и окончательно убедится, кто ты есть…

Поздоровавшись и предложив мнимому Владимиру Чумарзину табурет, Шершень тяжело вздохнул, скривил лицо.

— Завидую тебе, друже. Молодой, красивый, здоровый… А тут без малого пять десятков и хвороб полно, да еще из-за чужих хлопот спать не всегда приходится. — Он улыбнулся, подмигнул собеседнику. — О тебе говорю, о твоих хлопотах. Или не ты просил меня помочь тебе связаться с полковником Суховым? А?

На лице задержанного расплылась радостная улыбка.

— Помню, что просил. Однако не думал, что сможешь так быстро помочь. Неужто разыскал полковника?

— Разыскал, друже, разыскал, покуда ты сладкие сны глядел. Ох и любите вы, молодые, поспать. Может, признаешься, что снилось? Небось батько с матерью, спаленная немцами родная усадьба?.. Эх, не то сказал. Какая же она тебе родная? Так, купленная по случаю. Родной, мыслю, до сей поры считаешь ту, в России, где родился и которую у вас большевички отобрали? Говорят, твой батько в своих краях большим человеком был? Грамотным, ученым, с положением… Между прочим, это правда, что ваш отец вывез из России большую библиотеку?

С последней фразой Шершень впился глазами в лицо собеседника. Произнесенная им часть пароля, однако, не произвела на того никакого впечатления. А может, гестаповский агент просто хорошо владеет собой?

— Библиотеку? — невозмутимо спросил задержанный. — Враки это, друже. Не до библиотеки было тогда отцу, едва семью сумел от красных спасти. Лишь фамильные драгоценности успели с собой захватить, причем это заслуга матери, а не отца.

Вот и поставлена точка в нашем знакомстве, товарищ чекист! А раз так, пора приступать к делу.

Шершень медленно снял с запястья часы, положил их между собой и чекистом. До прихода Штольце оставалось двадцать минут, и за это время он должен был успеть закончить подготовительную часть задуманной им операции.

— Теперь, друже, поговорим начистоту, — тихо заговорил эсбист. — Как мыслишь, из-за чего я стал тратить свое времечко на тебя и какого-то полковника Сухова?

С лица задержанного сбежала улыбка, взгляд из беспечного стал напряженным. Молодец чекист, сразу понял, что игра закончилась и начинается серьезный разговор.

— Из-за чего же? — прозвучал его вопрос.

— Оттого что полковник сейчас заправляет большими делами в наших лесах. И не один, а вкупе с немцами, что тыл Красной Армии тревожат. О «Вервольфе» слышал?

— Немного.

— Многого о нем никто не знает, — усмехнулся Шершень. — Так вот, полковник Сухов из этой компании. Занятная компания, не правда ли? Германец и москаль обосновались на украинской земле, вершат на ней свои тайные делишки. А меня, хозяина этой земли, ни во что не ставят, к своим секретам не допускают. Обидно это мне, друже, ох как обидно! Вот и хочу знать об этом «Вервольфе» побольше. И ты можешь и должен мне подмогу оказать. Понимаешь, к чему клоню?

— Покуда не очень.

— Все очень просто. Полковник Сухов не только тебе, но и мне потребен. За то, что я тебя с ним сведу, ты станешь при нем мой интерес блюсти. Теперь понятно?

— Понятно. Только не совсем, друже: ты и Сухов оба боретесь с большевиками, и ты же предлагаешь мне шпионить против своего союзника.

— Это уже не твоего ума дело, хлопче. Тебе надобно запомнить одно: все, что узнаешь от полковника Сухова или его дружков, передавай мне. И только.

— А не рановато ли ты начал командовать, друже? — с ехидцей спросил чекист. — В твои шпионы я еще не записался.

Справедливое замечание: уж слишком быстро начал он брать быка за рога. Почему быстро? Это при обычной вербовке будущего агента нужно обхаживать как дивчину-недотрогу, умело играть на его слабостях и применять к нему политику кнута и пряника. А в данном случае вербовкой и не пахнет: он предлагает советскому контрразведчику сделать то, от чего тот не может никак отказаться. Не может никак, ибо тогда не выполнит порученного ему задания проникнуть в «Вервольф».

Шершень поманил собеседника к себе согнутым пальцем, и когда тот приблизил к нему лицо, заговорил громким шепотом:

— Нет, хлопче, не рановато. Понимаешь, нет у тебя иного выхода? Почему? Очень просто… Кто ты для меня? Клятый москаль, который вкупе с ляхами и австрияками столько веков измывался над ненькой-Украиной. Твой батько, царский полковник, небось до своей кончины звал нас не иначе как малороссиянами, не знал, кто такие Котляревский и Шевченко, и причислял Гоголя и Короленко к русским писателям. Одна дорожка тебе за это, любый хлопче, — на тот свет. Коли не пожелаешь искупить провину своих сородичей-москалей перед Украиной, сегодня же отправишься к господу.

Шершень взглянул на часы, подвинул их ближе к собеседнику.

— Значит, так. Через двенадцать минут у меня будет начальник Сухова — офицер от СС Штольце, который верховодит здешним «Вервольфом». Не думай, что открываю тебе по своей дурости великую тайну: станешь работать на меня — узнаешь об этом и сам, откажешься — унесешь мои слова в могилу. С этим Штольце тебе надлежит отправиться сегодня вечером к Сухову со своими делами и моим заданием. А чтоб тебе не казалось, что я дюже тороплю тебя, даю пять минут на раздумье…

Грызлов опустил на грудь голову, сделал вид, что задумался. Смотри, дело оборачивается не так уж плохо! Прямо удача, что его угораздило попасть в руки главаря здешних эсбистов, любителя иметь свой глаз где только можно. Не верь после этого в слепой случай!.. А знаменитый Шершень сегодня что-то подкачал: не вербовка, а примитив и дилетантщина или, как выражается один из друзей капитана, сплошная порнография».

Но так ли это, если хорошенько подумать? Пожалуй, нет, скорее, это работа специалиста экстра-класса. Десять минут, столько же фраз, и вербуемый загнан в угол, откуда единственный выход — туда, куда его толкают. Теперь Шершню осталось лишь припугнуть нового агента карами, которые падут на его голову в случае, если он попытается даже в мыслях обмануть хозяина, — и дело сделано.

Шершень протянул руку, взял с крышки стола часы, стал надевать их на руку. Сгорбившегося на табурете собеседника он даже не удостоил взглядом.

— Пять минут пролетели, хлопче. Что мне делать: считать тебя моим человеком или кликнуть боевиков с лопатами?

— А если полковник Сухов не введет меня в курс своих дел? — не поднимая головы, тихо спросил Грызлов.

— Всеми «если» предоставь заниматься мне, — сказал Шершень. — Привыкай сразу: от тебя требуются не рассуждения, а выполнение приказов.

Штольце прибыл в схрон Шершня, как и обещал через предварительно присланного им посыльного, ровно в четырнадцать часов. Вернее, с символическим опозданием в две минуты, как это было принято до войны среди родовитой европейской аристократии. Повесил на гвоздь у входа автомат, крупными шагами направился к столу, за которым поджидал его вставший с табурета хозяин схрона. Они молча обменялись рукопожатиями, и Штольце без приглашения уселся напротив эсбиста.

— С делом к тебе, друже.

— Знаю. Поскольку не те сейчас времена, чтоб друг к дружке в гости на чарку или по пустякам ходить. Верно, по старой дружбе и причаститься не грех.

Шершень отодвинул на край стола подставку с торчащими из нее двумя маленькими флажками: желто-голубой олицетворял «державное» знамя «суверенной, соборной, незалежной и самостийной Украины», а черно-красный — знамя ОУН. Достал из ящика стола бутылку французского коньяка, плоскую жестяную банку с красочной этикеткой, на которой была изображена смуглая полуобнаженная красавица в окружении засахаренных лимонных долек. Вскрыл банку ножом, раскупорил бутылку и разлил коньяк по двум стаканам.

— Для тебя этого француза берег, друже, — сообщил он, протягивая один из стаканов Штольце. — За нашу встречу и все хорошее. Будьмо!

Он залпом выпил содержимое своего стакана, сморщил нос, понюхал крышку от банки с лимонными дольками. Поставил на стол локти, подпер ладонями голову и уставился на гостя. Но тот не спешил. Медленно сделал из стакана несколько маленьких глотков, блаженно прикрыл глаза, стал неторопливо жевать засахаренную дольку. Отпил еще пару глотков, потянулся снова к коробке… Оберштурмбанфюрер решил позволить себе несколько минут безмятежного покоя. Тем белее, что был твердо убежден: вопросы, с которыми он прибыл к этому украинскому мужику, ему удастся разрешить куда проще и быстрей, чем имей он дело с умным, прекрасно подготовленным в профессиональном отношении русским полковником Суховым или недалеким, сверх всякой меры заносчивым аковским капитаном Матушинським.

Штольце знал Шершня уже больше двух лет. Сообразительный, исполнительный, а главное, фанатично ненавидящий коммунистов эсбист обратил на себя внимание Штольце. Они совместно провели несколько операций против партизан и заброшенных на Львовщину и Станиславщину советских армейских разведгрупп. Позже их дорожки пересекались еще не раз, а теперь свело общее задание — организация борьбы в тылу Красной Армии и Войска Польского.

Оберштурмбанфюрер поставил наполовину опустевший стакан на стол, поднял глаза.

— Поговорим о деле. Первое: командир аковской бригады Хлобуч намерен перейти на сторону коммунистов из Люблина. В случае ухода поляков из леса подходы к Глыбчанам с севера окажутся никем не защищенными, и русские смогут нанести оттуда удар в тыл твоих сотен. Необходимо навести в бригаде порядок. От тебя, друже, требуется убрать Хлобуча, все остальное я беру на себя.

— Допустим, что на порядки и измены в польской бригаде мне начхать — от своих забот голова пухнет. А русские пускай нападают на меня откуда хотят — милости прошу. Нужно будет — дам им бой, а потребуется, забьюсь под землю так, что меня там сам леший не сыщет. Солонины и консервов хватит до второго пришествия… Но коли, друже, Хлобуч тебе чем-то не угодил или встал поперек дорожки, я, по старой дружбе, велю спровадить его к матке бозке.

— Это нужно сделать в ближайшие два дня. Сможешь?

— Для тебя — конечно. Что будет во-вторых?

— Ты должен знать о прибытии в Зелены Ланы семей польских переселенцев с Украины. Было бы неплохо устроить им надлежащую встречу.

— У каждого попа свой приход. Польскими переселенцами, друже, занимается твой новый дружок Матушинський, а я с детства не люблю лазить по чужим огородам.

— Матушинському сейчас не до переселенцев. А украинские поляки не только его враги, но и твои. Думаешь, они пошлют своих хлопцев в твои сотни или поделятся с ними провизией? Как бы не так! А вот отряд самообороны против твоих боевиков они организуют наверняка.

— Чего не сделаешь ради нашей дружбы, — осклабился Шершень. — Ладно, займусь и переселенцами.

Штольце не ошибся; вопросы, с которыми он прибыл к оуновскому коллеге, были разрешены без всяких осложнений. Но что-то сегодня Шершень уж слишком податлив и сговорчив. Это неспроста: значит, у него к оберштурмбанфюреру тоже есть какое-то дело, и он своей уступчивостью просто задабривает его, надеясь на обоюдную полюбовную сделку. Интересно, что задумал на этот раз хитрый украинский мужик? С ним ухо нужно держать востро — иначе обведет в два счета.

— Теперь, друже, признавайся: чего хочешь от меня? Или ошибаюсь?

Шершень вздохнул.

— Нет, ты не ошибся — имеется и у меня маленькое дельце. Есть один хлопец, сын покойного русского офицера Чумарзина, бывшего дружка твоего полковника Сухова. Видно, что-то не нравится ему у нас, поскольку просится к своим землякам-москалям, что сгуртовались вокруг Сухова. А насильно, сам знаешь, мил не будешь. Вот и хочу просить тебя помочь пристроить хлопца к полковнику.

Штольце округлил глаза.

— Не пойму, зачем тебе шпионить за Суховым? Все сведения о нем или его делах можешь получить у меня. Или считаешь, что Сухов работает еще на кого-то?

Шершень виновато опустил голову.

— От тебя ничего не скроешь, друже, все видишь насквозь. Скажу правду: этот сын русского полковника станет при Сухове моим человеком. Хочу заранее подобраться к его секретам. Узнать, что он на будущее замышляет, каких себе новых покупателей ищет. Чего здесь плохого? Никакого ущерба нашему общему делу. — Шершень вскинул голову, посмотрел в глаза Штольце. — Открыл тебе всю правду, выложил все как на духу. Как, поможешь с хлопцем?

— Сухов — старый стреляный волк. Его перехитрить не так просто.

— Знаю, но… Чем черт не шутит? Тебе нужно только порекомендовать моего человека Сухову и поручиться за его полную надежность. Забираешь хлопца с собой?

— Пусть собирается. Только предупреждаю: в случае каких-либо недоразумений между Суховым и твоим человеком из скандала будешь выкручиваться сам.

— Само собой. Как же иначе? — Шершень взглянул на часы. — Ого, что-то мы заговорились. Скоро тебе, друже, в обратную дороженьку выступать. Может, поспишь перед этим? А я покуда займусь нашими делами — Хлобучем и поляками-переселенцами. Не возражаешь?

Этот украинский мужик давал понять ему, Штольце, что разговор подошел к концу и его дальнейшее пребывание в схроне нежелательно. Вот до чего он, оберштурмбанфюрер СС, дожил: капитан-поляк задирает перед ним нос, русский полковник поучает в истории, украинский националист чуть ли не указывает на дверь. Давно ли все они трепетали при одних звуках его голоса и пресмыкались перед ним? Вот что значат неудачи на фронте… временные неудачи. Ничего, гений и воля фюрера скоро изменят ход войны, и тогда славянские недочеловеки снова займут свое место. А покуда необходимо сцепить зубы и терпеть.

— Ты прав, мне нужно отдохнуть. — Штольце, словно горький пьяница, двумя огромными глотками допил оставшийся в стакане коньяк, вытащил из банки лимонную дольку. Встал. — Твой человек должен быть готов к двадцати часам. До вечера…

Шершень не напрасно поторопил Штольце с уходом: едва тот покинул схрон, в нем появился новый гость. Молодой, высокий, с прекрасной военной выправкой… Красивое, с тонкими чертами лицо, повелительный взгляд, аккуратно причесанные волосы, опущенные вдоль кончиков губ усы… Хорошо подогнанная форма офицера СС с желто-голубой ленточкой на левом плече, лохматая шапка с оуновским трезубом, через плечо офицерская сумка… На поясе вальтер и широкий эсэсовский кинжал, на груди три креста: два железных немецких и высший оуновский, дающий право его обладателю именоваться «героем самостийной Украины»… До войны офицер-украинец бывшей польской буржуазной армии, в годы оккупации гауптштурмфюрер СС[36] и комендант немецко-украинской полиции города Санок, сейчас командир лучшей сотни УПА в южных Карпатах и правая рука Шершня… Настоящая фамилия Воловец, псевдо Хрын.

— Что нового у Бира, сотник? — встретил его вопросом Шершень.

Хрын молча приблизился к хозяину схрона, достал из сумки и разложил на столе карту.

— Советам стали известны все три схрона сотни, — раздраженно начал он, склоняясь над картой с карандашом в руках. — Три дня назад хлопцы Бира обнаружили на подходах к одному из схронов чужие следы Вчера на секрет сотни нарвалась казачья разведгруппа, а сегодня утром мне донесли, что его база со всех сторон окружена.

— Со всех сторон? Как такое могло случиться?

— Казаков заметил ночью наш дозор, когда они еще только выдвигались тайком к базе. Боевиков было пятеро, казаков — полусотня, и дозорные пропустили их без боя. Пропустили, и двое наших двинулись за казаками проверить, попали они в эти края мимоходом или явились специально. Когда дозорные увидели, что казаки замаскировались напротив одного схрона и стали готовиться к бою, они произвели разведку у других схронов и обнаружили, что база полностью окружена. Причем так грамотно, что в кольцо окружения попали все запасные выходы из схронов… Не сумев пробраться к Биру, дозорные сообщили обо всём мне.

Сотник начертил на карте три маленьких квадратика, обозначающих схроны Бира, нарисовал вокруг них по окружности шесть треугольничков помельче — казачьи засады. Соединил квадратики пунктиром и провел от них четыре линии в разные места карты, туда, где располагались базы оуновцев. Сотник не сказал о своих пометках на карте ничего, а Шершню многое стало ясно.

Он оторвал глаза от карты, перевел их на сотника. Тот, положив ладонь левой руки на кобуру пистолета и вытянув правую вдоль бедра, выпрямился во весь рост, торопливо заговорил:

— Наши силы, оказавшиеся в окружении: сто восемнадцать боевиков при десяти пулеметах, — быстро и отрывисто бросал слова сотник. — Силы противника примерно равны нашим и расчленены на шесть групп, одинаковых по численности. Все они расположились по периметру базы Бира, тщательно замаскированы, казаками отрыты окопы для стрельбы лежа. Каждая группа прикрыта на флангах парными секретами. Противник располагает тремя рациями дальней связи и двумя-тремя боекомплектами патронов.

Сотник сделал паузу, глянул на Шершня.

— Для чего, друже, казаки окружили базу Бира?

Вопрос был настолько странным, что эсбист на какой-то миг опешил.

— Для чего? Уничтожить!

— Верно, уничтожить, — согласился сотник. — Как же, по-твоему, они собираются это сделать?

— База уже окружена. Атака — и сотне конец.

— Тогда почему этой атаки нет уже девять часов? С шести утра, когда казаки вышли к схронам, и до настоящего времени?

— Наверное, хотят, чтобы в схронах к ночи собралось больше людей. А может, ждут себе подмоги.

— Кто мешал им сразу явиться всей силой? — фыркнул Хрын. — Нагрянуть не сотней, как сейчас, а, к примеру, двумя и с ходу навалиться на боевиков, покуда они утренние сны досматривают? Разве казачьи командиры не понимают, что время работает против них? Что их засады каждую минуту могут быть обнаружены, особенно днем? Понимают, оттого и окопы для обороны отрыли… Так зачем Советы к нам пожаловали, друже надрайонный проводник?[37] — повторил сотник свой уже не кажущийся Шершню странным вопрос.

Не зная, что сказать, эсбист уткнулся в карту. Ничто не могло подсказать правильный ответ, и он решил подыграть сотнику, открыто признав его полное превосходство над собой. Шершень глубоко вздохнул, запустил пятерню в волосы, отодвинул от себя карту.

— Не томи душу, друже. Знаешь же, что я в военных вопросах, как таракан в катехизисе. А ты у нас первейший стратег… Так какую пакость желают преподнести нам Советы?

— Смотри, — потеплел Хрын. Он рванул лист карты к себе, нацелился в него кончиком карандаша. — Откуда явились к базе Бира казаки? Думаешь, из Крышталевичей или Мазурков, где уже четверо суток стоят их полусотни? Нет, оба этих гарнизона на своих местах. Значит, казаки пожаловали в наши края прямиком из города. Доехали по шоссе к месту, где их поджидали проводники из оборонцев, и те вывели их к схронам Бира. К чему такие хитрости? Советы знают, что в каждом селе и хуторе наши люди, и выступи Крышталевичский или Мазурковский гарнизоны в лес, нам сразу станет об этом известно, и тогда ни о каких засадах и скрытности нападения на нас не может быть речи… Что получается сейчас? И база Бира обложена, и в резерве у Советов полная казачья сотня, которую они в любой миг могут бросить в лес своим на подмогу. Или перерезать дорогу другим нашим сотням, коли те выступят на выручку Бира.

Кончик карандаша уткнулся в нагромождение квадратиков, обозначающих Крышталевичи и, оставляя за собой толстую черту, пополз к середине линии, соединяющей базу Бира с расположением лагеря самого Хрына.

— Знаешь этот брод? Никак не минуть мне его, если вздумаю идти к Биру. Уверен, что Советы уже взяли этот брод под свой контроль. Только мы там появимся, они по рации тук-тук-тук своим в Крышталевичи. А оттуда к базе Бира столько же ходьбы, сколько мне от брода. И получится, что не к Биру я на подмогу приду, а ввяжусь в бой с казаками из Крышталевичей, которые меня перехватят. То же самое приключится и с сотней Стаха, только сцепится она с Мазурковским гарнизоном. А открытый бой, друже, нам не нужен.

— Если прикрыться от Крышталевичей и Мазурков твоей и Стаховой сотнями? А хлопцев Щура и Рудого направить к базе Бира? Покуда ты и Стах будете сдерживать казачью подмогу из сел, три другие сотни сообща разгромят гостей, пожаловавших к нам из города, — предложил Шершень.

— Не получится, — отрезал Хрын. — Допустим, моей сотне по силам удержать казаков из Крышталевичей. Потому что все мои боевики — бывшие полицаи или стрельцы из «Галичина-СС», им на прощенье от коммунистов надеяться нельзя… А сможет ли остановить казаков Стах? Что такое его сотня? Семь десятков опытных верных боевиков и столько же молодых необстрелянных хлопцев, насильно мобилизованных нами в селах. Каждый из них только и мечтает, как бы удрать от нас! Такое положение и у Щура с Рудым. Казаки такое воинство за пять минут по кустам да буеракам разгонят! Повторяю, друже: бой лицом к лицу выгоден казакам, а не нам. Иной, совсем иной выход должны мы с тобой найти.

— Какой же?

— Такой, чтобы вражий план полетел ко всем чертям! И он полетит, потому что я разгадал их план. Он таков. Казаки специально обнаружили себя у нашего секрета, точно так же умышленно позволили доставить мне весть об окружении базы Бира. Зачем? Дабы мы зажглись думкой их самих окружить и уничтожить. Больше того, они нам даже время дают, чтобы мы успели собрать силы для нападения на них. Когда мы ввяжемся в бой, подоспеют гарнизоны из Крышталевичей и Мазурков, да не одни, а с самооборонцами. И тогда от нас полетят шерсть да перья.

— Если с казаками нельзя вступать в бой, значит, придется ни за что ни про что отдать им сотню Бира? Так получается?

— Нет. Если мы сегодня одну сотню без подмоги оставим и позволим ее уничтожить, Советам это понравится, и они завтра разыграют точно такую комбинацию с другой нашей базой. Нет, друже, какую хитрость не придумали бы они, мы не должны позволять бить себя поодиночке. А потому сегодня нужно отучить их ходить к нам в гости. Сделаем это так…

Хрын принял свою любимую позу: левая рука на кобуре, правая прижата к боку, взгляд направлен в никуда. Но Шершень даже не обратил на это внимания: все его мысли были полностью заняты тем, о чем говорил сотник. Вот тебе и четыре карандашные линии на карте, которыми Хрын соединил базу Бира с местами дислокации других сотен! А он решил, что это направление ударов, которые одновременно будут нанесены по окружившим Бира казакам! Да, друже Шершень, эсбист ты неплохой, однако до настоящего кадрового армейского офицера тебе еще далеко. А потому слушай и набирайся ума-разума.

— Советы надеются, что мы соберем свои силы в кулак и ударим по казакам, что обложили Бира. Мы так и поступим — ударим по ним. Но не всеми силами, а единственной сотней. И не по всем шести засадам, а по одной. Отрежем ее пулеметным огнем от соседей и навалимся сразу всей сотней. Сомнем, прорвемся к Биру, соединимся с ним. А после этого по ходу дела можно решать, продолжать бой дальше или подобру-поздорову уходить в горы… Теперь о казаках из Крышталевичей и Мазурков, которые с началом боя поспешат в лес. Они понимают, что внезапности нападения им не добиться, а к своим нужно успеть как можно быстрее, поэтому двинутся к базе Бира кратчайшим путем. Вот тут мы подарочек им и преподнесем. Устроим засаду в низинке между хребтами, где весной партизаны Горобца моим полицейским крепко по потылице надавали. Поскольку долг платежом красен, мы за весну расплатимся осенью. Повстречаем казаков в низинке и устроим им то, что партизаны Горобца моим бывшим полицейским.

Хрын четко повернулся на пол-оборота к Шершню, оказался с ним лицом к лицу. Вытянул обе руки по швам, щелкнул каблуками сапог и громко, подчеркнуто официально заговорил:

— Друже надрайонный проводник, предлагаю следующий план. Сотня Стаха пробивает брешь во вражеском окружении вокруг базы Бира, соединяется с ним и отступает в горы. Сотни Щура и Рудого устраивают засаду на отряд казаков и самооборонцев из села Мазурки, уничтожают его и уходят в запасные схроны. В резерве остается моя сотня. Приказ о выдвижении сотен в назначенные им районы необходимо отправить немедленно. Начало операции завтра в шесть ноль-ноль. Помимо сказанного, рекомендовал бы усилить нашу разведку за шоссе и за селами Крышталевичи и Мазурки.

— Значит, свою сотню, нашу лучшую сотню, — многозначительно подчеркнул Шершень, — предлагаешь оставить в резерве? А не лучше бросить ее в бой, к примеру, вкупе с сотней Стаха. Тогда, может, нам удалось бы крепко пощипать не только казаков из Мазурков, но и тех, что обложили базу Бира. А?

— Это будет крайне опасно. У казачьих командиров есть какая-то хитрость. Предлагая нам в качестве приманки свою сотню у базы Бира, они вовлекают этим нас в игру, а сами делают ставку на что-то совсем другое. Чтобы иметь возможность предпринять контрдействия, нам и нужно иметь сильный резерв.

— Думаешь, Советы могут обвести нас вокруг пальца? — насторожился Шершень. — Но как? Хоть приблизительно.

— Пожалуйста. В самый ответственный момент разгоревшегося боя неожиданно для нас введут в дело новые свежие силы. Появившись на важнейшем участке, они решат судьбу всей операции в свою пользу.

— Откуда этим новым силам взяться? Все воинские части, которые квартируют в наших местах, нам известны, как свои сотни.

— Так ли? В городе в распоряжении коменданта осталась полная казачья сотня и при поляке-люблинце взвод жовнежей. Пять минут на погрузку в машины, полтора-два часа езды по шоссе — и мы имеем дело с полутора сотнями стволов. Разве такого не может быть?

— Нет. Начнем с того, что Советы ни за что не оставят без присмотра город и особенно станцию. Она для них сейчас дороже всего на свете: на Дукле Красная Армия завязла крепко,[38] и подмога ей нужна позарез. Направь Советы в лес комендантскую сотню, кто знает, может, в городе власть сразу захватят «лондонцы». Их вон целая бригада рядом с городом затаилась. А аковцы на станции наведут такой порядок, что во всей нашей округе еще долго-долго паровозного гудка не услышишь… Так что комендантскую сотню Советы не тронут в любом случае. Словом, с этого боку ты можешь быть целиком спокоен.

— А с других? В нашем деле не об одном боке нужно думать. Откуда еще может исходить угроза?

— Ни к чему это, — поморщился Шершень. — Насчет своей сотни ты прав: крепкий надежный резерв всегда под рукой нужен. Короче, твой план я принимаю целиком… Теперь давай поговорим о польских переселенцах с Украины, что прибывают в Зелены Ланы. Следует устроить им такую встречу, чтобы навсегда отбить охоту любому «пшеку» селиться на наших землях. Операцию необходимо провести сегодняшней или завтрашней ночью.

— Зелены Ланы всего в трех часах ходьбы от моей базы. Пошлю туда одну чету[39] и… Мои боевики дело знают.

— Не сомневаюсь. Однако акцией в Зеленых Ланах мы должны убить двух зайцев. Первый — поляки, второй… — Шершень с хитрецой глянул на Хрына. — Говоришь, в сотнях немало новобранцев, которые только и думают, как задать стрекача к Советам? Вот мы и сделаем так, что после нашей акции многим из них дорожка от нас будет заказана навсегда… По пути к Зеленым Ланам заскочи к Стаху и прихвати с собой на акцию половину его мобилизованных. Головы полякам пускай рубят они. Кто откажется, ставь как предателя рядом с переселенцами и тоже под топор. Те, кто замарается в крови, будет повязан с нами одной веревочкой до конца.

— Так и сделаю. Больше не нужен?

— Покуда нет. Вечером доложишь, как вели себя днем гостюшки, пожаловавшие к Биру, и тогда окончательно, во всех деталях обмозгуем твой план.

Шершень поднялся с табурета, нахлобучил на голову шапку, снял с гвоздя автомат, с которым не расставался никогда.

— Провожу тебя, сотник. А то от подземного духа голова трещит почище, чем от самогонки…

Распростившись с сотником, Шершень быстро направился к едва приметной двери в небольшую землянку, расположенную рядом со штабным схроном. Вход в эту землянку был запрещен всем обитателям базы, кроме Шершня: при посещении сотни в землянке размещались те, о чьем существовании не должен был знать ни один посторонний — курьеры Головного провода ОУН, связники и информаторы, люди СБ из других формирований УПА и городского подполья.

Остановившись у входа, эсбист дал знать о себе условленным стуком и, услышав изнутри хриплое: «Заходь!» — рванул дверь на себя. Свет в землянку проникал только через маленькое, серое от слоя пыли оконце, потому в ней обычно горела керосиновая лампа. Сейчас она была погашена, в помещении царил полумрак. Под оконцем стоял небольшой столик, напротив него низенький топчан.

— Собственной персоной, друже? — проговорил лежавший на топчане мужчина, суя под подушку парабеллум, только что наставленный на дверь. — Не иначе, важное дело?

Промолчав, Шершень подошел к столу, вытащил из-под него дубовый обрубок, заменяющий стул, уселся лицом к топчану. Лежавший сбросил босые ноги на земляной пол, тоже сел, согнувшись пополам, чтобы не удариться головой о нары. Почти двухметровый рост, длинные жилистые руки, кулаки величиной с детскую голову… По-бабьи безусое лицо, вздернутый конопатый нос, толстые губы, пустые, лишенные осмысленного выражения глаза.

Это был один из довереннейших людей Шершня эсбист-террорист Махоматский, теперешнее псевдо Бугай. Полнейшее умственное ничтожество, не прочитавший в жизни ни единой печатной строчки, он обладал двумя высоко ценимыми при его ремесле качествами: редким даром перевоплощения и отсутствием жалости. К жертвам, указанным ему СБ, Махоматский, в зависимости от обстоятельств, являлся в самых различных обличьях: придурковатым хуторским дядькой с мешком на одном плече и с кошелкой, полной гогочущих гусаков, на другом; крикливой сельской бабой с выводком хнычущих детей на руках и вокруг себя; раненым капралом Войска Польского, ищущим свою потерянную в вихре войны семью.

— Когда и кого? — без всяких предисловий спросил террорист, притягивая руку к бутыли с самогоном, высящейся на столе.

— Завтра. Командира аковской бригады Хлобуча.

Махоматский поднял бутыль над головой, задрал кверху лицо, открыл рот. Самогон тонкой струйкой полился ему в горло.

— Где? — поинтересовался он, ставя посудину у ног на пол.

— У командира батальона той же бригады поручника Сивицкого. Хлобуч приказал ему передислоцировать батальон к штабу бригады, а поручник сообщит ему, что жовнежи отказываются повиноваться этому приказу. Хлобуч, естественно, явится в батальон наводить порядок. А тут уже дело за тобой.

— Этого… Сивицкого… тоже? — Махоматский провел ребром ладони по горлу.

— Нет. Наоборот, сработаешь с ним в паре. Сивицкий в бригаде — это мои глаза и уши. Кто или что требуется тебе для выполнения акции?

— Пара пулеметов. Прикрыть отход в случае шума.

Махоматский снова протянул руку к бутыли, однако Шершень придержал его за запястье.

— Передохни малость. — Шершень шумно нюхнул воздух землянки, брезгливо сморщил нос. — Знаешь, друже, тебе надобно проветриться… В лес на пару часиков сходить.

— Кого? — коротко осведомился Махоматский.

На миг Шершень замешкался с ответом. Может, не стоит? Все-таки свой человек и к тому же неплохой фельдшер… Нет, никакой сентиментальности! Кто знает, кому и при каких обстоятельствах может еще проболтаться Юлий Остапович о смерти сына полковника Чумарзина, поставив этим начатую Шершнем операцию на грань провала? А заставить человека молчать есть лишь один верный способ.

— Нашего лекаря знаешь?

— Угу.

— Сейчас пойду к нему на перевязку и заодно скажу, что его ждут в сотне Щура к раненому. Проводником назначу тебя… Можешь его далеко не заводить. Но тело спрячь так, чтобы никто из своих случайно не наткнулся.

Шершень отпустил руку Махоматского, и тот без промедления приложился к горлышку бутыли…

Николай Николаевич пропустил гостей мимо себя в прихожую, указал им рукой на вешалку.

— Раздевайтесь, господа.

Но вошедшие, словно не слыша его слов, остановились посреди прихожей и молча ждали, пока генерал закроет дверь на засов.

— Чего стоите, господа? Раздевайтесь, — повторил свое приглашение Николай Николаевич, заканчивая возню с засовом и поворачиваясь к гостям.

— Простите, ваше превосходительство, но мы пришли по делу, — сказал Сухов, доставая из кармана плаща небольшой опечатанный пакет и делая шаг к Николаю Николаевичу. — Нам велено передать вам официальное послание от генерала Колобова. Прошу принять, — и полковник с легким поклоном протянул пакет Дубову.

— От Еремея Владимировича? — оживился Николай Николаевич, беря пакет и не торопясь его распечатывать. — Давненько его не видывал! Как он себя чувствует, а?

— Ваше превосходительство, прошу извинить меня еще раз, но мы присланы по делу, — повышая голос, проговорил Сухов. — Нам велено ознакомить вас с письмом, направленным генералом Колобовым в ваш адрес. Дело в том, что генерал обращается к вам как председатель суда офицерской чести.

Николай Николаевич застыл с наполовину открытым ртом, правая рука с пакетом, который он собирался сунуть в карман, повисла в воздухе. Его обычно бледное лицо стало покрываться румянцем, он перевел взгляд с Сухова вначале на уставившегося себе под ноги войскового старшину Гурко, затем на стоящего со строгим, непроницаемым лицом Игоря Мещерского. Однако те молчали.

— Та-а-ак, господа, та-а-ак, — нараспев заговорил Николай Николаевич, порывистыми движениями пальцев вскрывая пакет. — Вот что, значит, привело вас ко мне. — Он достал из разорванного пакета сложенный вдвое лист бумаги, развернул, пробежал по нему глазами. — Итак, уважаемый господин председатель желает лицезреть меня на предмет получения объяснений… Любопытно, каких же?.. — Он снова заглянул в полученное письмо. — Ах да, порочащих честь российского офицера! Что ж, мне самому будет интересно поговорить на сию тему с господином председателем суда.

Сухов приблизился к вешалке, снял с нее шинель с золотыми генеральскими погонами, протянул ее Николаю Николаевичу.

— Ваше превосходительство, нам приказано проводить вас на заседание суда. Оно назначено на девятнадцать часов. Рискую показаться неучтивым, однако вынужден поторопить вас.

— Приказано проводить меня? — Николай Николаевич насмешливо взглянул на Сухова. — Так сказать, явиться под конвоем… — Он оттолкнул руку полковника с протянутой ему шинелью. — Извольте обождать, покуда я переоденусь.

Развернувшись, Дубов направился в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом, и через несколько минут появился оттуда в парадной генеральской форме при всех регалиях.

— Я готов, господа.

Сухов было шагнул к двери, но остановился и, не глядя на Дубова, сказал:

— Ваше превосходительство, я не председатель и даже не член суда, однако… На вашем месте я простился бы с Елизаветой Федоровной. На всякий случай…

Николай Николаевич внимательно посмотрел на Сухова, поправил на голове папаху. Рука его при этом заметно дрожала.

— Искренне благодарен за совет, полковник. Представьте, мне, старому глупцу, даже не пришло в голову, что… Впрочем, чему удивляться? Нас, русских офицеров, после девятьсот пятого года учили, что внутренний враг намного опаснее врага внешнего. А насколько я смог понять по тону письма господина председателя суда, мне как раз предстоит держать ответ в качестве этого страшного внутреннего врага.

Дубов подошел к двери, ведущей в кухню, тихо позвал:

— Лизонька! — Когда на пороге с вязанием в руках появилась его жена, он, надевая шинель, спокойным будничным голосом сказал: — Лизонька, голубчик, мне надобно отлучиться с господами по важному делу. Возможно, даже придется у них заночевать… Сама понимаешь, комендантский час. Так что не волнуйся. Хорошо? — Николай Николаевич притянул жену к себе, хотел поцеловать, но в последний момент что-то его удержало. Губы генерала сжались, брови сошлись на переносице. Было видно, что он пытается разрешить какой-то важный для себя вопрос. Но вот его лицо приняло прежнее ласковое выражение, он осторожно погладил жену по голове.

— Лизонька, у меня к тебе будет просьба. Если я до завтрака… гм… не вернусь, сходи, пожалуйста, к одному из моих знакомых. У меня завтра утром назначена с ним встреча, и если я не приду, это может плохо сказаться на его делах. А мне очень не хотелось бы этого. Голубчик, сходи к нему вместо меня. Обязательно. Обещаешь?

— Конечно, Николенька. Раз ты просишь.

— Запомни фамилию — Шевчук. Ты его ни разу не видела и не знаешь, но я недавно тебе много о нем рассказывал. Помнишь?

— Шевчук, Шевчук, — дважды повторила жена и виновато посмотрела на мужа: — Николенька, я не представляю, о ком ты говоришь.

— Вспомни, Лизонька, вспомни тот день, когда я последний раз надевал свой парадный мундир. Ты еще спросила, почему я так поздно возвратился. Я стал тебе рассказывать о Шевчуке. Вспомнила? — с надеждой в голосе спросил Николай Николаевич.

— В тот день, в тот день… — напрягла память старушка. — Да, Николенька, вспомнила. Конечно, вспомнила. Шевчук… именно Шевчук. Но почему… — она удивленно взглянула на мужа.

— Я рад, голубчик, что ты вспомнила, — поспешно перебил ее Николай Николаевич. — Ты ведь умница, Лизонька. Ты хорошо поняла меня? Не правда ли?

— Да, Николенька, я правильно поняла тебя. И сделаю все, как ты мне сейчас посоветуешь.

— Придешь к Шевчуку и скажешь, что я его должник и ты пришла вернуть мой долг. Запомни… Я его должник и ты пришла вернуть ему мой долг.

— Твой долг, Николенька? Тогда я, по-видимому, должна знать, в чем он…

— Ты ничего не должна, Лизонька, — с едва сдерживаемым раздражением оборвал ее генерал. — Вернее, ты должна сделать лишь то, о чем я тебе уже сказал. Будь умницей, голубчик, и… — Николай Николаевич не договорил, быстро поцеловал жену, решительно направился к заранее распахнутой Суховым двери на улицу…

Возле калитки в тени забора их поджидали трое мужчин. Еще двое виднелись в конце улицы.

— Поручик, препоручаю их превосходительство вам, — сказал Сухов одному из стоявших у калитки мужчин. Заметив его недоуменный взгляд, недовольно добавил: — Пока, поручик, пока. Ступайте, а мы через несколько минут вас догоним.

Полковник подождал, когда генерал с тройкой сопровождающих отойдут на расстояние, исключающее возможность слышать его, и сказал:

— Господа, нам предстоит еще одно дело. Не столько сложное или опасное, сколько неприятное. Надеюсь, вы помните поручение, данное их превосходительством своей супруге?

— Вернуть одному из знакомых свой долг? — спросил войсковой старшина. — Ну и что? Вполне естественно, что человек с таким понятием о чести, как генерал Дубов, поручил жене расплатиться с его долгами. Ведь не кто иной, как вы сами, господин полковник, дали понять ему, что заседание суда чести может закончиться для него весьма плачевно.

— Долги бывают разными, Яков Филимонович, как и люди, которым их возвращают, — назидательным тоном произнес Сухов. — Вы знаете, кто тот Шевчук, к которому так настойчиво посылал Елизавету Федоровну генерал?

— Понятия не имею. Да и какое это имеет значение: долг есть долг.

— А я знаю этого Шевчука, Яков Филимонович, — торжествующе посмотрел на войскового старшину Сухов. — Это подполковник Красной Армии Шевчук Зенон Иванович, начальник чекистов, охотящихся за Штольце и нами. Вот вам и генерал Дубов с его понятием о чести.

— Вы не ошибаетесь? — недоверчиво глянул на Сухова войсковой старшина. — О контрразведчике Шевчуке наслышан и я, однако… Шевчук — весьма распространенная фамилия.

— Не будьте наивны, Яков Филимонович… Этого Шевчука не видела и не знает супруга генерала, от которой у него никогда не было тайн. И все же Дубов был вынужден отправить ее к нему, догадываясь, что после вызова на суд офицерской чести его личная встреча с чекистами уже вряд ли состоится.

— Отчего он сделал это в нашем присутствии? — с недоумением спросил Игорь. — Неужели не мог догадаться, что в подобных делах любые свидетели, особенно такие, как мы, нежелательны? Признаюсь, мне тоже кажется, что Шевчук генерала и глава местных «смершевцев» просто однофамильцы.

— Зря кажется, — усмехнулся Сухов. — Почему давал жене задание при нас? А как он мог поступить иначе? Шептаться с ней в темном углу или за дверями? И последнее. Откуда ему знать, что у аковцев в здешней польской госбезопасности есть свой человек, который поставляет сведения и о советских коллегах?.. Мое решение — немедленно убрать госпожу Дубову. Это сделает…

Сухов скользнул глазами по нахмуренному лицу войскового старшины, наткнулся на его тяжелый, неприязненный взгляд и повернулся к Игорю.

— Это сделаете вы. Сейчас… А мы с Яковом Филимоновичем обезопасим вас от возможных неожиданностей. — Не давая времени капитану на размышления или отказ, Сухов сдернул с его головы шляпу. — Возвращайтесь к дому и скажите госпоже Дубовой, что забыли там шляпу и перчатки. И не вздумайте стрелять, слышите?..

«Джип» вырвался из облака поднятой им пыли, остановился посреди небольшой сельской площади-майданчика. Бронетранспортер и две полуторки с пластунами, ехавшие за «джипом», затормозили поблизости, и соскочившие через борта грузовиков казаки тотчас рассыпались в цепь и залегли у плетней, окружавших площадь. В «джипе» позади шофера сидели Шевчук и пожилой грузный майор в общевойсковой форме.

— Я не собираюсь заниматься агитацией, майор, а просто предлагаю пройтись со мной, — сказал Шевчук, спрыгивая на землю и протягивая руку спутнику. — После этого мы закончим начатый у меня разговор. Прошу за мной.

Майор надел очки, заложил за спину руки и пристроился сбоку подполковника, уже шагавшего в сторону большого кирпичного дома, что одиноко стоял на краю площади. Это было здание сельской управы. Может, именно потому оно и было избрано местом, где произошли события минувшей ночи.

Перед высоким крыльцом управы длинный ряд трупов. Женщины, дети, старики: видимо, без всякого разбора расстреливались целиком семьи… Колодец, что рядом с домом, тоже доверху забит обезглавленными человеческими телами. На нижних ветвях четырех тенистых каштанов ветер раскачивал десятка полтора повешенных мужчин… По обе стороны посыпанной желтым песком дорожки, ведущей через площадь к управе, торчат ноги закопанных по пояс в землю головами вниз людей. К доске приказов приколота двумя немецкими штыками-ножами белая простыня с начертанной на ней кровью надписью: «Клятые ляхи! Захотели украинского неба, украинской земли, украинской воды? Так берите наше небо, ешьте нашу землю, пейте нашу воду! Сотник УПА Хрын».

— Жители этого села неделю назад были отправлены на Украину, а здесь должны были обосноваться поляки-переселенцы со Станиславщины, — медленно, без всякой интонации в голосе заговорил Шевчук. — Первая их группа прибыла в село вчера вечером, а ночью нагрянула оуновская банда. Результат ее визита перед вами…

Майор, казалось, не слушал спутника: сцепив за спиной пальцы рук в замок и закаменев лицом, он смотрел куда-то в конец площади. Шевчук встал рядом, повысил голос:

— Таких банд вокруг города несколько. И каждая убивает, грабит, сжигает, разоряет. Это не только дезорганизует наш тыл, но и подрывает авторитет Красной Армии в глазах местного населения. Чтобы уничтожить эту нечисть, нужны силы, немалые силы… Вот почему, майор, контрразведка была вынуждена обратиться к командованию вашей бригады за помощью. Ответьте мне как офицер офицеру, как коммунист коммунисту: разве не одно общее дело мы делаем?

— Хватит, подполковник, — тихо сказал майор и, опустив голову, медленно направился обратно к «джипу».

Не спалось. В бывшей партизанской землянке было сыро, душно, накурено. Сюда их привел командир Крышталевичского отряда самообороны Горобец. И вот уже почти сутки капитан со своими людьми находился здесь. Взвод пластунов, отделение разведчиков сержанта Юрко, два десятка самооборонцев во главе с Горобцом… Одна из четырех ударных групп, что с надежными проводниками были отправлены в лес вскоре после того, как была окружена база Бира. Эти группы, скрытно затаившиеся невдалеке от места предполагаемого боя, являлись сюрпризом, который капитан собирался преподнести оуновцам. Его не тревожило, на какую приманку клюнут бандиты: на окружившую базу Бира сотню или на один из казачьих отрядов, что выступят позже на помощь сотне из Крышталевичей и Мазурков. Главное, чтобы оуновцы стянули свои силы в одно место и ввязались в бой. Тогда ударные группы, о которых бандитские главари не подозревали и поэтому в своих планах не приняли в расчет, скажут свое слово.

От пола и стен землянки тянуло холодом, однако топить железную печку капитан категорически запретил. Сбоку от Дробота посапывал во сне сержант Юрко, рядом с ним ворочался с боку на бок Горобец, из противоположного угла землянки доносился чей-то густой с присвистом храп. Капитан знал, что бой, скорее всего, начнется с рассветом, поэтому ему тоже требовалось хоть немного поспать. Но вот уже третий час, как у него болел живот. Вначале Дробот терпел, но с четверть часа назад рези стали настолько сильными, что он был вынужден хлебнуть из фляжки спирту. Боль стихла, отступила, и сейчас, привалившись плечом к стене, он старался заставить себя думать о чем-то постороннем, чтобы легче перенести головокружение и тошноту, которые обычно появлялись после приступов. И на память пришло далекое-далекое, настолько отступившее в прошлое, что воспринималось уже так, словно случилось не с ним, а с кем-то другим…

Ранняя весна 1943 года, их Кубанский гвардейский добровольческий корпус на границе родной Кубани. Полгода назад казаки защищали ее, теперь ее предстояло освобождать.

Дробота вызвали к командиру полка утром, после очередной неудачной атаки. Полковник был в блиндажа вместе с начальником штаба, на столе перед ними лежала карта. Не дав Дроботу доложить о своем прибытии, полковник хмуро сказал:

— Знаю, що и эта атака отбита… Третья за ночь. Надо отбросить вражий заслон. Ежели сбить его, можно выйти точнесенько в спину швабам, що не пускают нас в долину.

Полковник бросил карандаш на карту, глянул на Дробота.

— Правильно молчишь, сотник. Не говорить сейчас надобно, а сбивать замок с той тропки. Сделает это твоя сотня.

Проводник вывел их к вражьему заслону, как и обещал, в четыре утра. Измученная трудным переходом по бездорожью, сотня остановилась в защищенном от холодного ветра ущелье, а Дробот с проводником спешились и как можно ближе подобрались к фашистам. Горный склон, полого спускающийся в долину, весь огражден. Несколько рядов переносных рогаток и немыслимая путаница колючей проволоки, спускающаяся вниз на добрых три десятка метров.

Немцы чувствовали себя в безопасности за рядами колючей проволоки и минным полем, которое, вне всякого сомнения, располагалось за проволочным заграждением. Вот оно, главное препятствие для тех трех сотен, что идут за казаками Дробота и должны ринуться в долину! Значит, нужно расчистить путь для удара в тыл немцам. В предвидении подобного рода неожиданностей и направил полковник его сотню раньше основных сил отряда.

Через несколько минут замысел предстоящего боя был у Дробота в голове. Два спешенных взвода под его командованием двинулись по скалам в тыл немецким пулеметам, уставившимся с гряды на тропу и проволочное заграждение. На обходной маневр по обледенелым кручам казаки затратили больше часа, зато, когда спустились на склон позади гряды, пулеметы были от них в трех сотнях метрах и на пути к ним не наблюдалось никаких препятствий.

— Кукуруза видишь? — спросил у Дробота проводник, указывая пальцем в направлении гряды.

— Вижу.

— Подсолнух видишь?

— Подсолнуха не вижу, — ответил Дробот, больше наблюдая за рассыпающимися в цепь казаками, чем за пальцем горца.

— Слева — наш аул, колхоз, наш кукуруза. Справа, казак, твой хутор, твой колхоз, твой подсолнух… Вот и думай теперь, — хитро прищурился проводник.

— Спасибо, отец, — сказал Дробот и повернулся к цепи: — Казаки, высотка со швабами — уже кубанская земля. Полгода мы ждали минуты, когда снова ступим на нее. Вперед, на родную землю!

Обнажив шашку, он первым побежал в атаку, и тотчас, обгоняя его, к гряде бегом ринулись казаки. Они не приблизились к немцам и на сотню метров, как из окопов началась стрельба. В ответ со скал ударили два дегтяревских ручных пулемета и захлопали выстрелы казачьих снайперов. Поддерживая атаку, застрочили пулеметы от проволочного заграждения, где остался третий взвод сотни. Пуля ударила Дроботу в голень ноги всего в сорока — пятидесяти метрах от гряды, он опустился на колено.

— Друже, помоги, — донеслось сбоку.

Оглянувшись, сотник увидел невдалеке от себя казака. Раненный в грудь и голову, с залитым кровью лицом, он медленно полз к гряде на звуки выстрелов. Прыгая на здоровой ноге, Дробот подскочил к нему, приподнял голову, стер с лица кровь.

— Не туда ползешь, земляче. К санитарам тебе надобно, а они позади нас.

— Нет, сотник, ползу я куда следует, — еле слышно ответил казак, узнавший Дробота по голосу. — Не санитары мне нужны, а родная земля. На ней помереть хочу. — Он ухватил Дробота за плечо. — Помоги, друже, до кубанской земли добраться. Помоги, рядом она.

Язык казака заплетался, рука, ухватившая за плечо сотника, дрожала, у него уже не было сил самостоятельно передвигаться. Раненый был прав: санитары ему были ни к чему. Дробот, обхватив казака поперек туловища рукой, пополз вместе с ним и остановился лишь у неширокой межи, разделяющей два поля, — кукурузное и подсолнечное.

— Кубанская земля, друже, — проговорил он, осторожно укладывая раненого среди подсолнухов.

Тот, не открывая глаз, ощупал рукой одно подсолнечное будылье, второе, провел ладонью по шероховатой поверхности третьего. Облегченно вздохнул и из последних сил подтянул тело к ним. Видимо, казаки тоже знали, что не с гряды, а именно с этого подсолнечного поля начинается в долине родная Кубань. Раненый приник к земле лицом и не поднял больше головы.

Опираясь на шашку, Дробот поспешил к гряде. Там все уже было кончено. Разворочены мелкие, с выложенными из камней брустверами окопы и пулеметные гнезда, два блиндажа с сорванными с петель гранатными разрывами дверями… Десятка четыре перебитых в окопах и при бегстве с гряды гитлеровцев.

Из показаний захваченного в плен ефрейтора казаки узнали, что на гряде согласно заведенному порядку ночное дежурство нес только один взвод, а остальные солдаты караульной роты располагались на ночлег в ауле. Оттуда и нужно было ждать нападения.

Когда гитлеровцы приблизились к подножию гряды, и артиллерия, боясь поразить своих, прекратила стрельбу, казаки открыли кинжальный огонь. Четыре их пулемета, три МГ и трофейные автоматы, захваченные с большим запасом патронов, строчили не переставая, и фашисты откатились назад. Опять загремели орудия.

После первых залпов вражеской артиллерии Дробот обнаружил в бинокль ее позиции и определил, что назначение батареи — держать под прицелом проход, через который рвался в долину их полк, а гряда — запасная цель. Чтобы накрыть огнем тропу и проволочное заграждение, которые с теперешних позиций были недосягаемы для снарядов батареи, ей нужно было переместиться на другое место. На это требовалось время и, учитывая рельеф местности, немалое. Зато вполне реальной угрозой для казаков у тропы могли стать легкие немецкие минометы, стрелявшие откуда-то из-за скал гряды. Но для этого им требовалось также сменить позиции и приблизиться к тропе на дистанцию огня, а пулеметы сверху не позволили бы им этого сделать. Словом, отряд Дробота, оседлавший гряду, был для противника костью в горле. Вот почему нужно было держаться и держаться.

В стороне, где наступал их полк, гремела канонада, и та часть долины заполнялась дымом и пылью. Участили огонь немецкие минометы, отдельные вражеские солдаты подползли к гряде на расстояние гранатного броска. Зато на тропе уже не было проволочного заграждения, и несколько казаков, пригнувшись к земле, в шаге друг от друга медленно двигались по склону. Так и есть, за колючей проволокой оказалось минное поле! Ничего, они в штабе предусмотрели и такой случай, а поэтому в составе сотни находилось отделение полковых саперов. Половина дела уже сделана! Держаться, держаться!

Расстреляв патроны, Дробот потянулся к гранатам, разложенным сбоку от пулемета. Он швырнул их все одну за другой — шесть или семь штук, и пока не осела земля после взрывов, выскользнул из воронки и быстро пополз вверх по склону. Но, как он ни спешил, одна пуля все-таки отыскала его плечо. Кубарем скатившись в окоп, точнее в широкую, неглубокую яму, в которую его превратил разорвавшийся поблизости снаряд, Дробот обнаружил в нем трех раненых казаков. Один лежал за МГ, второй рядом с ним стрелял из автомата, а третий, с исшматованными минными осколками ногами, привалился спиной к обрушившейся стенке окопа и набивал патронами запасные диски.

— Сотник?.. Живой? — повернулся к Дроботу пулеметчик.

Рядом с автоматчиком лежал еще один раненый. Белое, как мел, лицо, по щеке стекает струйка крови… Бедро разворочено осколком, и из длинной рваной раны под казака натекла лужа крови… Утренний мартовский морозец уже схватил ее по краям тонким льдом, и раненый постепенно вмерзал в лужу собственной крови.

— Куда глядишь? — обрушился Дробот на автоматчика. — Бери его и быстрее в тыл, к нашим, что остались у скал.

— Не шуми, сотник, — проговорил тот. — Никуда я отсюда не уйду. Не для того полгода к родной кубанской земле через смерть рвался, щоб снова ее ворогу отдать. Хватит, в сорок втором раз уже отдали… Краще обнимемся, друже, на прощание.

Они обнялись, трижды, по старорусскому обычаю, расцеловались, и Дробот, схватив автомат раненого, лег сбоку от пулемета. Немцы были у подножия гряды, полусогнутые фигурки самых смелых мелькали уже на склоне. Из трех, всего из трех мест звучали по ним ответные выстрелы. Не поддержи защитников гряды огонь пулеметов и снайперов, предусмотрительно оставленных за спиной обороняющихся на скалах, возможно, и эти очаги сопротивления были бы подавлены. Строча из автомата, Дробот время от времени косил глазом на тропу. Саперы уже исчезли, и там, где они перед этим двигались, виднелись две жиденькие цепочки казаков. Значит, разминирование закончено, и по свободному от мин коридору, обозначенному цепочками, сейчас хлынут в долину конные сотни… Держаться, держаться, иначе немецкие пулеметы, окажись на гряде, закупорят этот коридор не хуже, чем колючая проволока и мины.

Граната рванула в полуметре от него, между МГ и казаком-автоматчиком. Взрыв оглушил Дробота, ударил по глазам яркой вспышкой, швырнул на дно окопа. Он не успел прийти в себя, как вторая граната разорвалась в том месте, откуда он только что вел огонь. Теперь его не только бросило на землю, но и резануло болью по низу живота. Когда он хотел подняться на ноги, сил не оказалось. А чужие голоса слышались рядом с окопом. Кое-как встав на четвереньки, он принялся лихорадочно хватать с земли гранаты и расшвыривать их из окопа во все стороны. Своих лимонок было с десяток, зато трофейных гранат с длинными деревянными ручками оказалось два полных ящика, и чужие голоса и звуки стрельбы вскоре потонули в сплошном грохоте гранатных разрывов. Когда гранат не осталось, он выхватил из кобуры пистолет и, работая локтями, подтянул одеревеневшее тело к бровке окопа. Перевернутый МГ, мертвый пулеметчик, казак-автоматчик с наполовину снесенным гранатным взрывом лицом… И ни одного немца не только возле окопа, но даже поблизости. Неужели?..

Да, наконец! Между цепочками пеших казаков, указывавших проход в минном поле, мчались полным наметом всадники в бурках. Часть из них — автоматы и карабины поперек седел — спешила в долину, другие — шашки наголо — разворачивались на скаку в лаву и устремлялись вдогонку за немцами, бегущими от гряды.

— Рубай!

Это было последнее, что видел и слышал Дробот в тот день…

Потом были две операции, горсть извлеченных из тела гранатных осколков, четыре месяца госпиталей… Документы об инвалидности и о полнейшей его непригодности к военной службе, возвращение в родную станицу… Рассказ соседки о расправах зондеркоманд над семьями казаков-фронтовиков, особенно тех, кто сражался в «банде Кириченко»,[40] сообщение, что на Кубани формируется добровольческая пластунская дивизия… Военкомат, где он был на следующее утро, и полученный там отказ.

— Лейтенант, ведь вы… инвалид. О какой службе может идти речь? Тем более в пластунах.

Штаб пластунского полка, где он появился вечером того же дня, и новый отказ.

— Ничем не можем помочь, друже. Только советом — сходи к комдиву.

Он добился приема у командира пластунской дивизии Метальникова.

— Товарищ полковник… — громко начал Дробот, приложив ладонь к кубанке и вытягиваясь в струнку.

— Вольно, лейтенант, — махнул рукой комдив. Он окинул Дробота внимательным взглядом, задержал глаза на наградах. — Молодцом выглядишь, казак! Офицер, трижды орденоносец… и с характерцем, видать, коли смог ко мне в кабинет пробиться. Только напрасно все это… — Он строго посмотрел на Дробота. — У меня дивизия Красной Армии, а не прибежище для всяких перекати-поле. Признавайся, как попал ко мне: сбежал из госпиталя, не желаешь возвращаться в свою часть после отпуска?

— Никак нет, товарищ полковник. Прошу… — и Дробот протянул комдиву свои документы.

— Посмотрим, лейтенант, посмотрим. — Пока Метальников знакомился с документами Дробота, выражение его лица несколько раз менялось. Вот он закончил чтение, побарабанил пальцами по столу. — Чем могу быть тебе полезен, казак? Ведь ты… — он запнулся в поисках подходящего слова.

Дробот протянул руку к своим документам, вытащил из них две справки. Порвал их на мелкие кусочки, швырнул в открытое окно. Снова замер перед столом Метальникова по стойке «смирно».

— Товарищ полковник, я — боевой офицер Красной Армии и прошу зачислить меня добровольцем во вверенную вам дивизию.

Встав из-за стола, Метальников подошел к окну, какое-то время молча смотрел вниз.

— Последняя должность, лейтенант? — спросил он, не оборачиваясь.

— Командир сабельной сотни.

— У меня сотни не получишь. Примешь взвод. — Он повернулся к Дроботу. — Сколько времени тебе нужно для прощания с семьей?

— Семьи не имею, товарищ полковник. Не имею после оккупации.

— Ясно, лейтенант. Тогда сколько времени необходимо для приведения в порядок твоих личных дел?

— Все мои личные дела уже в вещмешке, товарищ полковник. Разрешите принять взвод сегодня?

— Принимайте, товарищ лейтенант…

Через два месяца после прибытия на фронт Дробот был командиром сотни, еще через три — комбатом. А вскоре тяжелая контузия, после которой о службе в строю не могло быть и речи. Новая должность в отделе контрразведки «Смерш» родной дивизии…

Сбоку раздался шорох, чья-то рука легонько тряхнула его за плечо.

— Товарищ капитан, — зашептал Дроботу в ухо радист, — началось. Бандиты только что атаковали нашу сотню у базы Бира…

Оуновцы стояли на поляне ровной шеренгой, было их не меньше взвода. Застывшие лица, внимательные глаза, уставившиеся на Шевчука… Перед шеренгой бандитов, боком к ним, замер их командир.

— Чета-а-а! — скомандовал он, когда Шевчук приблизился к строю. — Положить оружие!

Бандиты одновременно сделали левой ногой шаг вперед, сбрасывая оружие с плеч, согнули ее в колене. Когда они выпрямились, перед шеренгой лежал ряд автоматов и винтовок, слева от них виднелись подсумки с патронами или запасными рожками, справа — гранаты. Оуновский командир расстегнул пряжку ремня, снял с него кобуру с пистолетом и кинжал в ножнах, бросил их себе под ноги. Сорвал с головы высокую шапку со шлыком, выдернул из нее металлический трезуб и швырнул его в кусты. Снова надел шапку, приложил к виску два пальца и строевым шагом двинулся к остановившемуся Шевчуку.

— Гражданин подполковник, бывшая чета Украинской Повстанческой Армии принимает гражданство Украинской Советской Республики и вступает в Красную Армию. Рапортует четовой Догура.

Когда несколько минут назад казаки-разведчики привели к Шевчуку оуновца, вышедшего к ним из кустов с поднятыми руками и сообщившего, что их четовой «прохает» о встрече с «главным советским офицером», он подумал, что разговор пойдет о сдаче в плен какого-нибудь десятка бандитов-дезертиров или группы сельских хлопцев, насильно угнанных в банду. Но увидеть перед собой полнокровный оуновский взвод, прекрасно вооруженный, послушный своему главарю, без единого выстрела сложивший оружие, он не ожидал.

Выигрывая время для обдумывания ответа, Шевчук спросил:

— Бывший офицер?

— Так точно. Поручник старой польской армии.

— Давно в ОУН?

— С осени тридцать седьмого года.

— А в банд… в УПА?

— Второй год… Сотня Щура.

— Почему решили перейти к нам?

— Я украинец, гражданин подполковник, и знал, как тяжко украинцу в Польше и Мадьярщине, Чехословакии и Румынии. Думал, что и под властью московских коммунистов им тоже, небось, не легче. А референты ОУН сулили нам Украину без чужаков. Я пришел к ним, чтобы мои дети были не польскими или чьими-то другими украинцами, а просто украинцами.

Если на предыдущие вопросы четовой отвечал нисколько не задумываясь, быстро и четко, то теперь говорил медленно, с запинками, чувствовалось, что он обдумывает каждое свое слово. И Шевчуку хотелось поторопить его, подстегнуть приказным: «Говори, говори! Ведь то, о чем рассказываешь, касается не только тебя одного, это — трагедия тысяч украинцев. Тех, что стоят сейчас позади тебя, тех, что уже сложили свои наивные, одурманенные националистической пропагандой головы во славу «самостийной неньки-Украйны». Разве не таким два с половиной десятка лет назад был он сам, тогдашний сотник сичевых стрельцов Зенон Шевчук?.. Ему помогли понять правду бывшие русские офицеры Заброда и Какурин. Говори, говори!..

— Когда в тридцать девятом явились немцы, референты сказали: вот та сила, что поможет нам создать самостийную Украину. Служите честно фюреру, и он подарит нам Великую Украину без жидов, поляков, русских, Украину только для украинцев. И мы служили фюреру во имя будущей самостийной Украины: помогали ему очищать Польшу от жидов и поляков, чтобы он потом помог нам очистить Украину от жидов и русских… Но у человека есть не только уши, чтобы слушать, но и глаза, чтобы видеть, и голова, чтобы думать. В сорок первом мы впервые увидели наших братов из-за Карпат: украинцев-красноармейцев, сбежавших из германских концлагерей. Услышали от них об Украине, о том, как они там жили. После этого мы стали меньше верить своим референтам и проводникам… А в сорок четвертом пришла Красная Армия и принесла нам голос Советской Украины, которая кличет всех закордонных украинцев к себе, в единую украинскую державу. И мы поняли: великую Украину не нужно создавать, она уже есть. Есть там, на востоке, за Карпатами. Там родина всех честных украинцев.

На поляне стояла тишина, и слова четового доносились и к замершему строю оуновцев, и к десятку казаков-автоматчиков, сопровождавших Шевчука, и к самооборонцам, которые были посланы окружить на всякий случай место предстоящей встречи с бандитами. Четовой смолк и застыл в ожидании ответа Шевчука. Ответа, к которому тот до сих пор не был готов. Опять выигрывая время, он спросил:

— Сколько человек в чете?

— Тридцать два.

— Все пришли добровольно?

— Так точно… — Четовой на миг замялся. — Было четверо несговорчивых: эсбист и трое его прихвостней. Сейчас они все в соседнем овражке лежат. Хочу добавить еще одно: ни один мой боевик ни разу не стрелял в солдат Красной Армии, зато все мы просим позволить нам идти с вами против… бандер.

— Показывай свое воинство.

В сопровождении четового, продолжавшего держать руку у виска, Шевчук двинулся вдоль строя оуновцев. Со скоростью, с которой он шел, наверное, передвигаются черепахи, но ему нужно было время. Очень нужно.

Как поступить? Самый простой способ — это отправить националистов под надежным конвоем в комендатуру. Однако дорогу в комендатуру знает и четовой, а он туда не пошел. Почему? Потому что он со взводом явился не сдаваться, то есть выходить из борьбы, а продолжать ее, но уже на стороне своих вчерашних противников. Искупать свою вину они намерены не когда-то, а немедленно, и не словесными раскаяниями и клятвенными обещаниями, а личным участием в бою, который с минуты на минуту может начаться рядом. Как сейчас поступят с ними: доверят оружие или, не поверив в искренность их поступка, отнесутся как к обыкновенным пленным бандитам, будет знать вся округа, в том числе и националисты. Вы — первые из здешних оуновцев, столь смело и открыто бросившие вызов своим главарям, но разве нет в бандах других людей, готовых последовать вашему примеру? Конечно, есть. Ваша судьба явится важным доводом в принятии ими решения: оставаться в банде или прекратить бессмысленное сопротивление и явиться с повинной. Вот как обстоит дело, подполковник.

Шевчук остановился у оконечности строя, повернулся к четовому, сопровождавшему его с ладонью у шапки.

— Вольно. Возьмите свое оружие сами и прикажите сделать это взводу.

Чековой поднял свой пистолет, кинжал, укрепил их на ремне.

— Взвод! — прозвучала его команда. — Трезубы долой! Оружие на ремень! — Когда это распоряжение было выполнено, он спросил у Шевчука: — Кому прикажете сдать взвод?

— Это будет решено после боя. В случае, если вы не справитесь с командованием или взвод пожелает иметь другого командира. А пока прикажите людям разойтись и приготовиться к маршу.

— Взвод, разойдись! Быть готовым к построению!

Строй бывших оуновцев рассыпался, однако их командир остался на прежнем месте.

— Жду ваших вопросов, гражданин подполковник.

— Их два. Первый: что решили предпринять ваши бывшие главари, узнав об окружении базы Бира?

— Мне об этом неизвестно. В сотнях существует строгое правило: каждый посвящается лишь в то, что ему непосредственно предстоит сделать.

— Второй вопрос: какое задание было поставлено перед вами?

— Задержать ваш отряд, когда он поспешит на помощь тому, что выступил из Мазурков.

— Почему мы должны спешить ему на помощь?

— Точно не знаю. Но имею по этому поводу свои предположения.

— Слушаю их.

— Задачу мне ставили сотники Щур и Рудый. Вывод: они выполняют какое-то общее задание. Их объединенные сотни имеют задание устроить засаду на ваш отряд из Мазурков. Место засады выбрано примерно в полутора часах ходьбы от села. Задача моей четы — помешать взаимодействию ваших двух отрядов. Согласно сообщениям моих разведчиков ваш отряд в пути уже час пятнадцать минут. Другими словами… — бывший четовой замолчал и выжидающе посмотрел на Шевчука.

— Другими словами, примерно через четверть часа мы сможем проверить, насколько верны ваши предположения, — спокойно договорил Шевчук. — Даже если они ошибочны, как говорится, береженого бог бережет… Радиста ко мне! — приказал подполковник стоящему невдалеке казачьему сержанту. — Быстро!

— Идут! — раздался голос наблюдателя.

На крохотной скальной площадке возникло оживление. Наводчик МГ приник к прицелу, его напарник поправил коробку с патронами, выровнял ползущую из нее ленту. Щур приложил к глазам бинокль. Казачий головной дозор появился именно там, откуда его ждали: из-за невысокой выветренной каменной глыбы на склоне горы. Дозорных было пятеро: двое с ручными пулемётами, трое с автоматами, все в маскхалатах. По тому, что у троих на головах были кубанки, а у двоих лохматые шапки, Щур определил, что казаков ведут проводники из местных самооборонцев. Пускай ведут: места на горных склонах и в низине, вокруг которой затаились боевики Щура и Рудого, хватит на всех гостей в кубанках и шапках. Пуль тоже…

Двое дозорных, пулеметчик в кубанке и автоматчик в лохматой шапке, метнулись от выветренной глыбы к толстому дереву, залегли за ним. Трое других, пригнувшись и держа оружие на изготовку, заскользили между кустов по склону в низину. Оставили за спиной широкую каменную проплешину и замерли за деревьями, выставив из-за них оружейные стволы.

Не отнимая бинокля от глаз, Щур довольно усмехнулся. Всё, казаченьки и самооборонцы, закончилась ваша прогулка в горы. Вернее, закончится через несколько минут, когда произойдет то, что должно случиться в этой низине между двумя горными хребтами. Здесь, где устроена засада, самое широкое ее место, там, куда вы направляетесь, самое узкое: длинная щель-тропа среди отвесных скал. Участок прохода, где должен произойти бой, не может внушить вам подозрений: ровная, шириной в километр низина, на ней кое-где отдельные кусты и деревья. Справа — почти неприступные горные склоны, слева — глубокое ущелье, за которым высятся скалы… Зато впереди идеальное для засады место: открытая для наблюдения, петляющая среди скал тропа, легко простреливаемая сверху и с боков. Лучшего для засады места не сыскать!

Щуру было хорошо видно, как казачьи дозорные приблизились к началу низины, залегли в траве. Один из тех, что были в кубанках, начал осматривать окрестности в бинокль. Не обнаружив ничего подозрительного, он и пулеметчик побежали по низине к ближайшему кусту, присели за ним. Когда у куста оказалась и тройка их товарищей, эта же пара переместилась к следующему кусту. А вскоре дозорные достигли противоположного конца низины, скрылись среди камней и деревьев. Теперь под прикрытием пулеметов головного дозора должны появиться в низине главные силы казачьего отряда.

— К бою! — скомандовал Щур пулеметчикам, доставая из-за пояса ракетницу.

Первые казаки из ядра отряда вступили в низину. Держась на шаг друг от друга, они быстро направились к своим дозорным. Казаков десяток, два, три. Идут в полный рост, не прикрываясь кустами и деревьями, как это делали дозорные. Посреди низины казаки разделились на три группы и перебежками двинулись в разные стороны: одна группа к началу тропы, другие — к подножию скал справа и слева от нее. Что ж, вражеским командирам в осторожности не откажешь: не полагаясь на два пулемета дозорных, они усилили их еще тремя.

Однако почему через низину идет только этот взвод? Где остальные казаки? Что это они выдумали? Казаки, находившиеся у выветренного камня, растекались от него вправо и влево, обходя низину по периметру. Одна казачья цепь появилась у края ущелья, за которым на скальной площадке устроился Щур, вторая огибала низину в противоположном конце, там, где начинался один из хребтов. Почему казаки так поступили? Ведь только что низину спокойно пересек их головной дозор и передовой взвод, почему не проследовать их маршрутом основным силам отряда? Вместо этого казачьи командиры поступили так, словно знали об устроенной засаде и избегали ее. Что за чушь лезет в голову. Откуда им знать о засаде? Откуда их сверхподозрительность именно в этой низине, где мало-мальски сведущий в военном деле человек никогда не устроит засады? Неужели все-таки что-то пронюхали? Но от кого и как? Чушь, чушь!

Однако вовсе не чушь то, что казаки предпочли обойти низину… А ведь именно там сосредоточены основные огневые силы. Восемь валунов в низине, восемь МГ с расчетами в норах между ними. Шесть запасных лент-коробок на пулемет, секторы обстрела спланированы и выверены так, что во всей низине не оставалось ни одного непростреливаемого клочка земли… Внезапный огонь этих пулеметов должен был смести в низине все живое, а последующая одновременная атака обеих оуновских сотен довершила бы полный разгром казаков и самооборонцев. Этот прекрасный план сейчас летел к черту!

Но приказ остался приказом: противник не должен очутиться у базы Бира. Не удалось покончить с казаками моментальным ударом из засады, придется ввязываться с ними в затяжной бой.

Щур поднял ракетницу, нажал пальцем на спуск.

Местом своего пребывания Хрын избрал заросший мелколесьем овраг на полпути между базой Бира и засадой на казачий отряд из Мазурков. Боевики его сотни в полной боевой готовности лежали и сидели среди кустов и деревьев, а он и Шершень обосновались под натянутой на колья плащ-палаткой. Согласно приказу Шершня, Стах, проводивший деблокирование базы Бира, и Щур, командовавший засадой, должны были каждый час присылать в «штаб» своих гонцов о положении дел. Первое тревожное сообщение поступило от Щура. Прочитав присланную сотником «штафету», Шершень передал ее Хрыну, а сам указал гонцу на камень рядом с навесом.

— Присядь и отдышись. — Когда гонец унял сбившееся во время быстрой ходьбы дыхание, Шершень предложил: — Теперь расскажи, что у вас приключилось.

— Будто бы ничего. Они в нас стреляют, мы — в них.

— Вот и расскажи, кто и откуда стреляет, — вступил в разговор Хрын. — Начни с того, как вы повстречались с казаками.

— Повстречались как повстречались, они шли от Мазурков. Перед засадой разделились на четыре части: одна сразу переметнулась на другой бок низины, другая двинулась следом за первой, а две четы охватили низину с пулеметами справа и слева. Когда начался бой…

— Почему казаки разделились? Может, кто-то из ваших их вспугнул раньше времени или чем-то себя выдал? — поинтересовался Шершень.

Гонец какое-то время молчал, затем облизал губы, зыркнул по сторонам и единым духом выпалил:

— Зрада[41]… Полная зрада.

— Дойдем и до зрады, — остановил гонца Хрын. — Давай-ка по порядку. Значит, казаки разделились… Что дальше?

— Пан сотник Щур пустил ракету, и мы врезали по Советам изо всех стволов. Казаков, что шли через низину, скосили в миг. Правда, они успели три ближайших к ним пулемета гранатами забросать… Крепко досталось и вражьей группе, что первой низину пересекла: то место у нас також заранее пристреляно было… И если бы не казаки, что охватили низину с боков… — Боясь, что наговорит лишнего, гонец смолк. Потом выпалил: — Зрада, друже сотник, продали нас.

— Теперь можно о зраде, — разрешил Хрын.

— Уцелевшие казаки заняли оборону, началась перестрелка. Все, как обычно: они — в нас, мы — в них, каждый стремится оказаться повыше над противником. Поначалу бой складывался в нашу пользу, а потом нам в спину ударили казаки из Крышталевичей. Незаметно подкрались почти вплотную, смели огнем и гранатами наши пулеметы на скалах и пошли в штыки. А промеж тех казаков была наша чета с самим четовым Догурой!.. Вместе с казаками боевики Догуры ходили в атаки и стреляли в нас. Зрада, подлая зрада! Как тут можно было устоять? Вот почему пан сотник Рудый просит подмоги.

— Может, сами справитесь? — спросил Хрын. — Разбить казаков — одно, а уйти от них — другое.

Гонец отрицательно затряс головой.

— Какое уйти? Сотник Щур убит, Рудый ранен, в строю осталось всего восемьдесят боевиков. Вся надежда на твою подмогу, друже сотник, — умоляюще глянул гонец на Хрына.

— Иди отдохни, — проговорил Шершень. — А сотнику Рудому мы поможем, обязательно поможем. — Когда гонец заковылял от навеса, он спросил у Хрына: — Сам пойдешь с сотней или останешься при мне?

— Пойдешь? Куда? — насмешливо посмотрел Хрын на Шершня. — Уж не к Рудому ли?

— К нему. Или хочешь позволить Советам добить его?

— Позволить? К сожалению, моего позволения им на это не требуется. Четовой Догура свое подлое дело сделал умеючи, и на сотнях Щура и Рудого можно ставить крест.

Шершень, сдерживая себя, сцепил зубы. Проклятый Догура! Хрын фактом перехода четового к Советам может объяснить неудачу операции. Какие доводы он, Шершень, сможет привести в свое оправдание? Никаких… Значит, не нужно обострять отношений с сотником. Черт с ними, Рудым и его боевиками. Собственная шкура куда дороже.

— Неужто дело Рудого так плохо? — беря себя в руки, спокойно спросил Шершень. — Восемьдесят человек при пяти станкачах могут продержаться долго.

— Могут, но не в их ситуации. Казаки уничтожили три пулемета и нарушили систему огня, значит, в низине образовались непростреливаемые участки. А казаки вояки опытные, обнаружить эти «мертвые» зоны для них труда не составит. Обнаружат хоть одну — всем пулеметам конец.

— Пулеметчики могут сменить позиции.

— Конечно… на могилу. Поверь моим словам, друже, и давай забудем о Щуре и Рудом. Тем более, что у нас имеется действительно важное и неотложное дело — спасать сотни Бира и Стаха.

— Спасать? От кого или чего?

— Этого не скажу, поскольку точно и сам не знаю. Однако чую, что хлопцев Бира и Стаха скоро может постигнуть та же участь, что боевиков Щура и Рудого. Помнишь, я говорил, что Советы вряд ли сунутся в лес просто так, на авось, а наверняка постараются подготовить нам какую-нибудь ловушку?

— Помню. Но разве не угодили в ловушку Щур и Рудой? Может, на измену Догуры, который запродался Советам еще до боя, казаки и делали свою ставку?

— Нет. Откуда они могли знать, какой план боя мы примем и что именно Догуру выставим на прикрытие своей засады. Действуй чета Догуры в составе сотни, его переход к Советам был бы невозможен. Уверен, что Догура — это лишь счастливая для Советов случайность, а не заранее подготовленный в их операции козырь.

— Существует ли этот козырь вообще? — усомнился Шершень. — Когда они собираются использовать его? Уж не стращаем ли мы сами себя придуманной угрозой?

— Не думаю. Козырь Советов должен сыграть в самый ответственный момент боя, а он покуда не наступил. Что происходит у базы Бира? Сотня Стаха смяла один из обложивших базу вражьих заслонов, соединилась с хлопцами Бира и вкупе с ними ведет бой с казаками. Ничего опасного ни для нас, ни для них… Каковы дела в низине? Наша засада не удалась, обе стороны понесли ощутимые потери, бой продолжается. Однако его исход не решен окончательно ни в одном месте… Советы сейчас ждут, когда мы введем в дело наш резерв, мою сотню. Где это случится — у базы Бира или в низине — там и будет решаться судьба их операции. Там они и преподнесут нам свой сюрприз. И никак не раньше.

— Выходит, нужно как можно дольше не вводить в бой наш резерв? А сделать это лишь после того, как Советы раскроют свои козыри?

— Так нужно сделать, но уже нельзя. Бира и Стаха мы можем спасти, покуда держатся хлопцы Рудого и силы казаков разъединены. Мы должны поспеть к базе Бира раньше, чем там окажутся казаки из низины. В путь нужно выступать немедля! Жду приказа, друже надрайонный проводник.

Шершень раздумывал недолго. Конечно, лично для него было бы предпочтительнее спасти не сотни Бира и Стаха, а уцелевших в низине боевиков Щура и Рудого: тогда результат измены четового Догуры выглядел бы не столь устрашающе. Но вдруг Хрын прав, и судьба обороняющихся в низине боевиков уже предрешена? В этом случае обстановка действительно диктует одно: пока не поздно, спешить на помощь Биру и Стаху.

— Командуй выступление, сотник…

Назначив в головной дозор трех лучших разведчиков, Хрын приказал им вести сотню к базе Бира кратчайшей дорогой. Хорошо отдохнувшие боевики были полны сил, шли налегке — только оружие, боеприпасы и ничего лишнего. Поэтому сотня двигалась довольно быстро. Они оставили за спиной уже добрую половину пути, когда слуха Хрына достигло шепотом передаваемое по цепочке:

— Сотника к дозорным.

— Я с тобой, — сказал Хрыну сразу насторожившийся Шершень, понимая, что подобное приглашение должно быть вызвано какой-то неприятностью или непредвиденными обстоятельствами.

Дозорные поджидали Хрына у невысокого, метра три — три с половиной скального выступа, нависшего над узенькой горной тропкой, по которой спешила сотня. Старший из дозорных, не говоря ни слова, подвел Хрына к оконечности выступа, указал глазами на трухлявый пень, торчащий на склоне горы рядом с выступом. Пень как пень: неровный верхний край, начавшая гнить сердцевина, мох с северной стороны, узловатые корневища, наполовину вылезшие из земли. Чем он мог привлечь внимание дозора? Может, двумя извилистыми светловатыми линиями, что тянулись от середины пня до самого верха и не гармонировали по цвету с его грязновато-бурым окрасом? Наверное, так оно и есть, потому что сколько Хрын ни всматривался в пень, ничего подозрительного в нем он больше не замечал. На всякий случай он провел по одной из линий пальцем, ковырнул ее поверхность ногтем и с недоумением посмотрел на дозорного.

— Ну и что?

Дозорный ухватился пальцами за верхний край пня между светлыми линиями, потянул руку к себе. И большой кусок пня, заключенный между линиями, легко и без всякого шума очутился у него в руке. Поверхность пня, прикрытая до этого вытащенным куском, оказалась смазанной тонким слоем уже высохшей земли, ею был покрыт с внутренней стороны и находившийся в руке дозорного кусок.

— Ну и что? — повторил свой вопрос Хрын, глядя на дозорного.

— За пень хватались рукой, когда забирались на выступ. Прошло здесь таким макаром не меньше четы. На выступ поднимались, потому что от него начинается скальный пласт, на котором не остается следов, как на траве или земле. По этому пласту можно незаметно выйти к вершине горы и спуститься в Голые овраги, что на другом ее склоне, — сказал дозорный, аккуратно вставляя кусок пня на старое место. — Все случилось не позже суток тому назад.

— Почему так думаешь? — прозвучал голос Шершня.

— Следы о том говорят. Смотрите сами.

— Все ясно, друже, — остановил ударившегося в излишние рассуждения дозорного Хрын. — Спускайся на тропу и объяви сотне привал. Предупреди: никому никуда не разбредаться, быть готовым к бою. Четовым через пять минут явиться ко мне.

— Считаешь, это серьезно? — кивнул Шершень на след у камня, когда дозорный отправился выполнять приказ сотника.

— Посуди сам. Кем были эти сорок или больше человек? Вряд ли нашими боевиками: им незачем здесь шляться и бояться собственных следов на пнях. Селян или кого другого из цивильных здесь быть не могло. Кто остается? Вот именно: казаки или самооборонцы. Кой леший и зачем занес их сюда? Может, оказались тут проходом, а может… — Хрын испытующе глянул на Шершня. — Вдруг мы наткнулись на сюрприз, что приготовили нам Советы?

— Разве мы с тобой не пришли вчера к выводу, что Советам негде взять взвод, который может сейчас поблизости скрываться?

— Рассуждения — одно, а реальная действительность — другое. Потом, осторожность еще никому и никогда не мешала. Предлагаю поступить так. Если противник где-то рядом, он, скорее всего, в Голых оврагах, что на противоположном склоне нашей горы. Наведаемся туда и с чистой совестью двинемся дальше.

— Уговорил…

Противоположный склон горы был каменистым, безлесым, с редкой травянистой растительностью. Овраги начинались примерно в полукилометре от вершины и спускались к подножию тремя узкими лентами-щелями.

Пристроившись на вершине горы, Хрын и Шершень в бинокли наблюдали, как сотня окружала овраги. Одна чета, растянувшись цепью, шла на них в лоб, две другие заходили с флангов. Четверка МГ, установленных на станки-треноги, была готова в любой момент поддержать атаку огнем. Вот чета, наступавшая с фронта, в двухстах метрах от ближайшего к ней оврага, вот в полутораста. И тогда ударили чужие пулеметы: один из-под скального обломка, что виднелся в десятке шагов перед оврагом, еще два из самих оврагов. Атакующие в тот же миг повалились наземь, в поисках укрытий от пуль стали расползаться в разные стороны. Отвечая на стрельбу противника, застучали оуновские МГ, из оврагов и со склона горы затрещали автоматы и зачастили винтовочные выстрелы. Огневой бой разгорался с каждой минутой.

— Примерно полусотня стволов, из них пять дегтяревских ручников, — подсчитал силы противника Хрын. — Крепко непоздоровилось бы Биру и Стаху, навались на них с тыла эти казаки.

— Откуда здесь взялись Советы? — недоумевал Шершень. — Откуда? Ума не приложу.

— Из города они взялись, друже референт СБ, из города, — откликнулся Хрын. — А ум сейчас прикладывать поздно, раньше это нужно было делать. Проморгала твоя разведка этих казачков, проморгала. Подучил бы ты своих пинкертонов уму-разуму.

— Обязательно подучу, — пообещал Шершень. — Они у меня эти овраги надолго запомнят.

Вдруг он вспомнил: сутки назад связник, прибывший со «штафетой» от городского подполья, в разговоре с ним обмолвился, что при выходе из города документы у него проверял обычный советский солдатский патруль, хотя раньше этим всегда занимались казаки. Он, Шершень, пропустил тогда этот факт мимо ушей, не придал ему должного значения. Подумаешь, солдаты вместо казаков! Легко объяснимая вещь: Советы решили усилить комендантскую службу и привлекли на помощь казакам солдат из железнодорожной бригады.

О том сообщении связника Хрыну ни слова. Хватит, что на совести Шершня уже имеется четовой Догура. Однако лично для себя сделать выводы он должен обязательно. И как можно скорее! Значит, в оврагах находится полусотня солдат противника, причем в бинокль видно, что вместе с казаками там и местные самооборонцы.

Но если Советы задумали как следует проучить оуновцев, они не ограничатся единственной ловушкой вроде этой, случайно обнаруженной Хрыном в Голых оврагах. А раз так, поход на выручку Бира и Стаха становится весьма опасным предприятием. Зачем ему, Шершню, рисковать собственной головой? Отказаться продолжать путь с Хрыном? Недоброжелатели обвинят его в трусости. Нет, нужно поступить умнее: например, сделать так, чтобы сотник сам предложил Шершню не идти с ним к базе Бира. Добиться этого, зная вспыльчивый характер Хрына, не так уж сложно…

— Что думаешь предпринять, друже? — громко спросил у Хрына Шершень, стараясь, чтобы его слова долетали до слуха начальника штаба сотни и телохранителей Шершня, лежавших невдалеке от главарей.

— Одна чета при двух станковых МГ свяжет казаков в оврагах боем, а главные силы сотни продолжат выполнение прежней задачи.

— Не опасно со столь малыми силами забираться в самую пасть к Советам? Может, лучше идти на выручку к хлопцам Щура и Рудого?

Хрын оторвался от окуляров бинокля, с раздражением глянул на эсбиста.

— Опять начинаем толочь воду в ступе? Повторяю, сотен Щура и Рудого уже нет. Понимаешь? Нужно, пока не поздно, оказать помощь Биру и Стаху.

Шершень заметил, что начальник штаба и боевики-телохранители перестали перебрасываться между собой словами и начали прислушиваться к их разговору.

— А я считаю, что необходимо выручать наши сотни в низине, — как можно громче сказал Шершень. — Идти к базе Бира — слишком большой риск.

Лицо Хрына побледнело, глаза превратились в узенькие щелочки, голос налился металлом.

— Друже надрайонный проводник, руководить боем может только один командир. Выбирайте, кто этим будет заниматься: я или вы. Если я — прошу мне не мешать, если вы — жду приказаний и готов к немедленному их исполнению.

Шершень постарался придать лицу растерянное выражение.

— Зачем так, друже? Военный комендант сектора — ты, и я вовсе не собираюсь брать на себя твои обязанности. Но могу же я поделиться с тобой своими опасениями?

— Решение уже принято — спешить на выручку сотням Бира и Стаха. Я не вижу причин менять его.

— А казаки в Голых оврагах? — заметил Шершень

— Одной четы и пары станковых МГ достаточно, чтобы сковать их боем и не позволить высунуть носа из оврагов. Командовать этой четой хочу предложить тебе. Тогда каждый из нас окажется при своем деле и не станет… отвлекать другого. Согласен?

Какое-то время Шершень, приняв задумчивый вид, молчал.

— Коли считаешь, что для дела так будет лучше, подчиняюсь. Но еще раз прошу тебя — помни об осторожности.

— Принимай командование четой, друже надрайонный проводник, — ответил Хрын и крикнул начальнику штаба: — Выводи обе фланговые четы из боя. Сбор на тропе.

Эсбист едва сдержал улыбку. Пускай Хрын один лезет в уготованную Советами ловушку, а он, Шершень, останется в стороне от этого. Если Хрыну удастся спасти сотни Бира и Стаха, о только что состоявшемся разговоре никто не вспомнит. А если авантюра Хрына закончится плачевно, Шершень всегда сможет доказать, что он всячески пытался отговорить сотника от задуманной им глупости, но… увы!

— Удачи тебе, сотник. Не забывай об осторожности, — еще раз напомнил Шершень Хрыну, вернее не ему, а свидетелям их разговора.

Боль в животе то ли прошла, то ли ее заглушило тревожное ожидание скорого боя, но Дробот чувствовал себя сейчас намного лучше, чем утром. Уткнувшись в разложенную на коленях карту, капитан не видел и не слышал вокруг себя ничего. Минуту назад он получил сообщение, что один из взводов, который находился в засаде и должен был вступить в бой на завершающем этапе, был обнаружен и атакован оуновцами. Атака была отбита, повторной не последовало, разгорелась перестрелка. В атаке принимало участие примерно сто двадцать бандитов, которые вскоре оставили против казаков огневое прикрытие, а основными силами ушли в неизвестном направлении.

Весть была плохой: из четырех казачьих групп, на неожиданные удары которых по бандитам делали ставку Шевчук и Дробот, к настоящему времени незадействованными оставались две. Одна группа вступила в бой час назад, создав второе кольцо окружения вокруг остатков оуновских сотен в низине, группу в Голых оврагах каким-то образом обнаружил и нейтрализовал сам противник. А ведь бандиты до сих пор не ввели в дело резерв — свою лучшую сотню Хрына. Наверное, это она наткнулась на пластунский взвод в Голых оврагах и заперла его там огнем пулеметов. Куда направились ее основные силы: на помощь Щуру и Рудому или к базе Бира?

Где бы сотня ни появилась, она усложнит обстановку. Особенно у базы Бира: казакам, уже который час сдерживающим напор превосходящих сил бандитов, и так приходится несладко. Зато возможность нанести здесь казакам поражение должна заставить оуновских главарей сконцентрировать у базы все их наличные силы, в том числе резерв. Вот тогда наступит черед сказать свое слово казачьим группам, ждущим в засадах кульминационной точки боя.

— Товарищ капитан, радиограмма от подполковника, — прозвучал над плечом приглушенный голос радиста.

Шевчук сообщал, что полчаса назад сотня у базы Бира была атакована подошедшим резервом противника. Потери казаков убитыми и ранеными доходят до пятидесяти процентов. Бандиты, выйдя из боя и прикрываясь сильным огневым заслоном, ускоренным маршем двинулись на юго-восток в сторону урочища Добеле. Силы отступающих составляют ориентировочно двести двадцать — двести пятьдесят штыков при пятнадцати — восемнадцати пулеметах. Оставив с ранеными охранение, остатки сотни в количестве сорока семи казаков и восьми самооборонцев начали преследование бандитов, неотступно висят у них на хвосте. Группе капитана приказано немедленно выступить наперерез противнику и навязать ему бой, не позволяя безнаказанно уйти. Такое же задание получила и вторая еще не участвовавшая в сегодняшнем бою резервная группа.

Назначив в головной дозор сержанта Юрко с парой его разведчиков и тройкой хлопцев Горобца, отряд капитана устремился к урочищу Добеле. В пути радисту Дробота удалось наладить устойчивую связь со своим коллегой из преследовавшей отступающих бандитов сотни, что позволило вывести отряд точно наперерез бандитам.

— Занять оборону! — приказал Дробот, когда из соседнего ущелья донеслись звуки стрельбы. — Полная маскировка! Огонь только по моей команде!

Казаки и самооборонцы моментально исчезли среди камней и деревьев, а капитан с пластунским взводным и Горобцом склонились над картой.

— Место для засады не ахти какое, но другого искать некогда, — сказал Дробот. — Куда скорее всего могут податься бандиты, наткнувшись на нас? — спросил он у Горобца.

— Куда пожелают, — ответил тот. — Они все время идут там, где их ни в угол не загонишь, ни к стенке не прижмешь. Великие спецы по драпманевру.

— Верно, Василий Свиридович, уходят они мастерски, — согласился Дробот. — Хитрые бестии!

— Чую, что банду сам Хрын ведет — знаком с его повадками, — сказал Горобец. — Только не господь бог он, чтобы всегда сухим из воды выходить. Неужто, капитан, не обхитрим мы этого польского улана и германского полицая? А, друже?

— Нужно постараться. Но как?

— Имеется выход, — ответил пластунский взводный. — Не занимать оборону, а нападать самим, не отдавать инициативу противнику, а брать ее в свои руки. Дюже все просто… Только как сделать это, коли неприятеля вчетверо или впятеро больше?

— А откуда бандитам знать, сколько нас, ежели мы не позволим им провести разведку? Ударим внезапно из засады шквальным огнем и сразу пойдем с двух сторон в атаку. Что получится? С тыла у Хрына — наши, с фронта и слева — мы. Что ему остается делать? Отступать туда, где спокойно. А спокойно будет там, откуда поспешает наша вторая резервная группа. Вот и нехай бандюги, спасаясь от нас, бегут ей навстречу.

— А если не побегут, а ринутся всем скопом в контратаку? Четверо или пятеро на одного? Що тогда? Наша геройская гибель?

— Не зная наших сил, Хрын не пойдет в контратаку, — уверенно заявил Горобец. — Откуда ему известно, что мы его на испуг берем? Вдруг мы нарочно в поддавки играем и его банду в бой втягиваем, дабы затем окружить и до последнего человека прихлопнуть? Хрын — человек осторожный и скорее выйдет из боя, нежели кинется в него с завязанными очами.

Капитан внимательно прислушивался к разговору. Он и сам ломал голову над тем, как поступить: попытаться выиграть так нужный час жесткой обороной или неожиданной решительной атакой вынудить противника отступить в нужном ему, Дроботу, направлении? А вдруг на его атаку Хрын ответит своей не менее решительной контратакой? Тогда дело может принять трагический для казаков оборот. Но ведь и оборона, как только что доказал пластунский взводный, не сулит достижения цели: опытный и неглупый Хрын зайдет обороняющимся на фланги и разгромит их. После этого никто уже не помешает бандитам прорваться в спасительное для них урочище, а рано наступающая в осеннем лесу темнота надежно укроет их от любого преследования… Нет, только не это. Значит, нужно рисковать.

— Хватит спорить, — сказал капитан, убирая карту. — Мы пришли сюда не осторожничать, а бить бандитов. А самый лучший способ разбить врага — наступление. Ясно? — Казачий взводный и Горобец промолчали, а Дробот продолжал: — Мой план боя следующий: пластуны преграждают дорогу бандитам в урочище, а разведчики Юрко и самооборонцы перекрывают им путь из распадка влево. С появлением бандитов наносим по ним пятиминутный огневой налет и идем в атаку…

Дробот облюбовал себе наблюдательный пункт невдалеке от сержанта Юрко. Устроив бруствер из камней, командир разведчиков лежал за ним рядом с пулеметчиком. Отделение сержанта и два десятка самооборонцев Горобца были рассыпаны по горному склону, подступающему слева к распадку. Узенькая тропка, бегущая по его дну, виднелась метрах в сорока ниже капитана. Пластунский взвод, поджидающий бандитов на тропе, затаился в сотне метров правее. Судя по приближающимся звукам стрельбы, встреча с противником могла состояться в любой миг.

Оуновцы появились одновременно двумя группами, и не на тропе, а слева и справа от нее на склонах распадка. Расстегнутые на груди черные эсэсовские мундиры, лохматые шапки с трезубами, в руках немецкие автоматы МП-40 с откинутыми металлическими прикладами, в каждой группе по МГ. Шли в полный рост, не таясь, широким шагом, нисколько не заботясь о маскировке. Да и о какой маскировке или скрытности передвижения могла идти речь, если позади постоянно гремели выстрелы? Главное — скорость, чтобы поскорее очутиться в своей вотчине, урочище Добеле. А оно рядом, в конце распадка.

Пятерка оуновцев-дозорных прошла в паре десятков метров ниже пулеметного гнезда разведчиков, и ствол казачьего «Дегтярева» медленно последовал за ними.

— Не суетись, — положил пулеметчику на плечо руку сержант. — Этими займутся пластуны. А наши еще на подходе.

За дозорными показались отступающие бандиты, двигавшиеся уже не по склонам распадка, а более легким маршрутом — по тропе. То редкой цепочкой, то группками в пять-шесть человек текли они мимо разведчиков и самооборонцев. «Десять, двадцать пять, сорок…» — считал мелькающих внизу врагов Юрко.

— К бою! — приползла к пулемету команда Дробота.

— Готовсь, — шепнул пулеметчику на ухо сержант. — Бей не по тем, что прошли мимо, а по тем, что только показались. Брей их наголо, стриги на косой и прямой пробор. А я из автомата причесывать стану… густыми ножницами.

За деревом, где затаился капитан, раздался щелчок, и в небо с шипением поднялась ракета. Тотчас застучал ручной пулемет разведчиков, длинными очередями ударили два МГ самооборонцев Горобца. Началась стрельба и на дне распадка, где засел в засаде пластунский взвод. Оуновцы, оказавшиеся перед разведчиками и самооборонцами, были сметены свинцом в считанные мгновения, и группа Дробота перенесла огонь вдоль распадка. Бандитов, пропущенных к пластунской засаде, первым огневым налетом полностью уничтожить не удалось, и в трели советских пулеметов и ППШ, хлопки карабинов вплелись очереди МГ и немецких автоматов. По команде Дробота один из пулеметов Горобца ударил уцелевшим перед пластунами оуновцам в спину, и их ответный огонь заметно поубавился. Зато началась сильная стрельба с правого склона распадка, оттуда показалась жиденькая вражеская цепь.

Маловато бросил Хрын в атаку боевиков, маловато. Значит, это разведка боем. Сумятица и неразбериха первых минут внезапно разгоревшегося боя прошли, и бандитский главарь хотел прощупать силы тех, кто встал на его пути. Однако мало ли кто чего хочет…

Дробот пустил в направлении атакующих оуновцев две красные ракеты, шагнул из-за дерева с автоматом в руках.

— Вперед! Ура!

— Ура! — подхватили разведчики и самооборонцы, бросаясь вниз по склону во фланг наступающей бандитской цепи.

— Ура! — донеслось со дна распадка, где среди камней замелькали черкески контратакующих врага в лоб пластунов.

Бандиты, видимо, не ожидали такого поворота событий. Их цепь смешалась, затанцевала на месте, а потом и вовсе залегла. Оуновские пулеметы, поддерживавшие атаку, застрочили не переставая, и под прикрытием их огня боевики стали отползать назад.

А штыки контратакующих по дну распадка пластунов сверкали уже в полусотне метров от них, группа Дробота заходила по левому склону бандитам в тыл. И оуновцы, беспорядочно отстреливаясь, бросились наутек к своим пулеметам.

— Ура! — Две цепи — разведчики и самооборонцы по левому склону распадка, а пластуны по его дну — с каждой перебежкой приближались к чужим пулеметам.

Поддержит ли Хрын свою захлебнувшуюся атаку новыми силами? Постарается ли окружить вставшего на его пути противника? Казачьи дозоры, выставленные на скалах справа и слева от распадка, пока не подавали сигнала о появлении оуновских обходящих отрядов. Значит, Хрын не уверен, что сможет пробиться в этом месте к урочищу, иначе он уже предпринял бы решительные действия в самом распадке или на флангах засады. Причина медлительности оуновского главаря может быть одна — отсутствие точных данных о силах противостоящего ему противника. Значит, необходимо и дальше вести активные действия, ничем не наталкивая бандитов на мысль о своей малочисленности. Атаковать, только атаковать!

Над распадком взлетела желтая ракета, за ней две зеленые. Это был сигнал дозорных, что противник начал отступление. Значит, Хрын не рискнул ввязываться в неизвестно что сулящий ему бой и предпочел обойти казачью засаду стороной… Именно то, чего добивался Дробот! А чтобы бандиты не передумали, их уход нужно ускорить.

Капитан вскинул автомат, выпустил пару очередей, метнулся вперед, на чужие пулеметы.

— Ура-а-а!

— Разрешите, господин подполковник?

Посетитель, так настойчиво добивавшийся встречи с Шевчуком, был коренаст, широкоплеч, по-военному подтянут. Из-под большой клетчатой кепки, низко надвинутой на глаза, торчал кончик носа, еще ниже виднелись острые скулы и пышные усы. По выговору чувствовалось, что русский язык для посетителя родной.

— Добрый день, — приветствовал незнакомца Шевчук. — С кем имею честь?

— Это не столь важно, подполковник. Считайте меня просто своим соотечественником. Куда важнее то, с чем я пришел, — спокойно ответил посетитель. — Разрешите присесть?

Не дожидаясь ответа, он подошел к креслу, сел, вытянул ноги.

— Это не бесцеремонность, подполковник, — объяснил он, устраиваясь в кресле поудобнее. — Дело в том, что я с утра в бегах и порядком устал… возраст все-таки. Да и ваш дежурный офицер заставил меня битый час проторчать на ногах.

— Уважаемый соотечественник, у меня мало времени, — сухо сказал Шевчук. — Что привело вас ко мне? Не просто в контрразведку, а именно ко мне?

Пышные усы незнакомца дрогнули, поползли вверх, под ними показалась ровная белая полоска зубов. Он негромко рассмеялся.

— Подполковник, не нужно напоминать мне о вашей занятости. Поверьте, что я прекрасно знаком со спецификой вашей службы. Давайте условимся так: когда сочтете мое пребывание в кабинете излишним или утомительным для себя, попросите меня за дверь. Однако мне кажется, что нам предстоит длительная беседа.

«Кадровый русский офицер, скорее всего бывший белогвардеец. Судя по мягкому произношению согласных, уроженец южной России. Что привело его ко мне?» — размышлял Шевчук, краем глаза следя за посетителем.

— Слушаю вас, уважаемый соотечественник.

— Когда был обнаружен труп госпожи Дубовой? Что вы считаете причиной ее убийства? Что известно вашему ведомству о судьбе генерала Дубова? Что вас, подполковник, связывало с ним? — резко прозвучали вопросы незнакомца.

«Ого! Их бывшее благородие, мягко выражаясь, не совсем правильно представляет ход разговора, возможного между нами. А он, судя по первым вопросам, может быть интересным».

— Уважаемый соотечественник, вы сказали, что знакомы со спецификой моей службы. В таком случае вам не кажется, что вы пытаетесь поменяться со мной местами?

— Другими словами, в этом кабинете вопросы привыкли задавать вы. Но из всякого правила есть исключения. Например, о чем вы можете меня спрашивать, ничего не зная ни обо мне, ни о причинах, побудивших меня встретиться с вами.

«Да нет, ваше благородие, спросить мне есть о чем. Но вот получить откровенный ответ на свои вопросы — дело другое. Кстати, у меня создается впечатление, что вам хочется чувствовать себя со мной на равных. Пожалуйста… Я манией величия не страдаю и готов в этом пустячке вам подыграть».

— Кажется, вы правы. Мне действительно не о чем вас спрашивать. Поэтому принимаю ваше предложение поговорить о генерале Дубове. Почему вы избрали эту тему?

Посетитель ослабил узел галстука, подтянул к креслу ноги, согнул их, наклонился корпусом к Шевчуку.

— А вы мне нравитесь, подполковник, — сказал он. — Правда, до нашей встречи мне характеризовали вас генерал Дубов и полковник Сухов, а также знакомил со справкой СД на вашу персону оберштурмбанфюрер СС Штольце. И все-таки личное впечатление заменить ничем нельзя. Я рад, что вы действительно оказались умны, лишены дешевого чиновничьего чванства и обладаете даром устанавливать психологический контакт с людьми. Поэтому давайте считать, что наше знакомство состоялось, и пора переходить к делу.

— Не возражаю.

«А вы мне тоже начинаете нравиться, ваше благородие, — добавил про себя Шевчук. — Особенно после того, как упомянули своих дружков Сухова и Штольце. Об этой компании я готов говорить сколько угодно».

— Вначале предлагаю закончить разговор о Дубове. Давайте отдадим дань уважения памяти покойного генерала.

— Вам известны какие-либо подробности смерти Дубова? Среди здешних русских эмигрантов распространился слух, что генерал якобы казнен по приговору белогвардейского трибунала.

— Этот слух недалек от истины. Генерал действительно был обвинен в измене «белому делу» и расстрелян согласно решению суда офицерской чести.

— С каких это пор суд офицерской чести имеет право расстреливать генералов? Таких полномочий ему не предоставлено ни в одной армии мира.

— О каких правах военнослужащих бывшей русской армии, подполковник, вы изволили упомянуть? Разве революция и гражданская война не установили свои собственные законы, которые в самом страшном сне не снились ни одной армии мира? Разве обе воевавшие в России стороны в накале своего ожесточения придерживались каких-либо правил или соглашений?.. Я видел в Пятигорске тела генералов Рузского и Радко-Дмитриева, общепризнанных русских военных талантов первой мировой войны, расстрелянных по решению местного ревкома. Как думаете, за какие грехи постигло их столь грозное возмездие? А ни за какие. Они попросту были расстреляны в назидание «золотопогонникам», которые могут вздумать примкнуть к Добровольческой армии Деникина. Так сказать, всего лишь мера профилактики, рожденная новым революционным правосознанием… Я был свидетелем гибели захваченного в плен на Маныче начальника 28-й дивизии Красной Армии Азина. Латыш, сын портного, он для авторитета среди подчиненных выдавал себя за бывшего донского есаула. И в роли такового предстал перед судом чести казачьих офицеров, который приговорил его за измену Всевеликому Войску Донскому к старинной казачьей казни. Азина привязали к хвосту жеребца, исхлестали того нагайками и полным наметом пустили в степь… В обоих случаях была соблюдена полнейшая для того времени законность: имелось решение ревкома или приговор суда казачьей офицерской чести. Но если сейчас, подполковник, в Советской России уже живут по нормальным человеческим законам, то среди тех, кто судил генерала Дубова, до сих пор в ранг закона возведено беззаконие.

«Значит, милый собеседничек, вы присутствовали при казни начдива Азина? Это уже что-то… Стрелковая дивизия Азина и Кавказская кавалерийская дивизия Гая были разгромлены на Дону под станцией Целина в феврале 1920 года. Удар по ним нанесла группа белоказачьих войск генерала Павлова. Так что, ваше благородие, скорее всего, вы из станичников».

— Если генерал дал повод подозревать его в измене, зачем потребовалось разыгрывать спектакль с судом чести? Не проще было бы разделаться с ним потихоньку? Выстрел в спину или якобы случайный наезд автомашины. Ничего сложного для Штольце и Сухова.

— Ничего сложного, но не столь назидательно, как расстрел по приговору суда офицерской чести. Если бывшие белогвардейцы беспощадны даже к генералам с такой биографией, как у Дубова, то что для них какие-то там ротмистры или полковники, вздумай они отказаться от прежних идеалов и установить контакт с властями новой России. По логике членов суда чести, казнь генерала Дубова должна охладить многие горячие головы и не допустить в них «красной» крамолы.

— Это все, что вы хотели сообщить мне о генерале? — спросил Шевчук.

— Нет. Последняя просьба генерала к жене заключалась в том, чтобы та пришла к вам и вернула какой-то его долг. Какой именно, вы должны знать сами. В силу известной причины госпожа Дубова не смогла выполнить просьбу мужа, и вместо нее к вам прибыл я. Анекдотично? Ничуть… Видите ли, у меня сложилось впечатление, что госпожа Дубова о долге своего супруга знала ничуть не больше меня. Я ошибаюсь?

— Прежде чем ответить, я хотел бы как можно подробнее и точнее узнать о последнем разговоре супругов Дубовых.

— Извольте. Я был одним из немногих свидетелей этого разговора и могу воспроизвести его почти дословно.

И Шевчук услышал обо всем, что произошло в домике Дубовых в тот вечер, когда генералу было передано приглашение явиться на суд офицерской чести.

— У генерала действительно был долг передо мной… вернее, перед собственной совестью, — произнес Шевчук, выдвигая верхний ящик своего стола. — Во время нашей встречи я предложил ему рассказать о некоторых из его знакомых и сообщить, где в настоящее время они могут находиться и чем заниматься. Прежде всего меня интересовал старый друг Дубова, бывший начальник контрразведки его корпуса полковник Сухов. Однако генерал ответил мне отказом, мотивировав его нежеланием нарушать кодекс чести офицера русской армии. По-видимому, в последнее время его отношение к Сухову или к упомянутому кодексу в корне изменилось, раз он был вынужден направить ко мне свою жену. Жаль, что нам не удалось встретиться.

— Вместо нее перед вами я.

— Это заставляет меня вести с вами совершенно другой разговор, чем тот, который мог бы состояться с женой генерала. Например, я не стану расспрашивать вас о полковнике Сухове и его окружении, а попрошу поделиться со мной сведениями об этих людях.

Шевчук встал из-за стола, подошел к посетителю, разложил перед ним на журнальном столике веер фотографий. Придвинул от стены к столику еще одно кресло, уселся в него напротив незнакомца.

— Эти люди известны нам обоим, — сказал Шевчук, глядя в глаза посетителя. — Однако вы можете знать о них то, чего, возможно, не знаю я… а знать очень хотелось бы. Надеюсь, вам не нужно объяснять причины моего интереса к этим особам.

— Это излишне. — Собеседник взял фотографии, окинул их беглым взглядом, снова бросил на стол. — Поздравляю, подполковник, у вас почти полная коллекция физиономий чинов местного руководства «Вервольфа». Начиная от штандартенфюрера СС Хейнемейера, одного из основателей «Вервольфа» в Польше и непосредственного куратора его сети в Карпатах, и кончая оберштурмфюрером СС Ланге, офицером-порученцем при оберштурмбанфюрере СС Штольце, начальнике здешнего «Вервольфа». Вы правы, мне на самом деле есть что рассказать интересное об этих швабах и их делишках.

— С удовольствием вас послушаю.

— Вначале давайте закончим разговор о Дубове. Хочу обратить ваше внимание на один факт, о котором мне стало известно из разговора генерала с Суховым. Речь шла о некой Марье Карловне, жене генерала Ковалева, связанного с семьей Дубовых дружбой. С приближением Красной Армии Ковалевы объявили, что уезжают отсюда, а несколько дней назад Дубов случайно встретил Марью Карловну в городе. Когда генерал поздоровался с ней, та сделала вид, что они совершенно незнакомы. Хотя Марья Карловна изменила свою внешность, генерал твердо убежден, что это была она.

— Вы говорите о жене генерала Ковалева, что был одним из членов суда офицерской чести, вынесшего смертный приговор Дубову?

— Да. Получается, что эта якобы уехавшая на Запад семейка опять здесь в полном сборе: генерал в лесу среди вервольфовцев, а его супруга, изменив внешность, и, по-видимому, фамилию, околачивается у советской комендатуры.

— Комендатуры?

— Вот именно. Странный маршрут для прогулок жены белогвардейского генерала, ведущего вместе со швабами войну с Красной Армией.

— Как реагировал на сообщение Дубова полковник Сухов?

— Он всячески старался убедить генерала, что тот принял за Марью Карловну кого-то другого, внешне на нее похожего. Казалось бы, какое дело Сухову до чужой жены и ее случайной встречи с Дубовым? Ан нет…

— Ваш рассказ вызвал у меня желание тоже познакомиться с госпожой Ковалевой. Не посоветуете, как сто можно сделать побыстрее и без лишних хлопот?

— Постараюсь. Разговор о Марье Карловне произошел в среду на прошлой неделе, а встретил ее Дубов у комендатуры сутками раньше. Она утром выходила из се ворот вместе с несколькими женщинами. Еще одна существенная деталь: у госпожи Ковалевой своеобразный голос, по которому ее и узнал генерал. Может, громкий или резкий, грубый или шепелявый… словом, обращающий на себя внимание. К тому же у нее явно выраженное прибалтийское произношение… остзейское, как выразился по этому поводу Дубов.

— Благодарю за информацию. В комендатуре ведется учет всех посетителей, так что приметы госпожи Ковалевой позволят нам отыскать ее.

— В связи с этим позволю одно замечание. Насколько мне известно, свою деятельность вы строите в тесном контакте с польской военной контрразведкой и службой безопасности. Постарайтесь не привлекать их к поискам госпожи Ковалевой… Причина в том, что о ваших совместных с польскими коллегами мероприятиях быстро становится известно капитану Матушинському, а от него Штольце. Если не хотите провалить «игру» с госпожой Ковалевой в самом начале — а «игра» обещает быть весьма перспективной, — постарайтесь обойтись собственными силами.

— Приму ваш совет к сведению, — пообещал Шевчук.

— Теперь можно приступить к разговору о швабах, — сказал посетитель, беря из веера фотографий одну и поднося ее ближе к глазам. — Начнем с герра Курта Хейнемейера. Штандартенфюрер СС, кавалер Рыцарского креста, последнее место службы перед назначением в «Вервольф» — краковское гестапо…

«Он дважды назвал немцев швабами, — отметил Шевчук, — значит, это слово в его лексиконе не случайно. В нашей армии немцев чаще всего именуют фрицами или гансами, а швабы — я впервые услышал совсем недавно, в этом городке, от кубанских пластунов. Оказывается, кубанские казачьи части в 1914 году в своих первых боях на Западном фронте имели дело с кайзеровскими дивизиями, сформированными на территории Швабии, и с тех пор слово «шваб» стало для кубанцев равнозначно понятию «немец». Наверное, вы тоже из кубанцев, ваше благородие? А с учетом казачьего происхождения и возраста вы, пожалуй, войсковой старшина».

— Владимир Чумарзин, сын белогвардейского полковника, бывшего сослуживца Сухова по деникинсксй армии, — говорил посетитель, держа перед собой последнюю фотографию. — До войны студент Ягеллонского университета, затем партизан-людовец, потом боевик-аховец, в настоящее время состоит при Сухове в роли офицера без определенной должности. Доверием полковника не пользуется, поскольку рекомендован ему из ОУН лично Штольце; и Сухов подозревает, что Владимир Чумарзин является человеком немецкого СД или бандеровского СБ. Обычно используется Суховым как личный курьер, иногда выполняет его отдельные мелкие поручения при штабе аковской бригады и референте оуновской службы безпеки Шершне.

Посетитель бросил фотографию Чумарзина на стол поверх других, сложил их все в стопку. Перетасовал, словно карты в колоде, разложил, как они были первоначально, веером и подвинул к Шевчуку.

— Довольны состоявшимся заочным знакомством, подполковник? Если кто-либо из этих субъектов заслуживает особого внимания, готов ответить на ваши вопросы.

— Спасибо, войсковой старшина, — спокойно сказал Шевчук, — все ваши характеристики были исчерпывающими. Разрешите сделать одно предложение. Я — украинец, вы — кубанец, потомок запорожских казаков, то есть мы с вами почти земляки. Какие-либо служебные отношения нас не связывают. Может, нам лучше обращаться друг к другу по имени-отчеству.

Посетитель, не скрывая своего изумления, посмотрел на Шевчука, усмехнулся, трижды легонько хлопнул в ладоши.

— Браво, Зенон Иванович! Для вас прямо-таки не существует секретов. Принимаю ваше предложение. Называйте меня Яковом Филимоновичем… Хотите, могу тоже продемонстрировать свою проницательность?

— Ничего не имею против.

Войсковой старшина протянул руку к фотографиям, выбрал одну.

— Этот человек является вашим сотрудником или работает на вас. Правда?

Шевчук глянул на фотографию. Да, в умении преподносить сюрпризы войсковой старшина не уступал подполковнику нисколько: с фотографии на Шевчука смотрело лицо капитана Грызлова.

— Почему вы так думаете?

— Его разоблачили вы сами, Зенон Иванович. Из всей русской группы «Вервольфа» вы предъявили мне фотографии всего двух человек: полковника Сухова и Владимира Чумарзина. Откуда у вас фотография Сухова, удивления не вызывает — он слишком заметная фигура. Его фотографию вы могли получить благодаря своим связям в здешней русской колонии или через ваших людей в рядах ОУН и поляков-«лондонцев». Но кто такой Чумарзин? Никому не известный мальчишка, вошедший в состав русской группы несколько дней назад, и вдруг у вас появилась его фотография? Ответ один: фотографию Чумарзина или человека, работающего под его именем, вы показали мне сейчас для того, чтобы узнать, насколько удачно ему удалось внедриться в окружение полковника Сухова. Не так ли?

— У каждого факта может быть несколько объяснений.

— Конечно. Однако, Зенон Иванович, вы так и не ответили на мой вопрос: ваш человек Чумарзин или нет? Спрашиваю об этом не из праздного любопытства. Сухов считает Чумарзина соглядатаем Штольце или Шершня, и поэтому при первой возможности постарается от него избавиться. Что это значит, вам объяснять не требуется. Вполне возможно, приказ ликвидировать Чумарзина будет отдан мне лично или через меня. Согласитесь, что мои и ваши отношения вряд ли выиграют, если я отправлю на тот свет вашего сотрудника. И это вместо того, чтобы в случае опасности спасти его.

— Спасти?

Шевчук оторвал глаза от фотографии Грызлова и встретил холодный, внимательный взгляд войскового старшины.

— Что вас удивило, Зенон Иванович? Моя уверенность, что я снова скажусь рядом с Чумарзиным, то есть в компании полковника Сухова? Конечно, существует и другой способ обезопасить вашего человека: не выпустить меня из этого кабинета. Какой вариант вас больше устраивает: иметь меня как заместителя Сухова возле вашего человека или как арестанта возле себя?

Мысли Шевчука убыстрили бег, как совсем недавно в лесу перед строем боевиков четового Догуры. До разговора о Грызлове он даже не задумывался над тем, нужно ли арестовывать бывшего войскового старшину. Заместитель Сухова, добровольно явившийся в советскую контрразведку и, по сути дела, изъявивший желание сотрудничать с ней, мог принести гораздо больше пользы в логове «Вервольфа», чем в арестантской камере. Но имел ли Шевчук право отпустить его сейчас, когда под угрозу поставлена жизнь капитана? Где гарантия, что войсковой старшина, вернувшись к Сухову, не захочет выслужиться перед ним и не выдаст Грызлова? Не обязательно сегодня или завтра, а в момент, когда это будет для него выгодно? Но разве враг тот, кто по собственной воле пришел к тебе, чтобы предложить свою помощь в твоей работе? Однако если этот человек не враг, то кто он? Друг, единомышленник? Тоже нет…

А кем был для тебя генерал Дубов, когда ты встретился с ним в этом кабинете? А четовой Догура, когда вчера утром шагнул к тебе в лесу с рапортом? Они оба были бывшими врагами, понявшими правоту твоего дела и решившими начать новую жизнь, завоевав право на нее в борьбе с тем, чему вчера служили. Обманулся ли ты в них? Нет. Генерал, открыто признавший прежние заблуждения, расстрелян по приговору своих бывших товарищей. Четовой Догура, честно сражавшийся против своих вчерашних дружков по банде, лежит в госпитале, а восемь его боевиков навсегда остались в низине. Однако можно поверить и не ошибиться в ста человеках, а на сто первом… Ведь ты контрразведчик, подполковник, и твое первейшее оружие — бдительность и осторожность. Но кто скажет, где кончается бдительность и начинается перестраховка, кто объяснит, за какой чертой осторожность перерастает в трусость и желание избежать любого риска? И потом, разве твоё оружие только бдительность и осторожность? А профессиональное чутье, а доверие к человеку?

…Да, подполковник, тебе сейчас придется пойти на риск, но поступаешь ты так ради интересов дела. Точно так, как рискует на передовой солдат, поднимаясь в атаку.

— Я задал вам неразрешимую задачу, Зенон Иванович? — раздался насмешливый голос войскового старшины.

— Неразрешимых задач не бывает, Яков Филимонович, — спокойно ответил Шевчук. — Запомните пароль для связи с тем, кто известен вам как Владимир Чумарзин. «Не были ли вы знакомы с Виктором Яншиным»? Отзыв: «Был, но последний раз видел его полгода назад». Прошу вас, выходите на связь с Чумарзиным лишь при крайних обстоятельствах.

— Я сделаю это в одном из двух случаев: если получу важные сведения и буду лишен возможности передать их вам самостоятельно и в случае угрозы самому Чумарзину.

— Теперь, Яков Филимонович, я хотел бы вернуться к разговору о вашей деятельности как заместителя полковника Сухова. Какие основные задачи стоят сейчас перед здешним «Вервольфом»?

— Те, для чего и создается всякая разведывательно-диверсионная сеть: ведение разведки в ближайших тылах Красной Армии и нарушение ее транспортных перевозок в направлении Кракова и перевала Дукла. Это, Зенон Иванович, вы, надеюсь, знаете и без меня. А вот сведения, которые вряд ли могут быть вам известны. Хейнемейер и Штольце считают, что охранные части Красной Армии смогут организовать надежное и эффективное прикрытие здешней железнодорожной ветки. Поэтому большинство боевых групп «Вервольфа» нацелено на совершение диверсий на автомагистралях в районах мостов, тоннелей, виадуков. Войска же и техника, которые из-за горного рельефа не смогут рассредоточиться в местах диверсий вокруг дорог и скопятся на них будут подвергаться ударам авиации. Помимо этого, дороги на Краков и Дуклу на ряде участков заранее заминированы мощными фугасами с радиовзрывателями, а время их подрыва зависит от Штольце. Я располагаю копией карты-схемы этих заминированных участков.

— Недурно, Зенон Иванович. А что вы можете сказать о радиосвязи местного «Вервольфа» с его центром?

— Я предвидел этот вопрос. Потому что ваши розыскники, охотящиеся за радиопередатчиками «Вервольфа», до сих пор ни одной рации не обезвредили, а две свои группы потеряли. Я могу значительно облегчить их работу… В горах устойчивая радиосвязь крайне затруднена. Но радисты Штольце нашли ряд мест, где экранирующее действие гор и искажение радиосигналов из-за влияния металлосодержащих пород сведено к нулю. Из этих точек и выходят сейчас радисты «Вервольфа» на связь со своим Краковским центром. — Войсковой старшина подкрутил кончики усов, улыбнулся. — Полагаю, Зенон Иванович, что нам пора уже сделать кое-какие отметки на вашей карте…

Лейтенант, командир пластунского разведвзвода, приподнял голову, всмотрелся в заросли кустарника, что подступали к галечной осыпи со стороны леса. В просвете между кустами мелькнула согнутая человеческая фигура в зеленовато-сером маскхалате, за ней — вторая. Еще одна, еще… Жаль, что нельзя воспользоваться биноклем: отраженные от стекол солнечные лучи могут выдать присутствие наблюдателя. Впрочем, бинокль и не нужен: сегодняшние немцы подкрадываются к осыпи тем же маршрутом, что и позавчерашняя группа. Теперь от куста, где их обнаружил лейтенант, они должны подобраться к продолговатому валуну, откуда прекрасно просматривается вершина остроконечной скалы на противоположной стороне ущелья.

Так и есть: фигуры в маскхалатах мелькнули у валуна, залегли в траве вокруг него. Один из немцев, направив пулеметный ствол в направлении только что покинутых кустов, остался на земле, остальные друг за другом бросились вперед. Двое, четверо, шестеро, семеро… Ручной МГ, шесть автоматов, рация. Всё, как в предыдущей группе, если не считать, что тогда один из прибывших был в офицерском эсэсовском мундире.

Немцы залегли рядышком, в руках у одного появился бинокль. Но что можно оттуда увидеть? Пожалуй, только остроконечную скалу за ущельем. Наверное, она тебе и нужна, шваб с биноклем? Позавчерашний эсэсовец тоже высматривал что-то в бинокль. И только после своих наблюдений повел группу через осыпь в ущелье. По-видимому, вы неспроста делаете эту остановку и шарите биноклем. Ничего, скоро все ваши действия перестанут быть тайной: в эти минуты Семён Гамуз со своими хлопцами тоже ведет наблюдение. Но не за осыпью или появившимися из леса фашистами, а за вершиной остроконечной скалы. Потом он и лейтенант обобщат и проанализируют свои наблюдения, сделают из них выводы. Но это будет позже, а сейчас нужно держать ушки на макушке, не спускать глаз с пожаловавших в ущелье гостей.

Гитлеровец-наблюдатель опустил бинокль, сунул его в чехол. Тут же он взял в руки лежавший сбоку автомат, поднялся в полный рост и направился через осыпь к ущелью. За ним последовали остальные, и только пулеметчик остался у валуна. Когда шедший первым гитлеровец исчез в ущелье, пулеметчик подхватил свой МГ, бегом бросился догонять группу. Вскоре вся группа цепочкой двигалась по склону ущелья.

И опять она шла маршрутом, которым спускалась на дно их позавчерашняя семерка. Вот обломок скалы, где предыдущая группа резко повернула вправо, вот поваленное дерево, перебираясь через которое, позавчера шлепнулся наземь один из фашистов, а вот изгиб бегущего по дну ущелья ручья, где немцы входили в воду… Снова старая картина: медленно бредущие против течения вооруженные мужчины, их остановка в небольшом затончике у правого берега. Один из них опустил в ручей руки, пошарил ими по дну, достал из воды продолговатый сверток… Если последующие события и дальше станут развиваться, как в прошлый раз, то через несколько минут немцы окажутся вне видимости лейтенанта. Пока этого не случилось, необходимо перебраться на новое место, специально подготовленное ночью именно для такого случая.

— Ефрейтор, за мной! Остальным выполнять прежнюю задачу! — приказал лейтенант, готовясь к перебежке.

Новый наблюдательный пункт был устроен в глубокой норе под скальным обломом. В дыре было сыро, пахло гнилью, откуда-то сверху капала вода. Зато сюда не проникал ни один луч света, а поэтому можно было без всякой опаски пользоваться биноклем. Лейтенант приник к окулярам, и фигурки в затончике сразу приблизились, стали чётче.

Двое гитлеровцев быстро разворачивали вытащенный из ручья сверток. Вот в их руках оказалась бухта тонкого каната с якорем-кошкой на конце. Тот, что повыше ростом, раскрутил якорь-кошку над головой и бросил вверх. Туда, где прямо из ручья поднималась к небу отвесная гладкая скала. Нет, не совсем гладкая: метрах в двенадцати—пятнадцати от поверхности воды на скале в бинокль были заметны неглубокие трещины, крошечные уступы, узкие карнизы. Первый бросок якоря был неудачным: он скользнул по каменной глади и, ни за что не зацепившись, упал к ногам. Вторая попытка — та же неудача.

Еще бросок, еще — и, наконец, якорь остался на скале. Немец, проверяя надежность зацепа, несколько раз сильно дернул за канат и, перебирая его руками, полез наверх. Благополучно добрался к якорю-кошке, устроился на маленьком каменном балкончике, обмотал конец каната вокруг левой руки. После этого к нему один за другим поднялись остальные солдаты. Канат опять был свернут в бухту, вместе с якорем-кошкой завернут в прежний кусок ткани, по-видимому брезента, обвязан веревкой и полетел в затончик. Взметнулись кверху брызги, разошлись по воде круги — и сверток снова покоился на дне ручья.

Не позволяя себе передышки, гитлеровцы стали взбираться по скале вверх. Очутившись у широкой трещины, влезли в нее и на четвереньках направились к большому камню-монолиту, который словно рог торчал из скалы. Помогая друг другу, взобрались на него и спрыгнули в другую трещину. Через десяток метров трещина круто вильнула влево и исчезла за выступом скалы…

Скала поднималась над карнизом еще метров на пятнадцать — двадцать. Но что это? Вдруг в скале появился черный квадратный провал, из него, разматываясь в воздухе, на карниз упала веревочная лестница. Первым в провале исчез гитлеровец с рацией за спиной, за ним по лестнице поднялись автоматчики. Последний из группы — пулеметчик с МГ в руках — был втянут в провал вместе с лестницей. Тотчас черный квадрат на сером фоне скалы пропал, и сколько ни шарил лейтенант в том месте биноклем, никаких следов входа в каменное убежище ему обнаружить не удалось: «Хитро устроились, вражины!»

К дыре в скале можно попасть двумя путями: снизу от ручья и сверху от края ущелья. В светлое время оба маршрута прекрасно просматриваются с остроконечной скалы, а ночью из-за сложности они недоступны для впервые отправившегося по ним человека. Ничего, швабы, раз ваше пристанище обнаружено, будет найден и способ, как вас там накрыть. Он и Семен Гамуз не глупее вас!

С Гамузом лейтенант встретился вечером, когда дно и склоны ущелья затянулись мглой и наблюдение с остроконечной скалы стало невозможным.

— Группа появилась в четырнадцать двадцать шесть, — без предисловий начал лейтенант, — у валуна затаилась в четырнадцать двадцать восемь. Через осыпь двинулась в четырнадцать двадцать девять, в ручей вошла в четырнадцать тридцать одну. Оказалась у себя в скальном лазе в четырнадцать тридцать девять. Что у тебя?

— Скала с острой вершиной служит чужакам не только наблюдательным пунктом, но и маяком, — ответил Гамуз, доставая из кармана лист бумаги с карандашными пометками. — Когда гости выбрались к валуну? В два двадцать восемь? — он заглянул в свою бумажку. — Так вот, в два двадцать восемь дозорные со скалы дали им сигнал, что можно спокойно идти на базу. Только после этого сигнала гости объявились на осыпи.

— Что за сигнал?

— Вершину остроконечной скалы я в свое времечко облазил вдоль и поперек и знаю на ней все потайные места. Имеется там среди схоронок небольшая пещерка, а перед ней большой камень, что вход прикрывает. Сколько помню, всегда он был каменюка как каменюка, а сейчас на нем невесть откуда появились три голыша: один, побольше, стоит посредине, два, поменьше, у него по бокам. Свалиться на камень им неоткуда, а потому о голышах я сразу у себя в голове зарубку сделал и частенько на них в бинокль поглядывал… Уже позавчера мне показалось, что те голыши шустрые больно. Поначалу средний был повернут ко мне ребром, а два других — широкой частью. Гляжу через время — всё наоборот: широкой частью смотрит на меня средний, а ребрами те, что у него по бокам. Сразу я не придал этому особого значения: думал, что с перемещением солнца по небу меняются тени голышей. Тем более, что вскоре голыши вновь стояли по-прежнему: средний показывал мне ребро, а его соседи — широкие части… Лишь когда вечером ты рассказал, что днем в ущелье побывали гости, я на всю эту чертовщину с голышами-перевёртышами взглянул с иного бока. Потому и попросил тебя при следующем появлении чужаков следить за ними с часами в руках.

— Значит, картина получается такая: маршрутные группы «Вервольфа» выдвигаются к ущелью строго определенным путем и только в светлое время суток. Заметив своих, швабы с остроконечной скалы дают им сигнал, что в ущелье все спокойно и можно без опаски идти на базу. Прибывшие швабы сначала следят за сигналом со скалы в бинокль. Дальше все просто: осыпь, ручей, скала, дырка — вход в логово… Настолько просто, що нам, Семен, надобно шукать другие подходы к вервольфовской базе.

— Верно, друже, не для нашего брата эта дырка в скале. Лакомая она приманка, завлекательная, только жареным от нее за версту несет. Чтоб в ту дырку под видом пришлых немчуков сунуться, нужно досконально знать всю систему сигнализации маршрутников с их дружками на скале и у лаза на базу.

— А для чего пост на скале? — спросил лейтенант. — Нагрянем туда ночью, спеленаем швабов и предложим: или ваши секреты становятся наши или… Все выложат как на духу.

— Возможно. Но лишь то, что знают. А с какой стати они будут знать то, что их не касается? На скале — свое дело, у поста в ходе-лазе — свое. Думаешь, вервольфовское начальство не предусмотрело, что дозорные на скале могут в чужие руки угодить? Не дурни же у них делами заправляют?..

— Возьмем в полон командира маршрутной группы, — не сдавался лейтенант. — Уж он должен все знать.

— Должен. Допустим, он уже у тебя в руках и ответил на все, что тебя интересовало. А дальше что? Лезть в дырку? Да, может, он нам напакостить желает и специально под монастырь подводит? Думаешь, фашисты кого попало у нас в тылу оставили?

— Короче, ничего нам дырка в скале не дает, — с сожалением произнес лейтенант. — Штурмовать ее — потерь не оберешься, дуриком попасть тоже нельзя. Ну и ляд с ней!

— Верно, друже. Ежели этот лаз нам не приглянулся, надобно искать другой. А он обязательно должен быть. Мы встретили и проводили в логово две вервольфовские радиогруппы. Они что, отдыхать сюда приходят? Конечно, нет. Вышли где-то на связь, отстучали радиограммы и как можно скорее мчатся в Мертвую падь. Отсидятся здесь, передохнут и снова на маршрут. Однако при нас через лаз в скале не вышел ни один человек. Выходит, из логова есть другой ход, покуда нам неизвестный. Поисками его и следует заняться.

— Нужно — значит, займёмся.

— Непростое это дело, казаче. Разве можно уследить за каждой щелью в горах и за каждым кустом в лесу? Шагнет ночью семерка в маскхалатах из какой-нибудь трещины в скале або выползет из норы под деревом — и поминай ее как звали… Есть способ проще: устроить наши засады у двух-трех ближайших к Мёртвой пади родников. Без питьевой воды на базе не обойтись никак. Вот и сядем у родников на хвост их водоносам, выйдем за ними к другому лазу внутрь скалы. По-моему, самое стоящее дело.

— По-моему, тоже. Займешься им сегодня ночью.

Шевчук с трудом узнал по телефону голос Возняка. Громкий, возбужденный, порой срывающийся на крик, он никак не вязался с обликом обычно невозмутимого польского контрразведчика.

— Спокойней, поручник, спокойней, — проговорил подполковник, не дослушав сбивчивую речь Возняка до конца. — Тебя понял… Аковская агентура спровоцировала мятеж в полку дивизии Ковальского. Подробности сообщишь позже. Говори, что требуется от меня.

— Аковцы и примкнувшие к ним жовнежи после боя с оставшимися верными правительству подразделениями полка ушли в лес и сейчас находятся в квадрате 36–83, — донеслось из трубки. — Дальнейший маршрут их движения — горный массив Красные Скалы. Карта перед вами?

— Да. Говори внятней.

— Люди Матушинського ведут мятежников в лагерь бригады «Еще Польска не сгинела». Если это им удастся, продолжение мирных переговоров с командованием бригады станет невозможным и останется одно — разоружать бригаду силой со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями.

— Все ясно, поручник. Чем могу помочь?

— Силы аковцев Матушинського и мятежников оцениваются примерно в сто пятьдесят — сто восемьдесят человек. Я организовал их преследование двумя группами, каждая примерно той же численности. Одна идет непосредственно за беглецами, вторая перерезала им кратчайший путь в расположение аковской бригады. Поэтому мятежники направились к Хлобучу кружным маршрутом через Красные Скалы. Там есть два горных прохода, миновав которые…

— Все вижу по карте, — перебил Возняка Шевчук. — Твою мысль понял и одобряю. Занимайся своими делами, а оба прохода в Красных Скалах я беру на себя.

— Спасибо, — прозвучал в трубке обрадованный голос поручника.

Положив трубку, Шевчук взял курвиметр, склонился над картой. Молодец Возняк, что сразу перекрыл мятежникам кратчайший маршрут в аковскую бригаду. Обходной путь через Красные Скалы — это лишние два десятка километров труднопроходимых горных троп, причем скалы расположены сравнительно недалеко от автострады. А сейчас необходимо оценить ситуацию… Курвиметр быстро заскользил по карте — из квадрата 36–83, где находятся мятежники, до Красных Скал километров шесть-семь. От места, где автострада ближе всего подходит к Красным Скалам, километров девять-десять. Плюс к этому месту из города еще примерно полчаса езды на автомашине. Ситуация явно не в пользу тех, кто пойдет к проходам наперерез мятежникам. Не в пользу, но и далеко не проигрышная… Большинство мятежников — обыкновенные пехотные жовнежи, плохо знакомые с горами, порядком уставшие; им ли меряться в скорости и сноровке с отлично подготовленными к передвижению по любой местности отборными пластунами-разведчиками? Нет, в этом отношении волноваться не стоит, сложность его, Шевчука, положения совсем в ином.

Мятежников не менее полутора сотен человек, и для их разгрома требуется примерно такое же количество людей. Поскольку проходов в Красных Скалах два и расстояние между ними около трех километров, необходимо высылать к каждому из них самостоятельный отряд. Чем он, Шевчук, располагает? Точнее, даже не он, а временно подчиненный ему пластунский капитан-контрразведчик? Только разведвзводом, часть казаков которого к тому же сейчас находится с заданием в Мёртвой пади. А для получения в свое распоряжение пластунского батальона вначале потребуется добиться, чтобы комендант располагал соответствующим указанием от своего командования либо от руководства Управления «Смерш». Но это напрасно потерянное время. А оно сейчас на вес золота…

Капитан Дробот все понял с полуслова.

— Беспорядки в польском полку? Верховоды ведут мятежников в аковскую бригаду, дабы вызвать нас на конфликт с ней? Ну и мерзота!.. Ты решил выпустить из беглецов дух прежде, нежели они доберутся к Хлобучу? Правильно! Нужны мои разведчики? Какой разговор! Момент — и хлопчики при саблях и на конях.

— Сколько их в городе?

— Все орёлики при мне: старшина помкомвзвода, два сержанта — отделенных и шестнадцать казаков. Девятнадцать кинжалов — сила! Всех берешь?

— Да. Может, поможешь отправить взвод на задание? Все-таки ты для них свой брат-кубанец, а я так, сбоку-припеку. А, капитан?

— Почему не помочь? С удовольствием. Это ты правильно рассудил, что вкупе со мной тебе действовать будет легче. Наш брат казак, чего греха таить, зачастую с норовом и чужого дядю своей любовью не жалует…

Несмотря на первый час ночи, никто из разведчиков не спал. Посреди большого дровяного сарая, служившего им казармой, стоял стол, на котором ярко горела керосиновая лампа. На краешке стола с трофейным аккордеоном в руках сидел сержант Юрко, вокруг него сгрудился десяток казаков. Остальные разведчики, слушая игру и пение сержанта, расположились на нарах.

Я иду не по нашей земле,

Просыпается хмурое утро.

Вспоминаешь ли ты обо мне…

Дробот приложил палец к губам дежурного, подскочившего с рапортом к появившимся в сарае офицерам, придержал за локоть шагнувшего от двери к столу Шевчука.

— Погоди. Нехай допоет.

Пусть другой вернется из огня,

Сбросит с плеч военные ремни.

Обними его ты, как меня,

Крепко, нежно полюби…

Сержант закончил петь, оторвал взгляд от сияющего перламутром аккордеона. Заметил стоящих у двери сарая офицеров, соскочил со стола.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — весело обратился он к Дроботу, не удостаивая своим вниманием незнакомого офицера. — Зашли на огонек? Или тоже желаете приобщиться душой к искусству? Могу предложить мировую классику. К примеру, «Чардаш» знаменитого маэстро Монти.

— В следующий раз, сержант, а сейчас нам придётся заняться другой музыкой. — Дробот отыскал глазами помощника командира взвода. — Боевая тревога, старшина!..

Через несколько минут от сарая уносились в ночь две полуторки. В кузове одной находились разведчики, которым под командованием старшины Вовка предстояло выйти наперерез мятежникам и своими активными действиями замедлить их продвижение к Красным Скалам. В другом грузовике отправлялась на задание группа Юрко, которой в случае необходимости следовало вступить в бой с противником в самих проходах и задержать его до прибытия пластунских сотен.

— Что теперь? — поинтересовался Дробот, когда гул автомобильных моторов растаял в темноте.

— Нужно немедленно поднимать комендантский батальон и высылать к проходам. Посоветуй, как лучше поступить: сразу начать трезвон по инстанциям, чтоб оттуда спустили коменданту необходимую директиву, или с ним можно договориться без лишней шумихи?

Говоря откровенно, Шевчук и попросил капитана сопровождать его к разведчикам, чтобы в нужный момент задать этот вопрос. Кто, как не Дробот, ближайший друг коменданта, мог дать ему правильный совет? Ход мыслей Шевчука, по-видимому, оказался понятным капитану, потому что он улыбнулся и подмигнул подполковнику:

— Здесь, друже, я ничем тебе помочь не могу. А совет мой таков: звонить по инстанциям никогда не поздно. Так що поначалу постарайся договориться с Серенко по-хорошему. Ступай в комендатуру, а я зараз шепну Серенко кое-що по телефону…

— Твоя взяла, Виктор, — сказал капитан, отодвигая доску с шашками на середину стола. — Общий счет: три-три. Ничья.

— Может, еще одну? — предложил Серенко. — Контровую.

Капитан глянул на часы.

— Не поздновато?

— Последнюю.

— Придется, — с улыбкой вздохнул капитан. — Если начальник чего-то хочет, удел его заместителя подчиняться. Кстати, Виктор, почему ты в последнее время забросил шахматы и увлекся шашками? Ведь шахматы куда более умная игра.

— Так раньше думал и я. А недавно прочитал, что подобное мнение не что иное, как самое широко распространенное среди игроков-дилетантов заблуждение. Игра в шахматы из-за обилия и разной значимости фигур всего лишь сложнее, нежели игра в шашки, но нисколько не умнее. Недаром Ласкер говорил, что шашки — мать шахмат…

Раздавшийся звонок заставил Серенко замолчать и поднять трубку телефона.

— Комендант Серенко.

По мере того как майор слушал, его лицо все больше темнело. Вот он бросил в трубку отрывистое «да», положил ее на рычаг и посмотрел на капитана, начавшего расставлять на доске шашки.

— Отставить, замполит.

— Кто звонил? Что-нибудь стряслось?

— Полковник Ковальский. В одном из батальонов его дивизии аковскими агентами спровоцирован мятеж. Убиты все офицеры батальона, отказавшиеся примкнуть к мятежу, расстреляны восемнадцать схваченных жовнежей-коммунистов и два наших офицера-инструктора. Силами других батальонов полка мятеж подавлен, остатки мятежников около ста восьмидесяти человек прорвались в горы. Штабом дивизии и отделом службы информации организовано их преследование. Сейчас мятежники направляются в район Красных Скал, откуда через горные проходы намерены попасть в расположение аковской бригады Хлобуча. Полковник Ковальский просит меня оказать ему помощь. Более точные сведения о мятежниках он передаст чуть позже. Я ответил — да.

— Не рановато ответил?

Серенко внимательно посмотрел на замполита. Растягивая слова, чуть ли не по слогам сказал:

— Думаю, что нет. Мятежники всего в нескольких километрах от Красных Скал. И если мы не закупорим быстро тамошние горные проходы, они уйдут к Хлобучу. Это поставит крест на мирных переговорах, которые народное правительство ведет со здешними аковцами. То, что мятежники найдут убежище в бригаде Хлобуча — с согласия ее командования или вопреки ему, — автоматически поставит бригаду в ряды врагов новой власти. Значит, и наших… А моя обязанность — не позволить спровоцировать конфликт между бригадой Хлобуча и Красной Армией. Для этого мятежники не должны дойти до расположения бригады.

Замполит подошел к Серенко, положил ему на плечи ладони, с силой усадил в кресло. Придвинул к креслу стоявший у стены стул, сел на него, наклонился, заглянул в лицо майора.

— Виктор, я у тебя в батальоне уже полгода. По-моему, мы всегда понимали друг друга и находили общий язык. Причем в любых ситуациях, а они иногда бывали ой какие! Почему сейчас не хочешь быть со мной откровенным?

— Не понял.

— Нет, понял, — жестко сказал замполит. — А не понял, сейчас растолкую. Зачем ты начал распространяться о мятежниках и Хлобуче? Ведь я имел в виду совсем другое. Именно, твоё положение как коменданта. А ты ушел от ответа.

— И ты решил сделать это вместо меня?

— Я хочу взглянуть правде в лицо. Зачем валяешь дурака и лезешь под трибунал? Скажи, кто такой Ковальский? Умнейший мужик! Он что, не знает отданного тебе приказа: без распоряжения свыше не совать свой комендантский нос в польские дела? Знает не хуже твоего! Так какого черта он зовет тебя содействовать разжиганию нового очага гражданской войны? Не догадывается, что ты имеешь право помочь ему только с разрешения своего начальства?

Серенко расстегнул верхние пуговицы бешмета, провел рукой по шее и груди.

— За то, что говоришь правду в глаза, я тебя уважаю, Петро. Да и нам есть смысл потолковать начистоту. Ковальский сказал, что звонил моему начальству и ему ответили, что «сначала разберутся в обстановке, а потом примут надлежащие меры». Но когда там разберутся в обстановке, когда примут меры? Когда эти меры никому нужны не будут. И Ковальский обратился ко мне как к своей последней надежде… как к боевому товарищу, который должен его понять. Сама жизнь заставила Ковальского увидеть близкого и верного союзника Польши именно в Красной Армии, в нас с тобой, Петро. И я не откажусь помочь ему в нашем общем деле лишь потому, что этого не позволяет какая-то бумажка-инструкция.

— Это не бумажка, а приказ, который тебе следует выполнять.

— Знаю это. Однако краем уха наслышан о том, что дисциплина в Красной Армии, а сюда входит и дисциплина исполнения приказов, сознательная. Сознательная… Повторяю — сознательная, когда приказ, человеческая совесть и партийный долг слиты воедино.

— Красиво звучит, Виктор. Человеческая совесть, партийный долг, — передразнил коменданта замполит. — Это говоришь ты, потомственный казак, прирожденная военная косточка, кадровый офицер. Тебе ли объяснять, что на войне один бог, один закон, один ключ к победе — дисциплина. А дисциплина — это прежде всего исполнение приказов.

— А я, кстати, никогда не нарушал дисциплины. И совесть моя всегда требовала того же, что и мой солдатский долг. А сейчас долг обязывает меня оказать помощь полковнику Ковальскому, своему боевому товарищу.

— Не путай грешное с праведным. Сегодня ты не просто командир батальона, а в какой-то мере политик. А политика — это осторожность и еще раз осторожность, особенно в той неразберихе, что творится в Польше.

— Значит, я, комендант, в какой-то мере политик. А в полной мере политик это, конечно, ты — мой замполит. Пусть будет так. Вот и растолкуй мне, как должен я, советский военный комендант, отнестись к тому, что на территории моей комендатуры расстреливают советских офицеров? Сидеть, все видеть и ждать приказов свыше?

— Офицеры-инструкторы находятся на войне. Конечно, этих ребят очень жаль, но нельзя из-за смерти двух офицеров вызывать политические осложнения.

— Не криви душой, Петро. Сложи офицеры головы на фронте — это одно дело. Но они не просто погибли, а были расстреляны, и не швабами, а поляками, за освобождение которых от фашистской нечисти проливали свою кровь. Я знал обоих: и капитана Дмитро Иванченко и лейтенанта Игоря Фролова. Боевые заслуженные офицеры! И эти люди расстреляны аковцами как офицеры армии, якобы оккупировавшей Польшу! Ты только вникни в эти слова! Да неужели я буду смотреть на подобные вещи сквозь пальцы, ждать указаний!

Речь майора прервал телефонный звонок.

— Комендант Серенко.

С минуту майор молча слушал невидимого собеседника, затем отрывисто и зло стал бросать в трубку:

— Дежурную сотню в ружье! Немедленно усилить людьми все патрули и КПП! Повысить бдительность! Отвечать огнем на огонь! Во всех случаях неповиновения органам советской военной администрации или польским законным властям быстро и решительно наводить порядок! Всё! Исполнять!

— Опять какое-то ЧП? — встревоженно спросил замполит, когда Серенко швырнул трубку на рычаг.

— В районе станционной водокачки неизвестными обстреляны из пулемета и автоматов солдаты железнодорожной бригады. Четверо убиты, семеро ранены. Одновременно совершено нападение на контрольно-пропускной пункт у северного въезда в город. Один казак убит, двое ранены. Ответным огнем уничтожено трое нападавших, их трупы остались на месте перестрелки. Все убитые в форме жовнежей Войска Польского, в качестве трофеев при них взято три автомата ППС.

— Тебе не кажется, что убитых у КПП могли специально оставить на месте нападения? Уж больно кому-то хочется любой ценой, не мытьем, так катаньем, втянуть нас в польские междоусобицы. А затем на весь мир раструбить, что советские войска уничтожают польских патриотов и силой оружия насаждают в Польше социализм. Но мы не должны поддаться на эту провокацию.

Серенко порывисто вскочил с кресла, несколько раз быстро прошелся взад-вперед по кабинету. Остановился перед собеседником.

— Учишь меня политграмоте, замполит? Полезное дело. Только ты выпустил из виду, что мы пришли на помощь братьям по классу. Так где же наша помощь?

Снова зазвонил телефон, и майор торопливо снял трубку.

— Комендант Серенко.

На этот раз он слушал собеседника и повторял вслух его слова.

— В аковскую бригаду направляется сто шестьдесят — сто восемьдесят мятежников. Кратчайший путь в бригаду им надежно перекрыт. Теперь они могут попасть к аковцам лишь через горные проходы в Красных Скалах… Все ясно, друже. Выступаю на помощь немедленно.

— Значит, решил все-таки наломать дров? — поинтересовался замполит, когда майор опустил трубку.

— Угадал, капитан. Поскольку я комендант, а не хрен с бубенчиками, то намерен полностью использовать предоставленную мне Военным советом фронта власть. Военным советом, а не всякими там инструкциями и циркулярами.

Капитан поднялся со стула, оперся ладонями на крышку стола, наклонился к Серенко.

— Хочешь показать свою смелость и принципиальность, комбат? Не выйдет! Ничего, кроме глупости, ты своим поступком не покажешь, потому что хочешь лбом прошибить каменную стену. Ты хоть понимаешь, против чего идешь? Против линии, спущенной сверху!

— Бог не выдаст, свинья не съест. Видел и вещи пострашнее твоей линии.

— Нет, комбат, не видел. Думаешь, если оставил за спиной три года войны, так ничего страшнее этого уже быть не может? Ошибаешься и крепко! Погибнуть геройски в бою от врага — это одно, а подохнуть от своих, оплеванному до этого с головы до ног, — это другое. Не встречался с таким? Значит, покуда бог миловал. А мне пришлось. Послушай для интереса, как я впервые с ней познакомился… с линией, что сверху спускают.

Приключилось это в тридцатом, в разгар коллективизации. Был я в ту пору в своей станице комсомольским вожаком, и собрали всех нас, партийный и комсомольский актив, в райцентре. Речь перед нами держал особоуполномоченный по коллективизации из самого Краснодара. Долго говорили, с огоньком и в красках, с надрывом и пафосом, а свелось все к двум лозунгам: «Даешь полную коллективизацию!» и «Поголовно уничтожим кулачество как класс!» А наш секретарь райкома возьми да и выступи со своими взглядами. Дескать, в стране уже тринадцать лет Советская власть и эксплуатации чужого труда положен конец. А потому прежде чем зажиточных казаков огульно зачислять в недруги Советской власти, надобно сначала хорошенько с каждым разобраться.

…Разобрались с самим секретарем. Уже через день катил он под конвоем в края, куда и Хабаров с Поярковым не хаживали. А вместе с ним те, кто его на районном активе поддержал. Катили как враги народа, фракционеры, скрытая «контра» и еще с целым развесистым букетом ярлыков. Две войны человек прошел, кочубеевец, краснознаменец, в двадцать первом банды в плавнях уничтожал, а против «линии свыше» слаб оказался… С той поры я этой «линии свыше» пуще, чем черт ладана, страшусь. Смотри, комбат, не раздели судьбу того секретаря райкома. Предупреждаю от чистого сердца, как товарища.

— За предупреждение спасибо. Но я, приняв решение, не отступаю от него.

— Желаешь накликать беду на свою голову, поступай, как решил. Только знай, в твоем самодурстве я не помощник.

Замполит направился к двери кабинета, но уже через пару шагов его догнала резкая, повелительная команда:

— Смирно, капитан! — И когда замполит, от неожиданности вздрогнув, остановился, прозвучала новая команда: — Кру-гом!

Капитан по-уставному, как на строевом плацу, повернулся, глянул на Серенко.

— Слушаю вас, товарищ майор.

Комендант уже стоял за столом: воротник бешмета застегнут до единой пуговицы, лицо непроницаемо, глаза смотрят холодно.

— Отвыкайте от комиссарских замашек, товарищ замполит. Надеюсь, вы не забыли, что с октября сорок второго года в Красной Армии восстановлено полное единоначалие? Ваш непосредственный начальник — я, и вы обязаны безоговорочно выполнять все мои приказы…

— Слушаю приказ, товарищ майор, — подчеркнул официально капитан.

— Через несколько минут на боевое задание уходит сотня младшего лейтенанта Ивченко и взвод дежурной сотни. Ивченко — сотник без году неделя, а задание непростое. Я решил поручить командование сводным отрядом более опытному и лучше знающему военное дело офицеру — вам, товарищ капитан. Прошу подойти к карте…

Телефон внутренней связи зазвонил сразу, как только замполит вышел из кабинета.

— Комендант Серенко.

— Зачем так строго, Витюша? — майор узнал голос Дробота. — Чего не спится в ночь глухую? Бессонница мучает или дела одолели?

— Скорее, второе.

— О мятеже в дивизии Ковальского, конечно, уже слышал? Что делают, гады… У меня только что был Шевчук. Забрал моих разведчиков и на машинах бросил их наперерез мятежникам к Красным Скалам. Сказал, что ему нужны и твои казачки. Правда, опасается, что без приказа свыше ты не осмелишься ему помочь. Неужто тебя на самом деле повязали по рукам и ногам всякими циркулярами?

— Если бы только по рукам да ногам, — невесело усмехнулся Серенко, сразу настораживаясь. — Дыхнуть без согласования с начальством не дают.

— Поганое дело, — посочувствовал Дробот. — Но ты, Витюша, неглупый хлопец. Неужто нельзя помочь Шевчуку? Помозгуй об этом. Только поторопись, Шевчук уже выехал к тебе. Покуда, земляче…

— Постой, постой! — закричал в трубку Серенко. — У меня к тебе тоже дело есть. Сам звонить собирался.

— Так какого лешего молчишь? Выкладывай свое дело.

— Что-то в последнее время старые раны разболелись. То ли от перемены климата, то ли к непогоде. А вчера одна вообще открылась. Договорился днем заскочить в здешний госпиталь, да разве за делами вырвешься? Сегодня с утра забот опять невпроворот, а перепоручить их некому. Может, раз не спишь, подменишь меня сейчас? А я мигом в госпиталь и обратно. Выручишь, друже?

— Спрашиваешь! Посидеть в комендантском кресле! Да я после такой чести полгода шаровары стирать не буду.

— Тогда жду у себя…

Майор потрогал кончики усов, задумался. По-товарищески ли он поступает, впутывая в события сегодняшней ночи Дробота? Но что может грозить капитану за то, что он на несколько часов подменит уехавшего в госпиталь коменданта? Тем более ночью… Да ничего. За все ответит он, Серенко: и за нарушение спущенных ему директив, и за обман Дробота.

Майор набрал номер телефона.

— Говорит комендант. Третьей сотне боевая тревога. Ждать меня. Всё…

Серенко нетерпеливо глянул на часы. Куда они обa запропастились, этот подполковник и Дробот? Скорее явился бы кто-нибудь! Ага, в приемной раздались чьи-то шаги. Майор прислушался. Нет, не капитан. Значит, подполковник.

Шевчука удивил вид коменданта. Коричневое сукно черкески, серебряный блеск газырей, сияние орденов, на поясе кинжал и кобура с пистолетом. Застывшее красивое лицо, безукоризненный пробор на голове.

— Здравствуйте, товарищ майор.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

— Прошу извинить за поздний визит, но, вам уже докладывали о событиях в польской дивизии?

— Так точно.

— Если не секрет, что вы намерены предпринять против отряда мятежников?

— Красная Армия не воюет с гражданами союзной нам Польши.

— Это не граждане, а сборище бандитов и дезертиров, с оружием в руках выступивших против законных органов власти Польской республики. Союзной нам республики, как вы совершенно справедливо изволили заметить.

— Советские военные комендатуры не вмешиваются во внутренние польские дела. Красная Армия несет народам Европы освобождение от фашизма, а не рецепты угодного ей государственного устройства.

— Известно ли вам, что мятежниками расстреляны два советских офицера-инструктора?

— Так точно. Уверен, что командование Красной Армии даст случившемуся надлежащую оценку.

— Вам, товарищ майор, не кажется, что случившееся в какой-то мере касается и вас, военного коменданта?

— В какой-то мере меня, коменданта, касается все. Однако это никак не дает мне права поступать, как удельному князю. Наоборот, вся моя деятельность в том числе применение воинской силы против польских вооруженных формирований, строго регламентирована соответствующими документами. Вы, как контрразведчик, с ними знакомы.

Шевчуку захотелось выругаться. Да разве существует в мире сила, способная заставить этого майора отступить от буквы инструкции! А ведь Дробот должен был позвонить ему и замолвить за Шевчука словечко. Наверное, звонил, да разве такого чем-либо прошибёшь!

Серенко незаметно скосил глаза на часы. Сотня уже наверняка построена и ждет его, а он выдает афоризмы, после которых самому себя хочется обозвать идиотом. Может, выложить подполковнику всю правду? Мужик он вроде неплохой и должен его правильно понять. А если нет? Больше того, Дробот, узнав об обмане с госпиталем, обидится и откажется остаться вместо него? Он же, комендант, не имеет права покинуть город, не оставив вместо себя квалифицированной замены… А с сотней к Красным Скалам должен идти только он. Не этот подполковник или Дробот, которые, он уверен, предложат свои кандидатуры, а он, лучший в дивизии командир батальона, которому дважды предлагали принять должность заместителя командира полка. В сотне сейчас всего девяносто шесть штыков, а мятежников нужно разгромить, иначе не избежать большой беды.

В тишине кабинета было слышно, как хлопнула на первом этаже входная дверь и загремели по лестнице шаги. Наконец-то Дробот! Пора заканчивать ненужную дискуссию.

— Товарищ подполковник, по состоянию здоровья я вынужден оставить вас. Во время моего отсутствия обязанности коменданта будет исполнять капитан Дробот. Можете продолжить разговор с ним или ждать моего возвращения. До свидания.

Серенко снял с вешалки кубанку и вышел из кабинета. Быстрым шагом миновал приемную, небрежно кивнул поднимающемуся по лестнице Дроботу и хотел прошмыгнуть мимо, но тот успел ухватить его за локоть.

— Не вздумай зарываться, друже. Бандюг вдвое больше, а ты хлопец рисковый. Будь осторожен.

— Ты о чем? — притворно удивился майор.

— О тебе и сотне, что в полном боевом поджидает тебя. Ты що, комендант, за дурня меня принимаешь? Как только ты мне про госпиталь и подмену запел, я сразу догадался, что к чему. Но на всякий случай позвонил дежурному по батальону, и тот подтвердил мою догадку… Правильно делаешь, комендант. Удачи тебе, друже…

Старшина Вовк отвел от лица ветку, окинул взглядом местность. Горная тропа, по которой шли жовнежи, была рядом, в двух-трех метрах. Крошечная полянка по другую сторону куста, за которым затаился старшина, была залита желтоватым лунным светом, и пересекавшие ее люди были хорошо ему видны. Польские конфедератки с пястовским орлом, мундиры с погонами и знаками различия на них, советские винтовки и автоматы… Опущенные головы и усталые лица, тяжелое дыхание и спотыкающаяся походка. Кто они: спешащие в бригаду Хлобуча мятежники или преследующие их жовнежи полковника Ковальского? Те и другие направляются к Красным Скалам, те и другие одеты в форму Войска Польского. Окликнуть идущих нельзя: если это мятежники и выдашь свое присутствие, получишь в ответ очередь. Остается одно — определить самому, кто перед тобой: друзья или враги.

Среди мундиров мелькнул маскхалат, и Вовк сконцентрировал свое внимание на этой фигуре. Высокие офицерские сапоги, командирская сумка на боку, бинокль на груди, пистолетная кобура на поясе. И английский «стен» на правом плече. Аковец? А если офицер Службы информации, прихвативший вдобавок к своему пистолету трофейный автомат? Продолжай наблюдение, старшина.

…Маскхалат, мундир, еще мундир, пятнистый немецкий десантный комбинезон. И МП-40[42] поперек груди. Хорошо, автомат опять-таки может быть трофеем, захваченным у аковцев. Но откуда у жовнежей Войска Польского взяться немецким десантным комбинезонам? Откуда, откуда?.. Да у иного старшины сотни в каптерке можно и не такие вещи сыскать. Не отвлекайся от дела, старшина.

Один из идущих остановился, провел ладонью по лицу, видимо, вытирая пот, сдвинул повыше на лоб козырек конфедератки… Серебряное шитье на воротнике мундира, офицерский погон, белый орел на конфедератке. И такого же цвета корона над орлом.[43] Теперь никаких сомнений нет — перед казаками мятежники и ведущие их к Хлобучу аковцы.

— Видел? — тихо спросил старшина у притаившегося рядом с ним за кустом сержанта Кондры.

— Угу. Те, кто нам нужен.

— Тогда за дело. Первый удар наносим по голове колонны.

И оба разведчика метнулись от куста к скальному выступу, за которым их поджидали товарищи…

В головном дозоре мятежников было пять человек: пулеметчик и четверо автоматчиков. Все в маскхалатах, без вещмешков, в конфедератках с орлом и короной. Шли уверенно, без карты и компаса. Чувствовалось, что этот маршрут дозорным хорошо известен. А раз так, ощущение опасности у них в какой-то мере притуплено.

Засаду разведчики устроили в месте, где тропа, попетляв среди камней на безлесном горном склоне, исчезала в зарослях лещины.

Все случилось так, как рассчитывал старшина. Не доходя до зарослей лещины, аковский дозор разделился на две части. Трое автоматчиков, держа «стены» на изготовку, направились к зарослям. Пулеметчик и пятый аковец сошли с тропы к валуну, у которого лежали старшина с казаком, и приготовились прикрыть своих товарищей огнем в случае опасности. Едва тройка дозорных приблизилась к зарослям, сбоку от валуна поднялись из травы две фигуры, и в воздухе просвистели брошенные в аковцев кинжалы. В следующее мгновение разведчики подхватили сраженных врагов на руки, чтобы их оружие и металлические части снаряжения не наделали шума при падении на землю, осторожно опустили трупы в траву. После этого старшина поднес ладони ко рту, и от валуна в направлении зарослей лещины поплыл протяжный заунывный звук, напоминающий не то вой ветра в камнях, не то скрип дерева-сухостоя. Не успел звук стихнуть, как в зарослях у тропы раздался треск сучьев, шум борьбы, чей-то сдавленный вскрик.

— Полный порядок! — сообщил Кондра, появляясь из зарослей.

— Все трупы на тропу. Самим в кусты! — приказал Вовк.

На этот раз предположение старшины не оправдалось. Он надеялся, что мятежники, увидев убитых дозорных, столпятся возле них и станут для разведчиков удобной мишенью. Однако, повинуясь команде высокого аковца в офицерском мундире, мятежники попросту обошли трупы стороной и короткой густой цепью двинулись к зарослям лещины. Сам офицер с расчетами двух МГ залег возле тропы. Да, перед казаками был опытный противник.

— Огонь! — скомандовал Вовк, когда цепь оказалась у зарослей.

В ответ на первые же очереди разведчиков с тропы ударили МГ мятежников. Тонкие стволы лещины и невысокие брустверы из камней, которые казаки успели наскоро соорудить перед собой, были плохой защитой от пуль, и старшина приказал отступить.

— Выиграно двадцать три минуты, — подытожил Вовк результат стычки с противником.

— Наши потери — двое раненых, — хмуро добавил отделенный Кондра.

Следующее нападение на мятежников было совершено на дне ущелья, когда те переправлялись вброд через ручей. Взобравшись на каменный карниз, нависший над ручьем, казаки швырнули вниз по гранате, а затем открыли дружную стрельбу по чернеющим у воды фигуркам. И тотчас попали под ответный прицельный огонь со склона соседней горы, а через минуту над карнизом засвистели пули, летящие откуда-то из-за камней слева.

— Вниз! Быстро! — скомандовал старшина, когда вражеские пули стали вышибать каменную крошку над самыми головами разведчиков.

На этот раз мятежников удалось задержать на десять минут. За успех заплатили дорогой ценой: был убит один разведчик и легко ранен в плечо Кондра.

— Даю тебе двух казаков и оставляю с ранеными, — сказал Вовк сержанту. — Сховайтесь на ночь где-нибудь поблизости от брода, а утром ждите меня. Не приду, выбирайтесь к шоссе сами.

— Все будет горазд, старшина, — обнадежил Вовка Кондра. — Смотри, сам не угоди под пулю. Аковцы теперь начеку и куда лучше нас знают округу.

— Учел это и я. Буду менять тактику…

Хорунжий Струбчиньский шел в голове колонны. Это он был тем офицером, что приказал обойти трупы дозорных и затем командовал боем против казачьей засады. Способ, которым был уничтожен головной дозор, сразу подсказал хорунжему, что за противник появился у его отряда. Казаки-пластуны! Это тебе не новобранцы полковника Ковальского, а умелый и опасный враг. Первейшей задачей было определить число казаков. Бой на тропе, а потом короткая стычка у брода показали, что их не больше полутора десятков. Почему так мало? Если наперерез отряду могла выйти эта группа, что мешало появиться здесь более значительным силам? Ответ напрашивался один: казачье командование считало неразумным начинать бой в месте, где противника невозможно окружить, а собиралось преградить путь отряду в Красных Скалах, чтобы зажать его между своим заслоном и жовнежами, идущими за аковцами. Казачьим командирам был нужен не просто бой, а бой на уничтожение!

Однако казачьи командиры вряд ли учли, что за операцию с мятежом отвечает он, хорунжий Струбчиньский, который предусмотрел многое, в том числе и вариант, когда кратчайший путь в бригаду Хлобуча окажется блокированным и туда придется добираться обходным маршрутом. Учел он и то, что на разгром отряда из города могут быть брошены на автомашинах квартирующие там казаки, и потому заблаговременно выслал на шоссе, ведущее из города, группу подрывников.

Недалекий взрыв отвлек хорунжего от размышлений. Впереди, где двигался головной дозор, раздался крик раненого, над головой Струбчиньского просвистел осколок. Очередная вражеская ловушка-сюрприз!

Вынужденные теперь держаться на почтительном расстоянии от отряда, казаки переменили тактику — перешли на минную войну. Прятали среди камней возле тропы или закрепляли рядом на дереве связку гранат, привязывали к предохранительной чеке одной из них леску и натягивали ее в траве поперек тропы. Задел ногой леску — и получай подарок! Казаки рассчитывали, что дозорные получат приказ тщательно осматривать тропу или передвигаться по бездорожью, отчего скорость движения отряда замедлится.

Но он, Струбчиньский, понял другое. Раз казаки изо всех сил стремятся задержать отряд, значит, Красные Скалы еще свободны. А эта малочисленная группа выигрывает время, чтобы главные силы казаков смогли достичь и запереть проходы в Красных Скалах!.. Поэтому Струбчиньскому плевать на потери! Пусть он потеряет половину отряда, даже три четверти, пусть приведет в бригаду десяток мятежных жовнежей, он свое дело сделал — столкнул лбами Хлобуча и новую власть. Поэтому со всей возможной скоростью вперед, не обращая внимания ни на снующих вокруг отряда казаков, ни на какие потери.

Снова взрывы и татаканье казачьего ручного пулемета. Крики раненых, ответная стрельба, замена выбывших из строя дозорных. Двое убитых, трое раненых, Чепуха! Куда важнее, каким маршрутом двигаться дальше. Пожалуй, казачьи командиры перекроют в первую очередь ближайший к бригаде проход. И наверняка постараются сделать это как можно надежнее. Значит, благоразумнее идти к другому проходу…

Взобравшись на дерево, старшина хорошо видел залитый лунным светом каменный пятачок, на котором тропа раздваивалась. Куда направятся мятежники? Направо, где в ближайшем к шоссе горном проходе их должен поджидать сержант Юрко, или налево, куда сейчас будут отходить разведчики Вовка?

На пятачке у развилки тропы возникла фигура в маскхалате, за ней еще несколько. Не задерживаясь, свернули вправо и растаяли в темноте. На их месте стали появляться новые фигуры и исчезать в том же направлении, что и дозорные. Десяток, второй, третий… полусотня, сотня. Сомнений не было: мятежники направлялись к проходу, где их было приказано встретить группе Юрко.

Противник появился перед горным проходом одновременно с трех направлений. Маскируясь среди камней и кустов, мятежники короткими перебежками с трех сторон бросились к горловине. Пулеметчики вскоре залегли, а автоматчики продолжали стремительно приближаться к проходу.

— Гранатами — огонь! — скомандовал Юрко, когда мятежники оказались на расстоянии гранатного броска.

Стена разрывов преградила путь к проходу. Рикошетя от камней, завизжали осколки, заметалось между скал эхо, раздались стоны и крики раненых. Заглушая все, ударили пулеметы противника, к ним вскоре присоединились автоматы уцелевших мятежников. Горловина была неширока — метров двенадцать — пятнадцать — и вражеские пули летели в ней густо, не позволяя разведчикам высунуть головы из-за камней и из расщелин, где они затаились.

Под прикрытием огня приближалась новая группа мятежников. Не желая демаскировать себя вспышками выстрелов, разведчики снова подпустили противника почти вплотную к горловине и забросали его гранатами. Мятежники залегли и больше в атаку не поднимались, зато их пулеметы строчили не переставая.

Но сержанта беспокоило другое. Ясно, что командир мятежников затеял демонстративную атаку горловины в лоб неспроста. По-видимому, этим он надеялся отвлечь внимание обороняющихся от своих обходных групп, которые по скалам должны выйти им в тыл. В эти группы отобраны наиболее подготовленные для подобной цели люди. Идут они налегке, местность, скорее всего, им знакома, так что угодить под их удар можно в любой миг. Как ни выгодна позиция в горловине прохода, рисковать не стоит.

— Отходим! — крикнул Юрко.

Едва семерка разведчиков успела занять заранее подготовленные укрытия, как со склонов, стиснувших горловину скал, раздались выстрелы, и в просвете горловины замелькали фигурки мятежников. Не появляясь на тропе, где ползком, где перебежками, они приближались к разведчикам.

— Гранаты! — скомандовал Юрко. — И сразу назад!

Одну за другой он швырнул в мятежников три гранаты и помчался к следующему оборонительному рубежу. Слева и справа от него в темноте раздавалось шумное дыхание — это меняли позицию другие пластуны. А к камням, откуда они только что бросали гранаты, уже тянулись от горловины и сверху со скал нити трассирующих пуль.

Сержант взглянул на часы. С момента, когда у горловины появились мятежники, прошло девятнадцать минут. Неплохо! Группе было приказано задержать противника в проходе минут на тридцать — сорок, и почти половина этого времени уже выиграна. Правда, дальше вести бой будет намного сложней, поскольку разведчики охвачены с трех сторон и по мере продвижения по скалам обходных групп противника придется отступать и казакам. Однако, как бы ни сложились обстоятельства, ни один из разведчиков не оставит прохода до тех пор, покуда на помощь не подойдут свои.

— Чуешь, комбат? Кажись, у Красных Скал.

Командир сотни тронул за локоть идущего рядом майора, остановился. Серенко замедлил шаг, прислушался. Издалека едва слышно доносилась стрельба. Отрывистая, глуховатая дробь немецких МГ, торопливая, непривычная для слуха майора скороговорка автоматов, наверное, английских «стенов». Сквозь эту трескотню изредка прорывались так знакомые очереди дегтярёвского ручного пулемета и автоматов ППШ. Сколько их? Один «дегтярь» и три ППШ. Держатся, разведчики! Держатся! Какие молодцы!

— Ускорить движение! — приказал майор сотнику.

Ноги подламывались, дыхание распирало грудь, в горле пересохло и першило. Да, майор, побыл ты всего ничего в комендантах и превратился в кабинетного вояку.

Нет, майор Серенко, ты всего лишь обыкновенный комбат и прежде всего обязан служить во всем примером для своих подчиненных. Примером! Возьми себя в руки, казак! Реже выдохи, реже! Не волоки ноги, как брюхатая мокрица, а выбрасывай их вперед!

Что это? Кажется, один ППШ смолк? Так и есть, стрельбу ведут один «Дегтярев» и два советских автомата… Рядом люди умирают, а он занялся самобичеванием. Тяжело? А там, в проходе, где на одного разведчика приходится взвод противника, легче? Ничуть, однако люди делают невозможное. Нет, майор, на войне невозможного нет, на ней есть лишь до конца исполненный долг, порой для его выполнения необходимо переступить предел того, что в мирной жизни кажется немыслимым.

— Сотник, передать головному дозору мой приказ. Вперед, направление на стрельбу… Бего-о-ом, ма-а-арш!

Минуту назад их было четверо. Но грянул за спиной гранатный разрыв, и пулеметчик, отступавший последним, без звука повалился на тропу. Юрко склонился над ним, приложил ухо к груди. Мертв! Забросив за спину свой автомат и схватив пулемет с запасным диском, сержант поспешил за товарищами. Догнал их, отскочил к большому камню, залег. Выставил из-за него ствол пулемета, направил на склон утеса, подступившего вплотную к тропе. Почти тотчас на склоне засверкали вспышки выстрелов, и Юрко быстро подвел к тому месту прорезь прицела. Положил палец на спусковой крючок, медленно выбрал его свободный ход, затаил дыхание. Ну, стрелок-скалолаз, вжарь-ка из своего «стена» еще разок!

Вспышки чужого автомата появились снова, и сержант плавно нажал на спуск. Короткая очередь, крик на скале и шум покатившегося по склону тела. Теперь те, что наверху, на время станут осторожней, и можно заняться мятежниками в проходе. А они рядом, в каких-то тридцати — сорока метрах. Юрко переместил пулеметный ствол в новом направлении, прицелился в мелькающие по обе стороны тропы юркие фигурки, открыл по ним частый огонь. Что, паны, не нравится? Расползлись в стороны, как тараканы.

Меняя опустевший диск на новый, сержант мельком взглянул на часы. Бой в проходе длился уже час двадцать четыре минуты. Вдвое больше максимального срока, на который его группе было приказано задержать противника. Почему так долго нет своих? Почему?

Серенко прислонился плечом к дереву, вытер дном кубанки залитое потом лицо. Проход, в котором продолжала греметь стрельба, виднелся рядом. Выбегающая из него тропа, ущелье справа от нее, нагромождение скальных обломков слева… Небольшая каменистая площадка, на которой майор остановил сотню, утесы, стиснувшие с трех сторон площадку.

Как поступить? Немедленно, пока проход еще удерживают разведчики, занять горловину за их спинами и с ходу атаковать противника? А дальше? Мятежники прикроются парой-тройкой пулеметов и покинут проход через противоположную горловину. Покуда казаки уничтожат оставленное прикрытие, противника и след простынет. А с обеих сторон прохода — горы, лес, ущелья, которые аковцы знают как свои пять пальцев. О каком успешном преследовании в таком случае может идти речь, тем более с уступающей противнику в численности сотней? Правда, путь к Хлобучу через Красные Скалы для мятежников будет закрыт, но существуют же другие пути в бригаду. Пусть более длинные и сложные, пусть отнимающие больше времени и сил, однако все равно приводящие мятежников в вожделенное для их главарей место — аковскую бригаду… Нет, атака противника в проходе — далеко не лучший способ действий. Для предстоящего боя необходимо искать более подходящее место.

Стрельба в горловине начала стихать. Были слышны очереди МГ и нескольких «стенов», которым отвечал единственный ППШ. Серенко уловил на себе тревожный взгляд командира сотни, понял его невысказанный вопрос.

— Нет, — отрезал майор. — Разведчики, пожалуй, сделали свою часть дела, остальное — за нами. Так-то, сотник. А сейчас всем по тропке вниз. Я иду с головным дозором.

Ущелье слева, широкая лужайка справа, тропа вьется по краю ущелья. Наконец, перестав петлять среди скал и черных провалов, она вырвалась на простор долины. Речушка, которую казаки незадолго до этого легко преодолели вброд, здесь широко разлилась, далеко заболотив берега. Чтобы попасть в долину, речушку нужно было перейти по длинной деревянной кладке. Майор бегом проскочил кладку, быстро зашагал вдоль речушки, бросая внимательные взгляды по сторонам. Здесь, пожалуй, мятежники могут позволить себе если не привал, то хотя бы несколько минут передышки… Могут, однако почему обязательно в этой долине? Вдруг у них на примете имеется поблизости другое, более удобное и безопасное для остановки и отдыха место? Все может быть. Но во всех случаях мятежникам не минуть ни кладки через речушку, ни ее топких берегов. И плевать на их дальнейшие планы — конец мятежникам и всем их планам должен наступить здесь, в этой долине.

— Жалко разведчиков, — бросил Серенко подошедшему командиру сотни. — Наш святой долг — сполна расквитаться с врагом за погибших товарищей. Сделаем это здесь, в долине.

Очередь ударила Юрко по ногам, и он с размаху упал грудью на камни. Сдерживая стон, попытался отползти подальше от тропы, но боль в раненом до этого плече не позволяла действовать левой рукой, и он, с трудом одолев пару метров, остановился.

— Тихон! — окликнул отстреливающегося по другую сторону тропы казака. — Помоги!

Разведчик подбежал к сержанту, присел возле него.

— Крепко задело, — сказал он, осмотрев ноги Юрко, — не ходок ты теперь, обнимай меня здоровой рукой и держись. Поползем вместе.

— Некуда мне ползти, — ответил Юрко. — Смотри, вражьи скалолазы перегнали нас по кручам и спускаются в ущелье, чтоб отрезать нам дорогу к отступлению. Оттащи меня в укрытие, и я придержу их. Торопись.

— А ты?

— Я не попутчик тебе, а камень на шее. Свяжешься со мной — погибнем оба. И твоя бессмысленная смерть будет только на радость вражинам. Подтащи меня вон к той расщелине, а сам поспешай к горловине, покуда ее не перехватили мятежники. Это приказ, ефрейтор. Выполняй.

Казак подхватил Юрко под мышки, ползком доставил к указанной расщелине, над которой нависал каменный козырек. Осторожно опустил сержанта на дно расщелины, помог ему поудобнее там устроиться, расчистил от камней сектор обстрела для его автомата.

— Бей, друже, по ближним целям… кого достанешь из расщелины. А дальними целями займусь я.

— Я приказал тебе пробиваться в горы! — громко, насколько позволяли силы, выкрикнул Юрко. — Или не слышал?

— Это слышал, зато не слышал другого, как после бегства мне товарищам по сотне в глаза смотреть? Все отделение полегло в бою, а я единственный шкуру спас. А что скажу при встрече матерям и вдовам своих побратимов, що навсегда остались в проходе?.. Нет, друже, таким счастливцем я не буду. Коли выпала нам судьба сложить головы посреди этих круч, сложим их туточки до единого. Это мое последнее слово, сержант. Давай не спорить перед смертью, а простимся по стародавнему казачьему обычаю. Прощевай, друже.

— Прощевай, земляче.

Они обнялись, трижды расцеловались и казак, подхватив с земли свой автомат, метнулся через тропу и пропал в темноте среди каменных глыб.

Юрко высунул голову из расщелины, осмотрелся. Аковцы из обходных групп, закрепив на скалах веревки, спускались по ним в горловину, две или три неясные фигуры уже мельтешили на земле. Мятежники, наступавшие вдоль тропы, воспользовались прекращением огня разведчиков, приблизились на расстояние гранатного броска. Сержант достал оставшиеся две гранаты, присмотрелся к камню, за который только что юркнула тройка мятежников с МГ. Завалившись на левый бок, бросил одну гранату справа от камня, вторую — слева. Взрывы, визг осколков — и сразу же рой пуль над расщелиной.

Обнаружили, гады! Ничего, он тоже приметил несколько мест, откуда по нему вели огонь. Держитесь, паны! Сейчас причешу вас на косой и на прямой пробор! А кой-кого и обрею наголо! Припав к автомату, Юрко расстрелял оставшиеся в диске патроны, вставил новый. Достал из-за голенища и положил перед собой последний запасной магазин. Небогато, а поэтому нужно быть поэкономнее и стрелять только наверняка.

Аковцы, не обращая внимания на потери, подползали к нему от тропы, заходили среди камней с флангов. Какой-то прыткий автоматчик, взобравшись с помощью товарищей на скальный выступ, пытался достать Юрко пулями своего «стена» сверху, однако каменный козырек над расщелиной сводил его усилия на нет.

Что ж, аковских главарей можно понять: хотя вход и выход из прохода были в их руках, казаки, перерезавшие своим огнем тропу, не позволяли мятежникам воспользоваться плодами достигнутого успеха. Вот почему им любой ценой требовалось как можно скорей разделаться с оставшимися в живых разведчиками.

Юрко примкнул к автомату последний магазин, прислушался к скудным очередям ППШ, доносившимся с противоположной стороны тропы, где отстреливался ефрейтор. Жив, казаче, держишься! Внезапно треск автомата потонул в гулком грохоте гранатного разрыва, и когда наступила тишина, ППШ не подал больше голоса. Неужели?.. Выпустив пару очередей, сержант вновь прислушался к звукам боя. Автомата ефрейтора не было слышно. Прощай, кубанский казак Тихон Савченко! Никогда не вернуться тебе к родному подворью на краю станицы, к которому вплотную подступает разлив золотого пшеничного поля.

Граната рванула в шаге позади расщелины, один осколок зацепил щеку, второй впился в руку. Краем глаза сержант успел заметить голову и плечо аковца, высунувшегося из-за камня при гранатном броске. Удобное местечко выбрал, вражина! Два десятка метров от расщелины и чуть выше ее по склону. Позволь тебе еще раз бросить гранату, ты уже вряд ли промахнешься! Юрко взял камень на прицел, и когда аковец снова показался из-за него с гранатой в руке, дал длинную очередь. Аковец упал, однако гранату все-таки успел швырнуть. Она взорвалась с недолетом, и хотя осколки пронеслись над головой сержанта, взрывная волна ударила Юрко в лицо, иссекла его мелкой каменной крошкой. Кровь моментально залила глаза, и все застлала непроницаемая черная пелена. Сержант торопливо смахнул кровь с лица рукавом маскхалата, но ничего не увидел. Значит, дело не в крови, повреждены глаза! Теперь он совершенно беззащитен и его можно брать голыми руками! Плен? Ни за что!

Сержант напряг силы, подтянул тело вверх и высунулся из расщелины по грудь. Вскинул к плечу автомат и, по-прежнему ничего не видя, стал стрелять во все стороны. Влево, перед собой, вправо… Опять влево, прямо, вправо… Очередь, выпущенная аковцем со скального выступа, вошла Юрко в бок, и он выронил автомат, качнулся. «Стен» застрочил снова, и вторая очередь прошлась наискось по казачьей груди. Не вскрикнув, сержант рухнул лицом на землю.

Струбчиньский остановился у мостика через раздавшуюся вширь речушку, всмотрелся в подернутый утренним туманом противоположный берег. Только что в долину к тропе, по которой хорунжий собирался вести отряд дальше, ушла разведка. Десяток отборных, проверенных не в одном опасном деле боевиков, родившихся в здешних краях и прекрасно знающих окрестности. Будь у Струбчиньского только его люди, он уже давно находился бы в бригаде, махнув туда напрямик через горы и ущелья, а не держался как привязанный троп. Но нельзя, никак нельзя оставить на произвол судьбы быдло в мундирах Войска Польского, что сейчас едва волочит ноги и мечтает об отдыхе и жратве. Вдобавок ко всему, это стадо с нетерпением поджидают корреспондент и фоторепортер подпольной аковской газеты. Оба из тех, что порядком набили руку в своем ремесле и знают, как делаются сенсации! Но документальную основу будущих разоблачительных для польских коммунистов публикаций должен доставить представителям аковской прессы он, хорунжий Струбчиньский.

Из темноты противоположного берега появилась фигура в маскхалате, в которой Струбчиньский узнал командира посланных в долину разведчиков.

— Все в порядке, пан хорунжий, — доложил разведчик, перебегая мостик и замирая перед Струбчиньским. — Ни в долине, ни на тропе противника нет.

— Где ваши люди?

— Шестеро остались у тропы, остальные со мной.

— Возвращайтесь к началу тропы, замаскируйтесь там и ждите отряд. Сигнал опасности — красная ракета. Задача ясна?

— Так есть, пан хорунжий! — вытянулся капрал.

Отослав разведчика, Струбчиньский присел у мостика на камень, задумался. Неужели казаки, так досаждавшие ему на тропе и пытавшиеся не пропустить через Красные Скалы, были группой, случайно наткнувшейся на его отряд? Не похоже. Кто ни с того ни с сего станет нападать на противника, в полтора десятка раз превосходящего тебя в силах и ничем тебе не угрожающему? Кто без приказа, по собственной инициативе, будет до последнего человека защищать какой-то горный проход, обозначенный далеко не на всех картах? Подобные действия казаков вряд ли могут носить случайный характер… Но тогда напрашивается вывод, что казаки знали об отряде и, стараясь замедлить его движение, специально навязали ему бой вначале на тропе, а затем с таким упорством дрались в проходе. Судя по всему, им требовалось выиграть время, чтобы дать возможность подойти своим главным силам и разгромить отряд в наиболее удобном для этого месте — у Красных Скал. Почему этого не случилось? Что-то задержало выезд вражеского подкрепления из города? Сыграл свою роль мост, взорванный по приказу хорунжего на шоссе?

Как важно знать, кем была эта группа противника! Если встреча с ней была случайной, можно без всяких опасений сделать в долине так нужный отряду привал. Немного отдохнуть, подсчитать потери, заняться в спокойной обстановке ранеными, наскоро переформировать сбившийся в неуправляемую толпу отряд в организованное воинское подразделение. Но если встреча с казаками не случайна? Не зря же они погибли в Красных Скалах! Ясно, что они сделали что-то очень важное для противника. Но что, что? Не знаешь и даже не догадываешься, хорунжий? Тогда никакого привала и быстрее от Красных Скал!

— Не останавливаться! Вперед, вперед! — торопил Струбчиньский подходящих к мостику своих боевиков и бывших жовнежей. — Скорей на ту сторону, скорей!

Он дождался прибытия тыльного дозора и вместе с ним вступил в долину. Растянувшись нестройной колонной по берегу речушки, повторяя ее изгибы, отряд приближался к двугорбой горе, на левом склоне которой начиналась нужная хорунжему тропа.

Но что это? Ошибка капрала, перепутавшего ракеты? Обман зрения или игра цвета в предрассветном горном воздухе? Ракета, взлетевшая в месте, куда спешил отряд, была не красного, а зеленого цвета. Струбчиньский не успел додумать мысль до конца, а сам уже бросился плашмя на землю, снимая свой «стен» с предохранителя. Как вовремя он это сделал! Ракета еще не достигла пика высоты, как заговорили чужие пулеметы. Длинными очередями, одновременно с двух сторон: преграждая путь вперед, к двугорбой горе, и отрезая дорогу назад, к мостику через речушку. Басовито, размеренно строчили станкачи, звонкоголосо заливались ручники. Два «максима» и четыре «Дегтяревых»! Для внезапного удара почти в упор по его беспечно бредущему в полный рост отряду — страшная сила!

Передние и задние шеренги мятежников были моментально выкошены, уцелевшие кинулись врассыпную. Часть людей сразу залегла, большинство бросились в долину, откуда не прозвучало ни одного выстрела. Глупцы! Разве не ясно, что противник специально заманивает вас туда? Струбчиньский не ошибся: бегущие удалились от берега не больше чем на полусотню метров, как были встречены из долины огнем, а в спину им ударили пулеметы с противоположного берега речушки. Еще один «максим» и четыре ручника! И дружные, через равные промежутки времени залпы из карабинов с трех сторон: от головы и хвоста бывшей аковской колонны и из долины. Огневой мешок!

Как унести отсюда ноги? Выход один: сколотить небольшую группу из надежных боевиков и ползком подобраться к ближайшему казачьему пулемету. Заглушить его гранатами и рвануться всем одновременно в разные стороны на прорыв. Вокруг еще полумрак, трава в долине по пояс, из 32 патронов в магазине «стена» не израсходован ни один. Немного удачи — и он выскользнет из казачьей западни!

Над долиной взлетели две желтые ракеты, и залпы из карабинов смолкли. А из травы поднялась казачья цепь и со штыками наперевес быстрым шагом двинулась в атаку. Оба фланга цепи упирались в берега речушки, замыкая мятежников в полукруг между щетиной штыков и водой. В нескольких местах цепи были разрывы, и через них обороняющихся продолжали поливать огнем станковые пулеметы. Ответная стрельба мятежников участилась, и один из казаков поднял карабин над головой. Цепь остановилась, приклады карабинов легли к плечам, и по обороняющимся хлестнул залп. Второй, третий, еще и еще. Затем казаки снова пошли в атаку. Сейчас они перейдут с шага на бег и с ходу сомнут остатки отряда. Тогда то, что не удалось сделать до конца казачьим пулям, довершат их штыки. Казаки-пластуны возьмут полную цену за своих погибших в Красных Скалах товарищей.

Струбчиньский проверил автомат, расстегнул кобуру кольта. Никакой паники! Не произошло ничего, что могло бы изменить его план. Минуту назад он собирался ползти навстречу казакам, сейчас они сами жалуют к нему. Только и всего… Когда цепь приблизится, он огнем в упор уничтожит ближайших к себе казаков и через образовавшуюся брешь ускользнет в долину. А пока не нужно привлекать к себе внимания, иначе можно угодить под пули вражеских пулеметов, что стригут траву над головой. Выдержка и быстрота — вот слагаемые успеха его действий!

Один из тех, что шли прямо на Струбчиньского, повернулся боком, и на его груди словно полыхнуло пламя. Хорунжий присмотрелся. Да это же советский комендант, которого Струбчиньский несколько раз видел в городе. Он, точно он! Красивое усатое лицо, надвинутая на брови кубанка, дрожащее у правого бока тонкое жало штыка. Майор, да ты послан Струбчиньскому небом! На что ты годен с карабином в руках! Твое место в кабинете у телефона, а не в цепи, идущей в штыковую атаку! Ты в ней — пустое место! Поэтому он, хорунжий, поступит так: первой очередью свалит шагающего рядом с тобой казака с ручным пулеметом, который представляет для него наибольшую угрозу, а затем уже без опаски разделается с тобой.

До цепи осталось пять-шесть метров, и Струбчиньский рывком поднялся на колено. Корпус наклонен вперед, правая ладонь на металлическом прикладе-скобе «стена», левая — на торчащем вбок магазине. Длинная очередь, и казак с пулеметом споткнулся, зашатался. Теперь твой черед, красавец комендант! Вскакивая на ноги, хорунжий развернул автомат в сторону майора, нажал на спусковой крючок. Но пули прошили пустоту, а в следующий миг перед глазами Струбчиньского молнией сверкнуло жало штыка.

Заметив появившегося из травы противника, Серенко в тот же миг отпрыгнул вправо, а затем стремительно метнулся к аковцу. В паре шагов от него присел на левое колено и с силой выбросил карабин вперед и вверх. Точно так, как когда-то учили его в пехотном училище и как не раз делал он за годы войны в десятках атак, в которых ему довелось участвовать. И штык вошел точно туда, куда был направлен, — в горло врага… Серенко рванул карабин обратно к себе, поднялся с колена в полный рост, огляделся. По краю долины, на заболоченном берегу, в мелководной речушке кипел рукопашный бой.

Опустив голову на грудь, прикрыв глаза и поклевывая носом, Шершень то прислушивался к болтовне своих собутыльников, сотников Хрына и Стаха, то начинал думать о своем новом назначении.

— Снимай, друже, свой черный мундир, — тыкал Хрына пальцем в грудь Стах. — Отшиковался в нем! Нема твоей Ниметчины! Прихлопнули ее Советы!.. Не можешь жить без формы? Не журысь! Скоро новую наденешь. Носил польскую и немецкую, напялишь ангглийскую или американскую. Какая разница? Новый хозяин — новая форма!

Хрын брезгливо оттолкнул от себя руку Стаха.

— Ты, — неожиданно и резко повернулся он к Стаху, — подбирай слова. Знай, что украинский патриот Хрын никогда не имел хозяина. У него были только союзники, с которыми он вместе боролся за самостийность неньки-Украйны!

— Союзники? Нехай будут союзники, — заплетающимся языком бормотал Стах. — Был бы только этот союзник пощедрей. А какого цвета у него форма — черного или хаки — дело десятое…

Шершень, являясь одновременно референтом службы безпеки и надрайонным проводником ОУН, имел доступ ко многим секретам националистов по двум каналам и был неплохо осведомлен. Он знал, что оуновцы, несмотря на свой тесный союз с фашистской Германией, никогда не порывали своих тайных связей с Англией и Америкой, особенно с США. Ведь вовсе не потому, что Степан Бандера сверх всякой меры заворовался или раньше времени, не согласовав сроков с немцами, громогласно объявил 30 июня 1941 года о создании «Украинской державы», был он вскоре арестован гестапо и с рядом приверженцев отправлен в концлагерь. Это случилось потому, что Бандера всю жизнь являлся слугой нескольких господ и попеременно, а зачастую и сразу ставил на двух лошадок — Германию и Англию, а немцам, опьяненным в сорок первом году первоначальными военными успехами на Восточном фронте, нужны были слепо преданные люди, такие, как соперник Бандеры по руководству ОУН Андрей Мельник, безоговорочно слушавший своих берлинских хозяев. Теперь же, когда события на Восточном фронте заставили немцев поумнеть, они сами стали заигрывать с союзниками и искать каналы связи с ними, и ОУН в этом деле им очень могла пригодиться. Недаром в последнее время к Бандере в его комфортабельную «камеру-квартиру» на территории концлагеря зачастили из Берлина высокопоставленные визитеры и ползут слухи о его скором освобождении…

Как он нужен ОУН на свободе! Мелышк и его клика полностью себя дискредитировали, заслужив у народа презрительное прозвище «фашистские холуи», и для ОУН они теперь потеряны. Зато Бандера и его люди, три года находившиеся в немецких «концлагерях»,[44] должны стать знаменем ОУН в ее завтрашней борьбе с коммунистами!

Но служа старым хозяевам, нельзя не слушаться и новых. А они свои требования сформулировали четко: создание надежной разветвленной разведсети ОУН в Восточной Польше и Западной Украине. Между тем положение ОУН не из легких. Правительства СССР и новой Польши решили навсегда положить конец национальной вражде, выбив почву из-под ног и у украинских националистов, и у польских великодержавных шовинистов. Ни для поляков из Лондона, ни для «центрального провода» ОУН не тайна, что с этой целью в июне 1944 года было проведено урегулирование ранее спорных участков советско-польской границы по принципу: украинские земли — Украине, польские — Польше. А совсем недавно, в сентябре, между Радой Народовой и правительством Советской Украины было заключено соглашение об обмене населением. Согласно ему, только в течение сентября — ноября этого года из Польши на Украину должно быть репатриировано не менее 50 тысяч украинцев, а с Украины должно быть переселено в Польшу 100 тысяч поляков. И как ни противодействуют выполнению этого соглашения подразделения УПА в Польше и отряды польской реакции в Западной Украине, оно идет полным ходом.[45] Украинские переселенческие комитеты сегодня для ОУН страшнее Красной Армии и Войска Польского вместе взятых!

Вот и приходится вертеться как белке в колесе: в угоду немцам тревожить тылы Красной Армии, заслуживая благосклонность новых хозяев, создавать для них разведсеть, заботясь о собственном самосохранении, вести борьбу с украинцами-переселенцами. И все-таки «центральный провод» ОУН счел нужным незамедлительно заняться самым важным — готовить почву для будущей тайной войны против Советской Украины и новых правительств в Польше и Чехословакии. Для этого лучшим кадрам ОУН поставлена задача восстанавливать старое и создавать новое подполье. Этим теперь придется заняться и ему, Шершню, причем в наиболее вожделенном и заманчивом для западных разведслужб месте, в районе самых западных в СССР нефтеразработок — под Дрогобычем…

— А я до сих пор считаю, что лучшим союзником самостийной Украины может быть только Германия, — ворвался в уши голос Хрына. — Почему? Очень просто: у Украины и Германии схожие истории, а потому и общая судьба… Где только нет нашего брата-украинца: в России и Белоруссии, в Польше и Чехословакии, в Румынии и Мадьярщине. Точно так, как и немцы: они во Франции и Швейцарии, Австрии и Польше, Прибалтике и Чехии. Мы и немцы рассеяны на половине территории Европы. И Гитлер показал, как решается такая проблема: не болтовней и всякими договорами, а штыком и кровью! Где звучит немецкая речь — там Германия! Так должны поступать и мы, украинские националисты: где живут украинцы — там Украина!.. Германия провозгласила: «Германия для немцев!» — и показала на деле, как всякая великая нация должна бороться за свою чистоту и моральное здоровье: жидов — в крематории, всех прочих инородцев — за кордон или в концлагеря! Так надлежит и нам поступить в нашей будущей украинской державе: жидов и их паскудных прихвостней — в петлю и под топор, москалей — в Россию, бульбашей — в Белоруссию, пшеков — за решетку и в концлагеря! Вот тогда Украина действительно была бы для украинцев!..

Вконец опьяневший Стах размазал по лицу слезы, от избытка чувств полез к Хрыну целоваться.

— Хорошо говоришь, друже! Верно говоришь! Но что делать, коли фюреру конец пришел? Поневоле любому союзничку рад будешь!

Шершень отпил из стакана еще несколько глотков, незаметно отодвинулся от Стаха. Не приведи господь, к нему полезет целоваться! Пил бы последний стакан да заваливался бы дрыхнуть!

«Теперь необходимо решить вопрос с чекистом, мнимым сыном полковника Чумарзина. Конечно, полковник Сухов — осторожная лисица и влезть к нему в доверие не так просто. Поэтому у чекиста пока нет ничего, чем он мог бы порадовать свое начальство, и его цепочка связи с Центром полностью не вступила в действие, отчего нащупать ее весьма сложно. Время и терпение — вот что нужно в игре, которую задумал было сыграть Шершень с советской контрразведкой. Однако времени уже нет: вчера ему сообщили, что его место надрайонного проводника займет Шусь, теперешний эсбист сотни Хрына. Молодой, хваткий, пробивной хлопец… пожалуй, даже слишком пробивной. Передать разоблаченного чекиста для дальнейшей работы ему? Смысл? Чтобы Шуеь сделал себе на этом карьеру? Как бы не так! Лучше самому без лишнего шума арестовать чекиста и взять в оборот. Будет успех, слава ему, Шершню, не будет успеха — свернуть чекисту шею и не вспоминать о нем, словно никогда его и не существовало. Пожалуй, так и нужно поступить. Причем как можно скорее, желательно завтра. Значит, нужно расставаться с Хрыном[46] и Стахом и отправляться спать…»

Неужели вечером так припекает солнце? Нижняя рубашка прилипла к телу, лицо в бисеринках пота, взмокли даже волосы под конфедераткой. И это в середине сентября! Ну и погодка! Настоящее бабье лето!.. А если не лицемерить, майор? Хотя бы перед самим собой! При чем здесь солнце и бабье лето? Сейчас почти семь вечера, несет холодом. Вон капитан Вильк нахохлился, как птенец-слеток в гнезде, а майор Бучинский своим посиневшим лицом вообще смахивает на утопленника. Так что тебя бросает в пот вовсе не от жары, майор Хлобуч! Признайся, что тебе не по себе от предстоящей встречи с русским военным комендантом, которая должна состояться через несколько минут у моста.

Интересно, о чем намерен говорить с ним комендант? Потребует разоружения бригады? Начнет переговоры наподобие тех, что ведет с Хлобучем поручник Возник, представляющий командование Войска Польского? А может, захочет получить объяснения в связи с восстанием в дивизии полковника Ковальского, поднятого вчера ночью людьми Матушинського? Проклятый Матушинський! Сообщил ему о восстании только сегодня утром, поставил перед уже свершившимся фактом. И комендант сейчас потребует, чтобы Хлобуч отказал агентам Матушинського и мятежникам в убежище или принял к ним репрессивные меры, например — разоружил или выдал зачинщиков восстания. По-своему он будет прав.

Да, положение не из завидных… И все из-за Матушинського! Нет, пожалуй, из-за поручника Сивицкого, чей батальон отказался сняться с насиженного места и прибыть в лагерь бригады. Если бы этот батальон выполнил приказ о передислокации, Хлобуч еще вчера увел бы бригаду в расположение дивизии полковника Ковальского и сегодня плевал бы на все козни Матушинського. Но, увы… Кстати, почему комендант велел ему прибыть на место встречи с полутора-двумя десятками пустых телег? Занятно…

Издалека донесся натужный гул моторов, и вскоре из-за поворота показалась небольшая автоколонна. Четыре грузовика с наглухо затянутыми брезентом бортами, на подножках каждого по казаку с автоматом. У въезда на мост машины затормозили и остановились. Из кабины переднего грузовика вышли двое в таких же черкесках и кубанках, как и автоматчики, но в хромовых сапогах и с пистолетными кобурами на поясах. Вступили на мост, неторопливо направились к поджидавшей их тройке аковских офицеров.

— Панове, прошу за мной, — сказал Хлобуч Бучинскому и Вильку.

Двое приехавших дошли до середины моста, остановились. Аковцы остановились в двух-трех шагах от них.

— Советский военный комендант майор Серенко, — приложил ладонь к кубанке один из приехавших.

Ровный глуховатый голос, красивое мужественное лицо, холодный спокойный взгляд… Ладно сидящая казачья форма, начищенные до зеркального блеска сапоги, сдвинутая к правому уху кубанка… Золотые погоны, справа на груди два ряда орденов, слева — медали. «Ишь, франт! — с раздражением подумал Хлобуч. — Все вычищено, выглажено, сияет! Небось, из штабников, за всю войну не нюхавших пороху и не видевших окопной грязи. Тебя бы, как меня, хотя бы на недельку в бункер под землю к быдлу и вшам! Вот тогда я посмотрел бы на тебя, кабинетный красавец…»

— Заместитель коменданта по политической части капитан Кибкало, — козырнув, проговорил второй казачий офицер.

Выше коменданта ростом, старше возрастом… Ничем не примечательное лицо, льняные волосы, редковатые усы, внимательные глаза под выгоревшими до белизны ресницами… Черкеска кое-где помята, шаровары на коленях заметно пузырятся, сапоги явно рассчитаны на зимнюю теплую портянку. Да, капитан, рядом с комендантом ты не смотришься! Ты, комиссар, наверное, будешь играть первую скрипку в предстоящем разговоре. Красавчик-комендант не иначе обыкновенное прикрытие, блестящая балаганная игрушка, ниточки управления которой всецело в твоих комиссарских руках. Ну-с, послушаем, с чем вы явились…

Хлобуч притронулся двумя пальцами к краю конфедератки.

— Командир бригады Армии Крайовой майор Хлобуч. — Повернулся вполоборота, представил своих спутников. — Заместитель командира бригады майор Бучинский… Начальник штаба бригады капитан Вильк.

Не оборачиваясь, комендант поднял руку, и грузовики тронулись с места, покатили по мосту. Казачьи автоматчики на ходу вскочили на подножки. Поравнявшись с комендантом, передний грузовик сбавил ход, осторожно развернулся так, чтобы задний борт оказался против аковских офицеров. Автоматчики спрыгнули с подножек и застыли по бокам грузовика.

— Панове, как вам известно, прошедшей ночью агенты капитана Матушинського пытались спровоцировать мятеж в полку Войска Польского. Он был подавлен, однако часть агентов и группа мятежников скрылась. Как военный комендант, я был вынужден принять необходимые меры, в результате которых беглецы полностью уничтожены. Трупы агентов и обманутых ими жовнежей я доставил капитану Матушинському, чтобы он собственными глазами увидел, чем закончилась эта и впредь будут заканчиваться другие его авантюры. Надеюсь, бригадный капеллан простит меня за хлопоты, связанные с погребением этих людей.

Комендант махнул рукой, и казаки-автоматчики опустили задний борт грузовика, отбросили в сторону брезент. Кузов был заполнен трупами. Польские мундиры и немецкие десантные комбинезоны, пятнистые маскхалаты и цивильная одежда… Самые немыслимые позы, искаженные застывшими гримасами боли лица, разодранные в предсмертном крике рты… Изуродованные гранатными разрывами, изрезанные пулеметными и автоматными очередями, искромсанные гранатными осколками тела…

— Более ста шестидесяти трупов, — доносился до Хлобуча бесстрастный голос коменданта. — Это бывший отряд хорунжего Струбчиньского, который руководил мятежом. Труп самого хорунжего в последней машине.

Комендант взглянул на Хлобуча, обратился к нему.

— Пан майор, распорядитесь разгрузкой машин. Пусть ваши люди поторопятся — у меня нет лишнего времени.

Хлобуч оторвал взгляд от грузовиков, посмотрел на Бучинского.

— Пан майор, организуйте перегрузку трупов в подводы. Да очнитесь наконец! — раздраженно крикнул он на стоявшего словно в столбняке Бучинского. — Возьмите себя в руки!

Тот вздрогнул, провел ладонью по лицу, его глаза приняли осмысленное выражение. Козырнув Хлобучу, майор мелкими шажками засеменил к подводам.

— Теперь, пан майор, о деле, — прежним невозмутимо-спокойным голосом заговорил комендант. — От имени своей бригады вы гарантировали Красной Армии и законному польскому правительству нейтралитет, и мы вам поверили. Покуда бригада соблюдала нейтралитет, советская военная администрация мирилась с существованием в тылу Красной Армии враждебно настроенного к ней крупного вооруженного формирования. Сегодняшней ночью ситуация в корне изменилась. Агентами капитана Матушинського, чья база расположена в лагере вашей бригады, спровоцирован мятеж в полку Войска Польского, союзника Красной Армии. Мятежниками расстреляны два офицера Красной Армии, являвшихся инструкторами в Войске Польском. Ими совершены также нападения на ряд военных объектов Красной Армии, в результате чего среди советских военнослужащих имеются убитые и раненые. Это уже не нейтралитет, пан майор…

Как военный комендант, — все тем же строгим тоном продолжил Серенко, — я обязан приступить к немедленному разоружению бригады, а в случае необходимости применить вооруженную силу. Однако мне известно, что командование бригады ведет переговоры с Войском Польским о вступлении в его ряды. Советская военная администрация с пониманием и одобрением относится к этим переговорам. Только поэтому она решила временно воздержаться от принятия мер, диктуемых обстановкой, сложившейся после событий сегодняшней ночи. Но если в срок бригада не прибудет для переформирования в назначенное ей место, советская военная администрация будет вынуждена приступить к ее разоружению. Тогда я, панове, как военный комендант, вам спокойной жизни не обещаю.

Комендант сделал короткую паузу, посмотрел в лицо вначале Хлобучу, затем Вильку.

— Хотелось бы, панове, чтобы вы меня правильно поняли. В противном случае я не желал бы оказаться на вашем месте. — Он приложил ладонь к кубанке. — Прощайте, панове. Надеюсь на ваш здравый смысл.

Развернувшись, комендант быстро зашагал к противоположной стороне моста, за ним последовал его спутник капитан. Построившись в колонну по двое, туда же зашагала и восьмерка казаков-автоматчиков.

«А ты не так уж глуп, комендант, — подумал Хлобуч, оставшись на мосту вдвоем с Вильком. — Додумался приволочь мне эту гору трупов. «Надеюсь, бригадный капеллан простит меня за хлопоты, связанные с погребением этих людей». Ловкий ход! Сегодня же вся бригада и округа будут знать, чем закончилась авантюра Матушинського. А какой удачный момент тобой выбран для предъявления ультиматума! Попробуй теперь кто-нибудь в бригаде лишь заикнуться о выступлении против новой власти или Красной Армии, ему сразу напомнят эти подводы с трупами. Крепко ты разделал восставших, ничего не скажешь. Такого коменданта своим противником лучше не иметь!»

Пока аковцы, прибывшие с Хлобучем, перегружали трупы из грузовиков в подводы и пока казаки-шоферы мыли затем свои машины в реке, Хлобуч и Вильк не обмолвились ни словом. Лишь когда грузовики скрылись за поворотом шоссе и среди гор растаял гул их моторов, майор нарушил молчание:

— Каково ваше мнение о коменданте, пан капитан?

— Может, спрашивая о коменданте, вы имели в виду мое отношение к его ультиматуму? Отвечу и на этот вопрос: если мы не примем предложения полковника Ковальского и разоружением бригады займется советский комендант, мне очень не хотелось бы оказаться на нашем с вами месте, пан майор.

— Вы сегодня откровенны как никогда, пан капитан. Рад, что наши точки зрения совпадают. Если бы не батальон поручника Сивицкого, отказавшийся выполнить мой приказ о передислокации, бригада уже вчера была бы в расположении дивизии полковника Ковальского.

— Разрешите мне немедленно отправиться в батальон Сивицкого и навести там порядок.

— Я сделаю это сам завтра утром. А вы, пан капитан, останетесь вместо меня в бригаде и проследите, чтобы Матушинський не смог совершить еще какую-нибудь пакость.

— Я имею право арестовать этого проходимца?

Хлобуч поморщился.

— Зачем такие крайности? Матушинський — политик, а мы, польские офицеры, никогда не вмешиваемся в политику. Никто и никогда не поставит нам в вину переход в Войско Польское: как честные офицеры, мы обязаны повиноваться законному правительству и выполнить свой воинский долг в борьбе с тевтонами, извечными врагами Польши. Но вмешиваться в политику…

Махоматский лежал на краю поляны, посреди которой располагалась штабная землянка батальона. В полной форме аковца, в конфедератке с орлом и короной, на погонах по два капральских басона. В левой руке — надкусанное яблоко, в правой — пучок травы, которым он отмахивался от комаров. Облегчая эсбисту выполнение «акции», Сивицкий, якобы с целью пресечения в батальоне возможных беспорядков, с вечера приказал никому из жовнежей не покидать землянок и шалашей, в своих подразделениях неотлучно находились и офицеры. Поэтому возле штабной землянки не было никого из праздношатающихся, кто мог бы от нечего делать заинтересоваться личностью неизвестного капрала.

Начинало припекать солнце, после бессонной ночи клонило в дрему. Но вот на тропе, что вела к землянке из леса, раздался стук копыт, и на поляну вылетел всадник. Промчался к штабу, остановил коня у часового, спрыгнул на землю. Бросил несколько слов появившемуся у входа дежурному и снова вскочил в седло. Дробный стук копыт — и всадник исчез в лесу. Через минуту из землянки выскочил дежурный и быстро зашагал в сторону батальонных землянок.

— Готовься, — прошептал он, проходя мимо Махоматсксго и не глядя на него. — Их пятеро.

Итак, Хлобуч в расположении батальона, и всадник, прискакавший, по-видимому, от одного из постов охранения, только что сообщил об этом Сивицкому. С Хлобучем четверо сопровождающих, скорее всего, кто-то из офицеров штаба бригады и трое охранников. Все примерно так, как предполагал Махоматский.

Пятерка всадников появилась минут через десять. Двое офицеров — майор и подпоручник, и трое жовнежей с итальянскими двухствольными автоматами «виллар-пероза» поперек седел. Едва они въехали на опушку, Махоматский спокойно поднялся с земли и двинулся к штабной землянке. Сейчас у него на поясе был лишь подсумок с запасными рожками. Конечно, не считая спрятанных во внутренних карманах мундира парабеллума и браунинга и лежавших в брючных карманах четырех круглых мильсовских гранат, прикрытых сверху яблоками. Но об этом знал только Махоматский, для всех остальных он выглядел безоружным. Часовой, увидев направившегося к нему капрала, впился в него взглядом, но из дверей землянки появился дежурный, что-то сказал часовому, и тот вытянулся в струнку, уставился немигающим взглядом на подъезжающих к штабу всадников. Поравнявшись с часовым, эсбист оглянулся. Прибывшие офицеры, соскочив на землю, шагали к землянке, жовнежи охраны остались у лошадей. Махоматский прошел мимо застывшего как истукан часового, рванул на себя дверь землянки, прислонился к стене, замер в ожидании.

Дверь приоткрылась, и в помещение первым шагнул Хлобуч, за ним — подпоручник. В тот же миг Махоматский левой рукой захлопнул за вошедшими дверь и одновременно с этим опустил кулак на голову Хлобуча. Молниеносный взмах — и кулак-кувалда эсбиста обрушился на голову подпоручника. Не вскрикнув, оба офицера свалились у ног Махоматского. Эсбист знал надежность своего удара. Прошлой осенью на Львовщине он выиграл пари у немецкого штурмфюрера из зондеркоманды, похвалявшегося своей силой. Перед каждым из них выстроили по два десятка пленных итальянцев из бывшего львовского гарнизона «Ретрови итальяно», который после капитуляции Италии отказался воевать на Восточном фронте и потребовал отправки на родину. Штурмфюрер, наносивший удары бывшим союзникам в висок, лишил сознания восемнадцать из них. Махоматский, который бил сверху и вгонял голову жертвы чуть ли не в грудную клетку, вышиб сознание у всех поставленных перед ним итальянцев. Сейчас он тоже вложил в удары всю силу и теперь мог спокойно и без всякой опаски творить с оглушенными аковцами все, что ему заблагорассудится. Эсбист опустился возле Хлобуча на корточки, схватил его обеими руками за голову и крутнул ее влево-вправо так, что у майора затрещали шейные позвонки. Вот теперь полная гарантия, что первая половина задания выполнена успешно — Хлобуч больше не будет мешать никому и никогда. Пора приступать ко второй половине задания, в успехе которой заинтересован больше всего именно он, Махоматский, — уносить с места «акции» ноги.

Подоткнув под ремень выбившуюся полу мундира и поправив на голове конфедератку, Махоматский приоткрыл дверь и вышел наружу. Дежурный о чем-то весело разговаривал с часовым, и эсбист чуть заметно подмигнул ему. Получил в ответ понимающий кивок, сунул руки в карманы брюк и не спеша направился к своему «стену». На ходу достал из левого кармана яблоко, надкусил его, скривил губы. Отшвырнул яблоко в сторону, вытащил из того же кармана второе и тоже бросил в траву. Теперь в кармане остались лишь гранаты, и Махоматский нащупал пальцами предохранительную чеку одной из них. Надвинул правой рукой на лоб козырек конфедератки и задержал руку у внутреннего кармана, где находился парабеллум. Сейчас, как только он поравняется с тем кустом бузины, дежурный, отводя от себя всякие подозрения в причастности к убийству Хлобуча, должен поднять тревогу. Вот и куст…

— Убит! Командир бригады убит! — раздался за спиной испуганный крик хорунжего.

Махоматский пригнулся, метнулся к кусту. Присел, оглянулся по сторонам. В его правой руке уже был парабеллум, в левой — граната с выдернутой чекой. Дежурный, распахнув дверь землянки, стоял в ее проеме и рвал из кобуры пистолет. Часовой ловил на мушку Махоматского.

— Стой! Стрелять буду! — истошно вопил он.

Махоматский дважды выстрелил в часового и швырнул гранату в охранников Хлобуча, сбрасывавших с плечей свои «виллар-перозы». Часовой упал, гранатный разрыв разметал в стороны прибывших аковцев. Тотчас из кустов, обступивших поляну, заговорили два МГ. Длинными очередями они строчили по облаку пыли у бьющихся на земле лошадей, откуда трещал один «виллар-пероза», по штабной землянке…

Махоматский вскочил на ноги, добежал до оставленного «стена», схватил его. И бросился в лес, но не к пулеметчикам, а вправо от них. «Нет, хлопчики-пулеметчики, разные у нас с вами дороженьки! Через минуту-другую вам придется иметь дело с целым батальоном, и какими меткими стрелками и шустрыми бегунами вы не были бы, ваша песенка спета. Однако покуда хоть один из вас жив, аковская погоня будет вестись по вашим следам. Только по вашим. Об этом позаботятся дежурный по батальону и лично Сивицкий, головой отвечающие за безопасность Махоматского[47] перед проводником надрайонного провода ОУН Шершнем».

Женщина остановилась у порога кабинета, придержала за плечо невысокого худенького паренька лет четырнадцати-пятнадцати, державшего в руках большой букет цветов. Приветливо, не без доли кокетства улыбнулась поднявшемуся из-за стола Серенко.

— Здравствуйте, Виктор Лукич.

— Добрый день, Анна Ильинична. Рад видеть вас снова.

Женщина взяла из рук мальчика букет, подошла к Серенко и протянула ему цветы.

— Вам, Виктор Лукич. Как напоминание о далекой, но столь близкой нам обоим родине. Посмотрите внимательнее на букет. Я старалась подобрать цветы, которые должны расти у вас, на Кубани. Мне это удалось?

— Вы волшебница, Анна Ильинична, — улыбнулся Серенко, принимая букет и любуясь им. — Представляете, я даже не помню, когда последний раз видел подобное чудо. Огромнейшее спасибо.

— Не за что, Виктор Лукич.

— Знаете, Анна Ильинична, у меня для вас тоже есть приятный сюрприз. Прошлый раз вы интересовались, каким образом русская женщина в вашем положении может принести пользу Красной Армии. Я обещал дать вам ответ, и сегодня делаю это. Прошу познакомиться.

С кресла, стоявшего сбоку от стола коменданта, поднялся офицер. Мешковатый китель с единственной медалью, золотые погоны с капитанскими звездочками, широкие синие галифе. Светлые редкие волосы, зачесанные на косой пробор, пенсне на длинном носу.

— Капитан Лаптев Иван Львович из политуправления фронта, — представился он. — Командирован в ваши края для налаживания связей с местным населением.

— Петрова Анна Ильинична, вдова. Бывшая русская дворянка, волею судьбы оказавшаяся вдали от родины, но желающая по мере сил своих служить ей.

— Присаживайтесь, Анна Ильинична, — указал капитан на соседнее кресло. — Почему скучает ваш сын? У меня с собой свежий номер «Крокодила», пусть полистает его.

— Спасибо вам, Иван Львович, — растроганно проговорила женщина, прикладывая к глазам кружевной платочек. — Только не сын он мне, а круглый сиротинушка. Родителей его немцы на Украине за связь с партизанами расстреляли, а самого угнали на работу в Германию. Он из лагеря сбежал, пошел на восток и в пути занемог. Пропал бы, да добрые люди его в лесу подобрали и ко мне привели. Вылечила его, выходила, на ноги поставила. Уже почти год он при мне, матерью зовет… Ну да ладно, чего это я с вами разоткровенничалась. — Анна Ильинична спрятала платочек, позвала подростка. — Слава, Иван Львович хочет дать тебе интересный журнал. Почитай, пока я буду занята.

Взяв журнал, юноша уселся у противоположной стены кабинета на диван, зашелестел страницами. Капитан достал из портфеля папку, раскрыл ее, поправил на носу пенсне.

— Уважаемая Анна Ильинична, — тягучим, монотонным голосом начал он, не отрывая глаз от папки, — органы военной администрации Красной Армии оказывают посильную помощь населению освобождаемых территорий продовольствием и топливом, в налаживании работы промышленности и транспорта, в медицинском обслуживании. В свою очередь, Красная Армия с благодарностью принимает ту помощь, которую получает от местного населения. В налаживании добрососедских отношений между Красной Армией и польским населением большую роль можете сыграть вы, бывшие подданные Российской империи. Естественно, если вы желаете в меру сил быть полезными своей отчизне.

— Для вас, Анна Ильинична, — капитан окинул взглядом женщину, словно взвешивал ее возможности, — открывается много интересных и увлекательных дел, начиная от помощи медперсоналу советских госпиталей и кончая участием в проведении культурной и отчасти идеологической работы, призванной содействовать более тесному сближению советского и польского народов. Ведь вы, образованная русская женщина, прожившая столько лет в Польше и знакомая с культурой и обычаями обоих народов, можете быстрее найти доступ к сердцам поляков, чем большинство наших офицеров, впервые вступивших на польскую землю.

— Иван Львович, я не нахожу слов! Наконец-то смогу хоть что-то сделать для России! Мы, русские женщины в Польше, готовы сегодня же помогать Красной Армии. Виктор Лукич уже знает, что этим желанием горю не только я, но и другие ваши соотечественницы. В моем лице вы видите больше двадцати таких патриоток!

Женщина захлебывалась словами, на глазах выступили слезы. Серенко с интересом наблюдал за ней.

«Кто ты такая, Анна Ильинична? — думал он. — Высокая, крепкая, с милым русским лицом. Из дворянок, воспитанница Смольного института, вдова надворного советника, сбежавшего в восемнадцатом из Питера в панскую Польшу… Вражды к Советской власти не имеешь, за границей очутилась из-за мужа, готова добровольно сотрудничать с Красной Армией, мечтаешь возвратиться в Россию. Это сообщила о себе ты сама, когда несколько дней назад впервые явилась на прием к советскому военному коменданту. А что представляешь на самом деле? Выдаешь себя за другую? Или действительно Петрова, но своим приходом в комендатуру преследуешь совершенно не те цели, о которых говоришь? Ведь неспроста твоей персоной заинтересовались в «Смерше» и попросили Серенко познакомить с тобой под видом офицера Политуправления фронта своего сотрудника старшего лейтенанта Пушкова».

Майор встал из-за стола, подошел к разговаривающим, тихонько кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Прошу извинить, что прервал беседу, но… Через несколько минут у меня начинается прием населения, и ваше присутствие в кабинете будет не совсем уместно. Можете продолжить разговор в соседней комнате или в саду при комендатуре… Вам, Анна Ильинична, еще раз большое спасибо за цветы. Я ваш должник…

— Анна Ильинична, а если нам действительно спуститься в сад? — предложил контрразведчик. — У меня там на примете есть прекрасная беседка. Уединенный уголок, аромат цветов, никого посторонних.

— Охотно принимаю ваше предложение, Иван Львович…

Шершень и на этот раз подивился аккуратизму немцев: упрятали свой штаб черт знает в какую глухомань, а порядок словно на берлинских улицах поддерживается. Четыре небольших, едва возвышающихся над землей бункера отстоят друг от друга на одинаковом расстоянии и выровнены строго по линеечке, соединяющие их узенькие тропинки посыпаны мелким песком. Возле двери каждого бункера висит противопожарный инвентарь: топор, багор, пара брезентовых ведер. Между вторым и третьим бункерами лежит выдолбленная из древесного ствола колода, наполненная водой, и подле нее стоит грубо сколоченная низенькая скамейка — это курилка, позади бункеров — яма для мусора и кухонных отходов.

Шершень остановился у одного из бункеров, положенным у двери веником из прутьев смахнул пыль с сапог, вошел внутрь.

— День добрый, друже, — приветствовал он лежавшего на топчане Гурко. — Принимай гостей.

Войсковой старшина приподнял с грязной подушки голову, узнал эсбиста.

— Скорее, добрый вечер, — буркнул он. — Все равно здравствуй. С чем пожаловал?

Шершень стрельнул глазами по бункеру, заметил у стола табурет, уселся на него.

— Дело у меня к тебе, Яков Филимонович. Потому и пришлось побеспокоить.

— Говори, коли разбудил.

— Понимаешь, дружок у меня среди ваших имеется, сынок покойного полковника Чумарзина. Повидать его хотел. А ваши порядки ты знаешь: хоть одно дело делаем, а для вас я чужой. Даже чтоб перекинуться парой слов с дружком, надобно разрешение Штольце или Сухова. Разве так поступают добрые соседи?

— Не мной эти порядки придуманы и не мне их отменять. Полковник Сухов сейчас отсутствует, так что обратись к Штольце.

— Оберштурмфюрер Ланге сказал, что его тоже нет. А мой дружок должен отправиться куда-то на задание. Вот и хотел попросить тебя, чтоб отсрочил ему выход до появления Штольце. Сделай одолжение.

— С удовольствием. Могу даже разрешить тебе повидаться с Чумарзиным. Заместитель я Сухова или нет?

— Не стоит, друже. Зачем нарываться из-за меня на неприятность? Сам знаешь, какие немцы буквоеды. Лучше придержи моего дружка до прихода Штольце. Ланге сказал, что это в твоей власти.

— Точно, в моей.

Минуту назад Гурко крепко спал, сейчас же его мозг работал с лихорадочной быстротой. «Хитришь, приятель. Уж я то знаю, что Штольце приказал Сухову ничем не мешать любым твоим контактам с Чумарзиным. Да и я тебе только что предложил встречу с ним. Так что не для разговора с Чумарзиным ты сегодня явился. Но для чего?.. Возможно, с Ланге ты был откровеннее и ляпнул ему что-либо лишнее. Придется наведаться к оберштурмфюреру».

Войсковой старшина натянул сапоги, нахлобучил на голову кепку с длинным козырьком, страдальчески скривил лицо.

— Голова что-то с утра трещит. Наверное, вчера вечером хватил лишнего. У тебя с собой ничего нет, соседушка?

— Имеется кое-что. — Шершень щелкнул пальцем по висевшей на поясе фляжке. — Могу подлечить.

— Сделай милость, — обрадовался Гурко. — Кстати, где ты намерен ждать прихода Штольце?

— Если не возражаешь, у тебя. Не хочется лишний раз с немчурой одним воздухом дышать. Ведь с тобой мы все-таки не чужие, а братья славяне.

— Тогда поступим так. Я сейчас наведаюсь к твоему дружку и задержу его выход до утра, а ты покуда располагайся в бункере. Будь как дома, дорогой соседушка.

Ланге, как и положено дисциплинированному немецкому офицеру-порученцу, даже в отсутствие Штольце находился в его бункере.

— Герр оберштурмфюрер, — почтительно обратился к нему Гурко, — разрешите получить у вас совет. Если, конечно, у вас есть время.

— Слушаю вас, господин подполковник, — доброжелательно ответил обычно чопорный Ланге, которому явно польстили слегка заискивающий тон войскового старшины и его выражение «получить у вас совет».

— Ко мне только что явился эсбист Шершень и попросил, чтобы я задержал выход на задание одного из своих подчиненных, Владимира Чумарзина. Говорит, что это его близкий друг и им необходимо встретиться. Обычно разрешение на подобные свидания дают лично оберштурмбанфюрер Штольце или полковник Сухов, но, зная особый характер отношений между нашей организацией и секретной службой Шершня, я осмелился дать согласие на встречу от своего имени. Однако Шершень от встречи сразу отказался и выразил желание, чтобы я не отправлял Чумарзина на задание до прихода оберштурмбанфюрера Штольце. Поэтому мне кажется, что Шершня интересует вовсе не встреча с Чумарзиным, а нечто иное. Посоветуйте, как мне поступить, герр оберштурмфюрер.

— Постараюсь выручить вас, господин подполковник. Шершень был у меня. Когда он узнал, что оберштурмбанфюрера нет на месте и его появления можно ожидать не раньше утра, он спросил, в лагере ли сейчас Чумарзин. Я ответил, что да, но вечером у него выход на задание. Тогда Шершень поинтересовался, кто может задержать Чумарзина до утра, и я назвал ему себя и вас. Свой выбор он почему-то остановил на вас. Как видите, мне известно не больше вашего… Признаюсь, мне тоже кажется, что Шершень пришел к Чумарзину с чем-то серьезным, но для этого ему предварительно необходимо получить согласие лично оберштурмбанфюрера. А задание Чумарзина может спокойно обождать до утра — это обыкновенная плановая проверка наших запасных тайников.

— Не повредит ли моей репутации, если я разрешу Шершню остаться в моем бункере до прихода Штольце? Кто знает, с чем он к нам в действительности явился?

— Вы чересчур осторожны, господин подполковник: со службой Шершня у нас прекрасные отношения. Но на вашем месте я постарался бы избавиться от его компании совсем по другой причине: эта четверка хамоватых украинских мужланов обязательно напьется, учинит скандал и не даст вам спать всю ночь.

— Четверка? Шершень пришел ко мне один.

— Значит, оставшаяся где-то троица заявится к вам позже. Сегодня Шершень почему-то попросил впустить с ним на территорию лагеря и своих охранников. Будьте уверены: все они обязательно пожалуют к вам.

— Благодарю за советы, господин оберштурмфюрер. Я поступлю именно так, как вы сказали.

Выйдя из бункера Штольце, войсковой старшина задумался. Не оставалось сомнений, что Шершень явился к Чумарзину вовсе не для разговора. Причем Ланге правильно заметил, что предварительная встреча эсбиста со Штольце нужна для того, чтобы оберштурмбанфюрер санкционировал ему какие-то действия в отношении Чумарзина. Возможно, это его арест. Да, пожалуй, так. Именно для предстоящего ареста эсбист захватил с собой своих подручных, чего раньше никогда не делал. Дождется возвращения Штольце, получит его санкцию на арест — и прощай единственная близкая Гурко душа в этом ненавистном логове! Но нет, друже эсбист, он постарается внести свои поправки в твой план.

Арестовать Чумарзина Шершень сможет лишь после возвращения в штаб Штольце, значит, до этого времени советского контрразведчика здесь уже не должно быть. Гурко, естественно, предупредит Чумарзина об опасности, но этого мало — тому нужно будет еще выскользнуть из лап Шершня. Опытный эсбист, конечно же, не просто так привел с собой трех своих коллег по ремеслу: они, по логике вещей, должны держать под контролем каждый шаг Чумарзина, чтобы пресечь его возможную попытку к бегству. Отсюда следует, что первым делом необходимо обнаружить подручных Шершня, а потом уже строить план спасения чекиста.

Гурко, заложив руки за спину и демонстративно позевывая, медленно двинулся вдоль бункеров. Вот и «спальня», как называли в лагере самый маленький бункер, где вервольфовцы отдыхали перед выходом на задания и где сейчас находился Чумарзин. Оуновцы где-то возле бункера, причем в месте, откуда в наступающей темноте хорошо видна его дверь. Таких мест два: группа елочек в трех десятках метров напротив двери и густой подлесок в десятке шагов справа от нее. Однако зачем гадать, если это можно проверить?

Гурко смачно зевнул, воровато оглянулся по сторонам и, расстегивая на ходу ширинку штанов, быстро направился к подлеску. Так и есть: на земле лежали два человека. Немецкие пятнистые плащ-накидки, автоматы, на головах шапки с трезубом. Один, повернувшись на бок, грыз морковку, другой, подставив лицо последним лучам солнца, делал вид, что спит. Все ясно: те, кто ему нужен.

— Греетесь, хлопчики? — поинтересовался войсковой старшина, останавливаясь возле оуновцев.

— Разве нельзя? — вопросом на вопрос ответил тот, что лежал с морковкой в руке.

— Отчего нельзя? Можно… А вот курить где попало — нельзя, — строго сказал Гурко, заметив сбоку от детины окурок. — Кругом лес, чуть что — и пожар. Желаешь побаловаться махорочкой, иди в курилку. Специально для того построена.

— А тебе, дядько, нечего по кустам шляться, — насмешливо ответил оуновец. — Приспичило пожурчать — ступай в нужник. Кстати, тоже специально для этого построен.

— Теперь так и придется сделать, — согласился Гурко, застегивая ширинку. — А вы все-таки где попало не смолите. Увидит комендант, в шею выставит из лагеря, а пан Шершень вас за это по головке не погладит.

— Ладно, спасибочки за заботу. Может, займешься своими делами? А?..

«Двое обнаружены, — думал войсковой старшина, покидая подлесок, — где третий, догадаться нетрудно. Шершень знает, что бункера должны иметь запасные выходы, вот третий оуновец и держит под наблюдением тылы «спальни». Однако Шершень вряд ли догадывается, что все бункеры соединены подземными ходами между собой. Так что Чумарзин может покинуть «спальню» не обязательно через дверь или запасной выход… Поскольку ситуация полностью прояснилась, можно начинать с тобой игру, друже Шершень»…

«Спальня» освещена керосиновой лампой, и разыскать среди лежащих Чумарзина не составило особого труда. Едва Гурко прикоснулся к плечу контрразведчика, тот моментально открыл глаза.

— Я вам нужен, господин войсковой старшина? — шепотом спросил он.

— Да. Следуйте за мной.

Гурко переступил порог пустой кухоньки, через минуту туда зашел Чумарзин.

— Я к вашим услугам, господин войсковой старшина.

— Выход на задание переносится с вечера на утро.

— Слушаюсь, господин войсковой старшина.

Разговаривая, Гурко наблюдал через приоткрытую дверь перегородки за четырьмя вервольфовцами, оставшимися лежать на нарах. Кажется, его приход никого из них не потревожил: храпят, как прежде.

— Вас не интересует, чем вызвано это изменение?

— Нисколько. Я привык исполнять приказы, а не обсуждать их.

— Похвально. В таком случае я посвящу вас в подоплеку этого приказа. Отсрочки потребовал шеф местной оуновской службы безопасности Шершень. Это необходимо ему для вашего ареста. Однако поскольку санкцию на арест сотрудника «Вервольфа» может дать только оберштурмбанфюрер Штольце, а он сейчас отсутствует, мне приказано задержать вас при штабе до его прихода. Как вам нравится моя откровенность, господин Чумарзин?

— Я расцениваю ваши слова как неудачную шутку, господин войсковой старшина, — спокойно ответил контрразведчик. — Во-первых, у названного вами Шершня нет причин для моего ареста. Во-вторых, я не могу понять, почему вы решили сделать свое признание. Если это сообщение не провокация, оно очень смахивает на плохую шутку.

Гурко нагнулся, достал из-за большого плоского камня, на котором стояли спиртовые горелки и громоздилась куча металлических тарелок с остатками пищи, две пустые пол-литровые банки из-под спирта.

— Их работа? — кивнул он на спящих вервольфовцев.

— Да.

— Значит, их теперь из пушки не добудишься.

Войсковой старшина поставил банки на прежнее место, наклонился к Чумарзину.

— Не были ли вы знакомы с Виктором Яншиным?

Контрразведчик отпрянул назад, положил ладонь на кобуру пистолета.

— Был, но последний раз видел его полгода назад, — медленно, не спуская глаз с собеседника, ответил он.

— Ничего, скоро увидишь Зенона Ивановича, — улыбнулся войсковой старшина. — Повторяю сказанное: за тобой явился Шершень и тебе нужно немедленно уходить.

— Вы уверены, что мне грозит арест?

— Да. Точнее, ты уже под арестом: двое оуновцев охраняют выход из бункера, еще один перекрыл запасной выход из него. Шершню, по сути дела, нужно согласие Штольце лишь на то, чтобы забрать тебя отсюда в свою костоломку.

— Я не давал СБ никаких поводов для подозрений, — задумчиво проговорил контрразведчик. — Потом, Шершень мог бы захватить меня где-нибудь тайком в другом месте, а не являться за мной к Штольце.

— У Шершня нет времени затевать тайную охоту за тобой. Двое суток назад он получил приказ «центрального провода» о своем переводе на Украину и потому спешит.

— Спешит, а является за мной в отсутствие Штольце. По-моему, эта парочка прекрасно осведомлена о каждом шаге друг друга.

— Не о каждом. Сегодня утром Штольце отправился на встречу со своим начальником штандартенфюрером Хейнемейером, и об этом знает строго ограниченный круг лиц.

— Допустим, вы правы, господин… Яков Филимонович. Однако я не имею приказа руководства на уход из «Вервольфа». А покинуть свой боевой пост — значит дезертировать.

— Считай, что этот приказ ты получил. Я имею право командовать тобой в двух случаях: когда понадобишься мне для передачи сведений в Центр или если тебе будет угрожать опасность.

Контрразведчик прислонился бедром к камню с горелками, задумался.

— Напрасно теряешь время, — нарушил тишину Гурко. — Штольце — великий импровизатор и может возвратиться гораздо раньше, чем обещал. Чем скорее ты отсюда исчезнешь, тем больше получишь шансов уйти от погони. А она будет обязательно.

Контрразведчик выпрямился, начал торопливо застегивать верхние пуговицы немецкого офицерского мундира.

— Куда намерен податься? — спросил войсковой старшина.

— Думаю идти к автостраде.

— Не стоит. Возле нее клубком вьется всякая нечисть: аковцы, оуновцы, вервольфовцы. Тебя обнаружат еще на подходе к ней.

— Что посоветуете?

— Кривой овраг знаешь?

— Бывал там несколько раз.

— Отыщешь на его северном склоне разбитый молнией дуб, станешь к нему спиной. Отсчитаешь триста шестьдесят восемь шагов по оврагу вправо, найдешь в траве родничок и свернешь от него строго на восток, увидишь у скалы три больших камня. Сдвинешь средний и попадешь в пещеру. Ступай в нее смело — подготовил ее для себя… на всякий случай. Там полушубок, одеяло, питья и еды на неделю. Посидишь в пещере пару-тройку дней, покуда самое опасное для тебя времечко не минет, а потом я постараюсь к тебе наведаться. Передам кое-что для Шевчука, заодно решим, как тебе лучше попасть к нему. Принимаешь мой план?

— Принимаю, Яков Филимонович.

— Тогда собирайся и через три минуты будь в моем бункере. Проберешься туда через подземный лаз и таким же способом уйдешь из него в лес. С богом.

— До встречи в пещере, Яков Филимонович…

Возвратившись в свой бункер, Гурко застал Шершня хлопочущим у стола. На нем уже стояла фляжка с самогоном, лежали аккуратно нарезанные хлеб и сало, пара соленых огурцов и несколько луковиц.

— Как дела, друже? — встретил эсбист вопросом Гурко.

— Все в порядке, Чумарзин снова спать завалился. А вот хлопцы твои маленько распустились. Валяются в кустах и цигарки вовсю смолят.

Он не договорил, потому что Шершень с перекосившимся от ярости лицом перебил его.

— Где валяются? Как это смолят?

— Валяются в кустах напротив бункеров и смолят…

Шершень вскочил с топчана и очутился у двери.

— Прости, я мигом.

Войсковой старшина усмехнулся. Не хотел бы он оказаться сейчас на вашем месте, хлопчики с трезубами. Однако самое неприятное ждет вас позже, когда Шершень узнает об исчезновении Чумарзина и обвинит вас в том, что вы демаскировкой провалили операцию по его аресту.

Гурко взглянул на часы — мнимый Чумарзин должен быть у него в бункере через полминуты. Поэтому необходимо выйти наружу: может, понадобится на пару минут задержать у двери разговором возвращающегося из подлеска Шершня или другого непрошеного гостя.

— Слушаю вас, пан капитан.

Вильк, ставший после гибели Хлобуча командиром бригады и сейчас принимавший его дела, посмотрел на застывшего у входа поручника, коменданта штаба бригады.

— Я хотел бы иметь информацию об офицерах и жовнежах, содержащихся под стражей.

— Вам представить полный список арестованных?

— Нет. Меня интересует, имеются ли среди них арестованные по политическим мотивам?

— Да. Сержант Пославский. Числится за капитаном Матушинським.

— В чем обвиняется?

— Капитан подозревает, что сержант связан с местными «люблинцами».

— На чем основаны подозрения?

— Как вам должно быть известно, среди жовнежей и части офицеров бригады в последнее время получили распространение… как бы это точнее выразиться? — симпатии к Красной Армии. Как считает капитан Матушинський, сержант осуществлял тайную связь между бригадной прокоммунистической оппозицией и новыми польскими властями.

— Сержант коммунист?

Поручник иронически усмехнулся.

— Если бы это удалось установить, он уже не числился бы среди арестованных.

— Мне необходимо поговорить с сержантом. Сейчас, здесь.

— Так есть, пан капитан. Он будет у вас через несколько минут.

Сержант был высокого роста, с типично крестьянским лицом, с выправкой кадрового жовнежа. Густая щетина, длинные усы, крепко сжатые губы… Сержант как сержант. «Что ты за человек, — размышлял Вильк. — Можно ли тебе довериться в деле, которое задумал? На этот вопрос не ответит, кроме тебя, никто, и поэтому нужно рисковать».

— Сержант, вам известно, что теперь командир бригады — я?

— Так есть, пан капитан.

— Откуда? Как мне сообщили, вы содержитесь в одиночном заключении.

Сержант пожал плечами.

— Меня охраняют жовнежи. Такие же, как я.

— Такие в чём? По политическим убеждениям?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Капитан Матушинський считает, что вы коммунист или сочувствуете им. Больше того, он убежден, что вы являетесь связником коммунистов. Это так?

— Нет не так, пан капитан.

— Если вы сказали правду, это очень плохо. Знайте, я пригласил вас не для допроса, а чтобы вы оказали мне помощь в одном важном деле. Наш дальнейший разговор возможен лишь в случае, если вы коммунист или можете меня с ними связать. Я могу приступить к изложению существа моего дела?

— Пан капитан, повторяю: пан Матушинський и вы принимаете меня не за того человека.

— Жаль, сержант, очень жаль. Но, может, вам все-таки будет интересно услышать, с чем я собирался к вам обратиться?

— Почему не послушать? С удовольствием послушаю.

— Если вам известно о смене командования бригады, вы должны знать и о смерти майора Хлобуча?

— Так есть, пан капитан.

— Как вы думаете, почему он убит?

— Майор Хлобуч собирался признать правительство в Люблине и вступить в Войско Польское. И такие, как капитан Матушинський, уничтожили майора руками своих дружков-оуновцев.

— Как вы считаете, что случится со мной, новым командиром бригады, если я, как и майор Хлобуч, захочу порвать с Лондоном и воевать не с русскими и своими соотечественниками-коммунистами, а с нацистами?

— Вы разделите судьбу предшественника.

— Вы прозорливы, сержант. Чтобы ваше предсказание не оправдалось, я должен опереться на силу, с которой мне не будут страшны ни Матушинськие, ни их дружки — украинские националисты.

Сержант на цыпочках приблизился к двери, рывком распахнул ее. Маленькая комнатка-приемная перед кабинетом командира бригады была пуста. В ней отсутствовал даже дежурный офицер.

— Пан капитан, где гарантия, что вы говорите правду? — спросил сержант, возвращаясь к Вильку.

— Слово чести шляхтича и польского офицера.

— Я предпочитаю другие гарантии. Например, такую.

Сержант протянул руку к поясу капитана, расстегнул кобуру. Достал кольт, вытащил из него обойму, проверил её и вставил снова в рукоять. Передернув затвор, сунул пистолет себе в карман.

— Если я вас правильно понял, пан капитан, вам нужен руководитель коммунистов, находящихся в бригаде?

— Да. Причем в ближайшее время.

— Где вы намерены встретиться?

— Безразлично.

— Ждите его в этом кабинете. Но если вы действуете заодно с Матушинським, ваша затея закончится плохо…

В тревожном ожидании прошло четверть часа, сорок минут, час. Наконец в дверь постучали.

— Войдите.

На пороге стоял капитан, начальник разведки бригады. Кадровый офицер довоенной армии, хороший знакомый Вилька, никогда не интересовавшийся политикой. Как не вовремя он явился!

— Разрешите, пан капитан?

— Я не вызывал вас, — сухо ответил Вильк.

— Знаю. Я пришел вернуть вам это.

Начальник разведки протянул Вильку ладонь, на которой лежал его кольт, унесенный сержантом.

— Значит, вы… — неуверенно начал Вильк.

— Да, я тот, с кем вы хотели встретиться, — закончил за Вилька начальник разведки. — Как видите, мы поверили вам.

— Никогда не предполагал, что вы коммунист.

— Вы правы, я никогда им не был. Я просто честный польский офицер, который не желает быть дезертиром, когда польская армия сражается против тевтонов.

— Мне кажется, мы поймем друг друга. Подходите ближе, — сказал Вильк.

Впереди, где находился головной дозор, раздался пронзительный стрекот сойки, дважды прокуковала кукушка. Сигнал опасности! Кондра положил палец на спусковой крючок автомата, заскользил между стволами деревьев к дозорным.

Они лежали среди камней на краю маленькой галереи, нависшей над узким ущельем. По его дну, в десятке метров ниже казаков, двигалась цепочка людей в маскхалатах. За спинами рюкзаки, на головах немецкие каски, в руках автоматы. Швабы! Точнее, вервольфовцы, орудующие в наших тылах. Опасное зверье! Что-то их многовато для обычной разведгруппы. Сержант уже насчитал десяток врагов, а они все продолжали появляться из-за большого скального обломка, наполовину загородившего проход по дну ущелья. Пятнадцать швабов! Но что это? Вместо привычного пятнистого цвета маскхалатов перед глазами возник серый цвет цивильных плащей. Гражданские? Здесь, в горах, в одной компании с вервольфовцами? Интересно, что за птахи?

Кондра достал бинокль, навел на людей в плащах. Ничего особенного. Пожилые, оба среднего роста, грузноватые, с усталыми лицами. Эти двое и вервольфовцы… Любопытная компанейка!

Плащи исчезли в неширокой полосе кустарника на дне ущелья, и в глазах снова зарябило от маскхалатов. Один, второй… еще дюжина швабов. А вот и тыльный дозор при одном МГ и двух шмайссерах.

Люди в плащах встали друг к другу лицом, обменялись рукопожатием и одновременно вскинули руки в фашистском приветствии. Затем один развернулся и зашагал назад, за ним последовала часть автоматчиков. Итак, вражеский отряд разделился на две неравные группы: один из гражданских с шестью спутниками отправился по ущелью обратно, другой с оставшимися швабами продолжил путь вперед.

Сержант отнял от глаз бинокль, поскреб пальцами заросший щетиной подбородок. Вот тебе и цивильные плащи! Под ними такие же вервольфовцы, как и те, что в маскхалатах. Нет, не такие, а чином повыше. Не иначе, в плащах — главари, а в маскхалатах — их охрана. Поэтому те, что в плащах, постарше автоматчиков возрастом, идут налегке, только они при расставании обменялись друг с другом рукопожатием и фашистским приветствием… Вот это да — сразу два вервольфовских главаря! Как они нужны нашей контрразведке! Упустить такую добычу, саму идущую в руки? Какой он в таком случае разведчик!

Попытаться захватить одного из цивильных в плен? Того, с кем поменьше охраны. Как? А главное, с кем? Старшина Вовк оставил ему ночью для охраны раненых двух разведчиков, утром для их транспортировки прислал ещё пятерых. Казалось бы, о чем ломать голову: с ним семеро стволов, с человеком в плаще шестеро. Но дело в том, что сержант направлен для спасения своих раненых. И он обязан любой ценой вывести их. Разве может быть что-либо дороже жизни боевых товарищей?

Но тогда выходит, что можно позволить спокойно уйти одному из главарей «Вервольфа»? Кондра опустил голову, прислонился лбом к камню. Думай, сержант, думай! Шевели мозгами, разведчик, шевели!

Кажется, придумал. Кондра поднял голову, толкнул локтем в бок лежавшего рядом рыжеусого разведчика.

— Кузьма! Знаешь, кого мы только что видели?

— Якусь черномундирную сволоцюгу, — равнодушно прозвучал ответ.

— Верно. В маскхалатах — простые эсэсманы, в плащах — их командиры. Не иначе, офицеры и в немалых чинах.

— Да ну? — усомнился разведчик.

— Командиру нужно верить, ефрейтор. Особисты, шукаючи вервольфовцев, ноги до колен посбивали, а нам они сами в руки лезут. Верно говорят, что на ловца и зверь бежит.

— Будем брать? — сразу оживился Кузьма.

— Надо! Обязательно надо! Однако нельзя и раненых без охраны оставить. Как мыслишь, сколько хлопцев надобно, щоб шваба в плаще живьем взять? Того, что ушел с меньшей группой.

— Один казак на трех швабов — бой на равных. Согласно сей арифметике и веди подсчет. Думаю, що трех хлопцев хватит вполне.

— По моей прикидке тоже так получается. Этой тройкой будем я, ты и Макар. Остальные казаки, покуда мы не вернемся, будут находиться при раненых. Выступать за швабами надобно немедля, иначе можем утерять след. Я сейчас приведу сюда группу, а ты тем часом хорошенько осмотри ущелье. Нужно найти надежное пристанище для раненых.

Когда Кондра возвратился с ранеными и ядром группы, Кузьма поджидал его с напарником на галерее.

— Приказ выполнен, сержант. Нашли пещеру — лучше не надо.

Пещера Кондре понравилась: просторная, сухая, с хорошо просматривающимися подходами. Сержант подозвал одного из разведчиков.

— Останешься за меня. Перенесете раненых в пещеру, замаскируетесь и станете ждать нас. Уходим часа на три-четыре. Никакой отсебятины, береги раненых. Надеюсь на тебя, Андрей.

— За нас не волнуйся, сержант. Будь поосторожней с вервольфовцами: их берлога может быть где-то поблизости.

— Потому и хочу напасть на них поскорее, покуда они в свое логово не забились…

Вражескую семерку разведчики настигли в конце ущелья. Покинув его, вервольфовцы какое-то время шли по течению неглубокой речушки, после чего углубились в заросли лещины на ее правом берегу. Выбрались из них и по узкой звериной тропе направились к вершине ближайшей горы.

— Какого лешего они туда карабкаются? — удивился Кондра, всматриваясь в карту. — Неужто у них здесь прибежище? Тогда прощай наш «язык»! Ох, олухи! Раньше нужно было брать его, раньше!

— Не журись раньше сроку, сержант, — проговорил Кузьма, закрывая карту своей ладонью. — Смотри! — он протянул Кондре бинокль.

Вервольфовцы виднелись у вершины, и было их не семеро, а пятеро. Где еще пара? Вот и она, полусотней метров ниже своей пятерки. Чем это они занимаются? Нагнулись, повозились в траве, разошлись в стороны. Снова сблизились, уткнулись головами в землю, зашагали друг от друга. Опять та же операция. Все ясно! Отставшая от ядра группы пара минирует подходы к вершине горы минами натяжного действия. Задел натянутую в траве по обе стороны от мины леску или тонкую проволочку — и получай несколько горстей осколков. Известный прием!

— Что скажешь теперь, сержант? — прищурился Кузьма.

— Лезть тебе на дерево и не спускать глаз со швабов. Может, приметишь, где они залягут на дневку.

Однако наблюдение за немцами с дерева ничего не дало.

— Дохлый номер, сержант, — сказал Кузьма, спустившись на землю. — Вервольфовцы снова сбились гуртом и пропали у вершины. Сдается, що они эту горушку знают как облупленную.

— Иначе и быть не может. Днем надежное убежище непросто сыскать. Иное дело, когда для этой цели имеется постоянное, не единожды проверенное местечко. Кстати, ты добре приметил, где швабы свои мины поставили?

— А тут и примечать нечего. Вервольфовцам самим не улыбается по ошибке взлететь на своих же минах, поэтому они расположили их промеж видных ориентиров. Крайняя справа — вон у того бурого камня, крайняя слева — у тех двух дубков.

— Значит, тебе и карты в руки. Поведешь нас к вершине в обход минной ловушки.

Когда тройка разведчиков, крадучись, двинулась к вершине горы, на их пути не шелохнулась ни одна ветка, не треснул под ногой сучок. Достигнув ровной каменистой площадки, куда Кузьме было приказано вывести группу, разведчики распластались рядом с ней в траве и несколько минут отдыхали.

— Теперь за дело, — сказал Кондра, глянув на часы. — Приступаем к главному — поиску швабов. Обнаружив их, станем действовать по обстановке. А сейчас, Кузьма, приторочь мне левую руку к телу, нечего ей висеть, как плеть. Толку от нее из-за раненого плеча никакого, лишь в бою будет мешать.

Кузьма разорвал индивидуальный пакет, накрепко привязал бинтом левую руку сержанта к туловищу.

— Вперед, хлопчики, — скомандовал Кондра. — Ушки — на макушке, глаза — впереди носа.

Вервольфовцы были обнаружены недалеко от вершины на маленькой, защищенной от ветра лужайке между скальным выступом и группой молоденьких сосенок. Посреди лужайки горел крошечный костер, и поднимающийся дым иногда прикрывал двух картежников, игравших у огня. Двух вервольфовцев возле костра не было: по всей видимости, они находились в охранении. Сколько разведчики ни шарили биноклями по склону, пытаясь отыскать эту пару, их поиски успехом не увенчались.

— Секрет за теми камнями або в тех кустах, — вытянул руку Кузьма. — Самые удобные для наблюдения и потому самые подозрительные для нас места.

— Бери эти подозрительные места на себя, — сказал Кондра, — а мы с Макаром займемся костром. Действовать будем так. По моей команде Макар снимает из автомата картежников, я бью из пистолета швабов у огня, и оба бросаемся на главаря в плаще… Ты, Кузьма, после наших выстрелов швыряй гранату в подозрительные камни и прочеши огоньком кусты, что тебе не нравятся. Приступаем…

Вначале все развивалось по плану. Длинной автоматной очередью Макар свалил на землю обоих картежников, а Кондра двумя прицельными выстрелами из пистолета уложил повара и немца, поддерживавшего огонь. Тут же сбоку от них громыхнул гранатный разрыв, раздался вопль и часто-часто, словно наперегонки, застрочили шмайссер и ППШ. Однако когда Макар и Кондра вскочили и бросились к врагу в плаще, случилось неожиданное. Отшвырнув карту, немец схватил лежавший на плащ-палатке вальтер, прикрытый до этого картой, и выбросил руку с оружием навстречу казакам. Высокий, атлетического сложения Макар, вооруженный автоматом, показался ему куда более опасным противником, нежели худощавый, среднего роста Кондра, к тому же с окровавленным плечом и прибинтованной к туловищу рукой. Выстрел из вальтера, второй — и Макар, не добежав до врага трех-четырех шагов, повалился наземь. Но загремели ответные выстрелы Кондры, и рука немца с пистолетом бессильно обвисла.

— Хенде хох! — крикнул сержант, наставляя на противника ТТ.

С быстротой, которой разведчик не ожидал от пожилого, грузного человека, тот вскочил с плащ-палатки и сильным ударом ноги выбил пистолет из руки Кондры. Немец хотел тут же перехватить вальтер из раненой правой руки в здоровую, левую, но Кондра, стремительно бросившись вперед, сбил его с ног. И тут же приставил к горлу врага казачий кинжал.

— Встать! Хенде хох!

— А Макара того… наповал, — сообщил подбежавший с автоматом в руках Кузьма. — Две пули в голову.

— Что с охранением? — спросил Кондра, тревожно оглядываясь по сторонам.

— Швабы прятались в камнях, о которых я говорил. Одного я уложил гранатой, а второй дал стрекача. Сколько ни палил ему вслед — все мимо. Уж больно прыток и увертлив, гад, и из шмайссера метко огрызается. Едва меня самого не завалил.

— Думаю, что ему сейчас не до нас. Пять минут перекур, хороним Макара и скорей отсюда.

Матушинський стоял сбоку от невысокого деревянного помоста, заменявшего трибуну для выступлений. Помост располагался возле штабной землянки на краю широкой поляны, служившей одновременно строевым плацем и местом для всевозможных построений. Пространство перед помостом было заполнено взводными колоннами с офицерами на правом фланге. На краю помоста лицом к бригаде стоял капитан Вильк, за его спиной — майор Бучинский и командиры батальонов.

Справа от помоста двумя рядами расположился бригадный оркестрик. Над поляной громко неслись так знакомые каждому поляку звуки знаменитой мазурки Юзефа Вибитицкого «Еще Польска не сгинела». Написанная в 1797 году мазурка вначале стала походной песней легионеров генерала Яна Домбровского, сражавшихся в Италии в составе французской армии, затем, с 1831 года, общепризнанным национальным гимном тех поляков, что не признавали раздела своей родины между Австрией, Пруссией и Россией, а позже, с 1926 года, — официальным государственным гимном Польской республики.

«Удачно начал, Вильк! — комментировал про себя Матушинський происходящее на поляне. — Знаешь, как настроить польского жовнежа на ту торжественно-патриотическую ноту, когда он готов сражаться с любым врагом».

— Поляки! Братья! Жовнежи и офицеры! — раздался с помоста голос Вилька. — К вам обращаюсь я, поляк и ваш командир. Обращаюсь как к соотечественникам и товарищам по оружию…

«Весьма недурно, капитан. Быдло вообще любит, когда с ним заигрывают. Так почему бы для пользы дела не поиграть с ним в демократию?..»

— …С первых лет существования Польша боролась за свою государственность и самостоятельность. Боролась, но не смогла их отстоять. Почему? Разве не были мы храбры и отважны? Разве жалели за свободу Отчизны свою кровь и жизни? Так в чем же дело?..

«Тоже ловкий пассаж, Вильк. Выжми из глаз этих невеж слезу по несчастной судьбе бывшей Речи Посполитой, настрой их против стародавних врагов Польской державы: немцев и русских. А дальше все просто, с немецкой оккупацией мы боролись до лета 1944 года, теперь пора повернуть оружие против нового захватчика — Красной Армии, несущей на своих штыках Польше новое порабощение. Все закономерно…»

— …Мы утратили на западе польскую Силезию, а шли на восток отнимать у славян-украинцев Киев, у нас захватили на севере польское Поморье, а мы лили на востоке кровь в сражениях за Смоленск со славянами-русскими. Что это? Государственная и политическая близорукость? Или роль слепого, послушного орудия в руках враждебных Польше и всему славянству сил? Не довольно ли исторических ошибок?

«Что-то тебя не туда заносит, капитан. Вздумал читать лекции по истории невежественному быдлу? Да наш долг — указать этому вооруженному стаду, против каких врагов Польши необходимо в первую очередь сражаться. Указать, а не совершать с ним экскурсы в историю…»

— …Зато когда мы, славяне, вставали против общих врагов в едином боевом строю, мы были непобедимы. Вспомните нашу совместную борьбу с татарским нашествием, поле Грюнвальда, холмы под Хотином, битвы против шведов, несших порабощение славянам…

«Что-то ты совсем не то плетешь, капитан. О славянской общности можно было распространяться до семнадцатого года, а теперь не только Европа, но и весь мир делятся гораздо проще: красные и их противники».

— …Сейчас, когда Красная Армия приступила к освобождению Польши от нацистов и ее союзником в этом святом деле выступает возрожденное Войско Польское, ни один честный поляк не может оставаться в стороне.

«Вон ты куда загнул, мерзавец! Вот ты кто! Вздумал пойти по дорожке Хлобуча? Может, забыл, как он кончил? Сейчас вспомнишь!»

— …Судьба новой послевоенной Польши решается в эти дни на полях сражений с фашизмом, в совместных атаках русского солдата и польского жовнежа под Варшавой и польском Поморье… Там и наше с вами место! В едином строю с Красной Армией и Войском Польским — вперед, на Запад!

Матушинський перевел взгляд с Вилька на строй бригады. Неужели среди сотен жовнежей и десятков офицеров нет ни одного, кто пулей заткнул бы глотку Вильку? Ах, вот оно что! По бокам у многих офицеров стоят жовнежи с автоматами на изготовку, у некоторых офицеров в расстегнутых кобурах отсутствуют пистолеты, двух или трех жовнежи крепко держат за руки. А спиной к помосту, заслоняя собой Вилька и командование бригады, стоят две шеренги жовнежей разведроты с автоматами на груди.

Громкий шум справа привлек внимание Матушинсьского. Какой-то верзила сержант с тремя жовнежами пробирался к нему сквозь строй бригадных музыкантов. Не Пославский ли? Точно, он! Теперь нетрудно догадаться, зачем он с пистолетом в руке и с тремя дружками-автоматчиками так стремится к Матушинському. Но нет, милый сержант, встреча с тобой в сегодняшние планы никак не входит.

Матушинський попятился от помоста, и когда его спина уткнулась в обступившие поляну кусты, он резко повернулся и бросился в лес. Бежал до тех пор, покуда не услышал невдалеке от себя чьи-то шаги и голоса. Остановившись и выглянув из-за дерева, он увидел в нескольких метрах поручника Сивицкого, молоденького черноусого хорунжего из его батальона, и четырех жовнежей. Мундир на поручнике был разорван, один погон выдран с мясом, на щеке большая ссадина. Не лучшим образом выглядели и его спутники.

Увидев появившегося из-за дерева Матушинського, Сивицкий зло осклабился.

— Проморгал бригаду, капитан? Подарил ее коммунистам?

— А куда в своем батальоне смотрел ты, поручник? — не остался в долгу Матушинський.

— Никуда, потому что мне наплевать и на батальон, и на бригаду. И прошу впредь не обращаться ко мне «пан поручник». — Сивицкий сорвал с плеча оставшийся погон, зашвырнул в кусты конфедератку. — Честь имею — сотник Украинской Повстанческой Армии Сивицкий!

Вот тебе и надежные попутчики! Нет уж, лучше продолжать путь одному! И Матушинський снова шагнул за дерево.

Грызлов, навалившись плечом на камень, закрыл им изнутри вход в пещеру, указал гостю на угол, где в полутьме виднелись полушубок и одеяло.

— Устраивайтесь, Яков Филимонович.

— Некогда, я на пару минут. Так сказать, прибыл сообщить последние местные новости.

— Я весь внимание.

— То, что утром Шершень обнаружил ваше отсутствие, ясно и без рассказа. За этим последовало обычное расследование обстоятельств побега, проверка высказанного мной предположения, что вас вспугнули курившие в засаде эсбисты, отправка погони по предполагаемым маршрутам… А вот вечером грянули настоящие события. В лагерь на пределе сил добрался раненым один из телохранителей Штольце, сопровождавших его на встречу с Хейнемейером. Он рассказал, что их группа попала в казачью засаду, из которой после жаркого боя и героической гибели Штольце удалось вырваться только ему. Каково сообщеньице?

— Свежо предание да верится с трудом. Все поисковые группы, направляющиеся на задание в горы, тщательно инструктируются сотрудниками «Смерша», их участники знакомятся с фотографиями Штольце и Хейнемейера и получают строжайший приказ брать их только живыми. Не думаю, чтобы кто-то из поисковиков нарушил этот приказ. Уверен, что спасшийся эсэсман крепко привирает.

— У меня точно такое же мнение. Как, впрочем, и у гауптштурмфюрера Берга, заместителя Штольце, взявшего командование «Вервольфом» в свои руки. Берг связывает ваше исчезновение и казачью засаду на Штольце воедино: разоблаченный, но избежавший ареста чекист нанес свой первый удар. Первый, но не последний…

— Какие практические шаги он предпринял, чтобы избежать новых неприятностей?

— Переносится в новое место штаб, изменены пункты явок агентов и осведомителей, тайники и «почтовые ящики» для передачи информации начали работать по запасному варианту, люди «Вервольфа» вне леса и штаба, с которыми вы контактировали или о существовании которых могли тем или иным образом узнать, заменены другими. — Гурко глянул на светящийся циферблат часов. — Через два с половиной часа Берг, Ланге и штаб выступят к новому месту дислокации.

— Зашевелился змеиный клубок. Зато мне теперь бояться нечего и можно расстаться с этим подземельем.

— Совершенно верно. Берг считает, что вы ускользнули от погони и приказал прекратить ваши поиски. Шершню тоже не до вас. Подождите часов пять-шесть и действуйте по своему усмотрению.

— Не нужно что-либо передать подполковнику?

— Где будет новый штаб «Вервольфа», я не знаю. Но место, где Сухов намерен пересидеть тревожные деньки, находится в населенном пункте. Если представится возможность, постараюсь захватить полковника либо в пути, либо в самом убежище. Попросите подполковника в ближайшие пять-шесть суток усилить патрульную службу в городе и близлежащих селах: возможно, мне потребуется помощь.

— Это будет сделано обязательно.

— Желаю удачи. Надеюсь, это не последняя наша встреча.

— Не сомневаюсь. Удачи и вам, Яков Филимонович.

Гурко взял в руки автомат, направился к выходу из пещеры. На миг замедлил шаг, повернул голову в сторону Грызлова, и тому показалось, что губы войскового старшины шевельнулись.

— Что-то хотели сказать, Яков Филимонович?

— Нет. Хотя… помогите отодвинуть камень.

Когда пещера скрылась из глаз, Гурко остановился, прислонился спиной к дереву. «Что, войсковой старшина, — упрекнул себя, — не смог перешагнуть через свой гонор, обратиться с просьбой к младшему по возрасту и по воинскому званию? Считаешь это унизительным для себя? Ах, какая щепетильность! Станичник с замашками сиятельного князя! Видите ли, гордость не позволяет принимать одолжений! Подумаешь, одолжение: передать Шевчуку, что Гурко просит помочь ему получить сведения о своей семье, с которой расстался в девятнадцатом году и не смог встретиться в сорок втором: по рассказам соседей, жена эвакуировалась на восток, а сыновья — еще в сорок первом ушли добровольцами в Красную Армию. Не криви душой, войсковой старшина! Разве дело в том, с какой именно просьбой ты обращаешься к этому человеку? Дело в том, какими глазами он на тебя посмотрит и как расценит твое обращение к Шевчуку? А впрочем, тебе нужно обыкновенное человеческое участие. И его Гурко может получить пока только у Шевчука, человека с такой же сложной и изломанной судьбой, как у самого войскового старшины. Значит, нужно немного подождать…»

Как всегда, рабочий стол был чист: кадровый контрразведчик почти с тридцатилетним стажем, генерал Заброда пользовался ручкой и бумагой лишь в крайних случаях, предпочитая основную массу текущей информации держать в голове.

— А мой землячок, бывший войсковой старшина, молодец, — говорил Заброда. — В указанных им квадратах оперативно-розыскные группы ликвидировали уже четыре радиоточки «Вервольфа». Девятнадцать вражеских агентов уничтожены, восемь взяты в плен, захвачены четыре приемопередающие рации «Эри». Среди пленных два радиста, один из которых дал согласие на ведение радиоигры в наших интересах. Богатый улов… А каковы результаты твоей работы со Штольце?

— Нулевые. «Хайль Гитлер!» при появлении в кабинете и «Хайль Гитлер!» перед уходом. В промежутках — молчание. То ли набивает себе цену, то ли решил, что ему во всех случаях терять нечего.

— Как твое предположение относительно прямой цепочки Штольце — Хейнемейер?

— Подтвердилось. Сержант Кондра, захвативший Штольце, был свидетелем его встречи со штандартенфюрером Хейнемейером.

— Удалось ли напасть на его след?

— Пока нет. Однако несколько наших и польских розыскных групп брошены на путях возможного движения отряда Хейнемейера. Наготове еще несколько групп и подразделений войск охраны тыла. Стоит лишь обнаружить след Хейнемейера, и мы обложим его со всех сторон.[48]

— Что дала твоя работа по мадам с остзейским произношением?

— По легенде — Петрова Анна Ильинична, на самом деле — жена бывшего белогвардейского генерала Николаева, который подвизается ныне на вторых ролях в карпатском «Вервольфе». Оставлена руководителем разведгруппы по сбору информации в нашем оперативном тылу. В процессе наблюдения установлены три ее сообщницы, все из числа жен или дочерей русских белоэмигрантов. Еще один выявленный агент — ее несовершеннолетний племянник, которого она выдает за усыновленного ею украинского сироту, вывезенного на работу в Германию и бежавшего оттуда. Арест известных нам агентов считаю пока преждевременным.

— Согласен. Однако контроль над всеми участниками группы должен быть самый тщательный.

— Необходимые распоряжения по этому поводу мной уже сделаны. Полагаю, что пришло время положить юнец существованию базы «Вервольфа» в урочище Мёртвая падь.

— Разделяю это мнение. Захват Штольце, уничтожение четырех радиогрупп «Вервольфа» и выход на его городскую агентурную сеть Петровой-Николаевой вполне могут служить началом разгрома и ликвидации всего здешнего фашистского подполья.

— Разрешите вопрос личного плана, товарищ генерал-лейтенант?

— Разрешаю, Зенон.

— Слышал, что у коменданта Серенко крупные неприятности: превышение власти, непонимание текущего политического момента… Дело пахнет чуть ли не трибуналом. Неужели все так серьезно?

— У тебя, догадываюсь, иная точка зрения на деятельность коменданта?

— Да. Признаюсь, я поначалу тоже недолюбливал Серенко: эдакий ничем не прошибаемый сухарь-службист. Однако комендант показывает свое настоящее лицо не в спокойной кабинетной обстановке, а в конкретном живом деле. Когда такая возможность представилась, Серенко показал себя умным, инициативным офицером, пошедшим на риск единолично принять в сложной, чреватой непредсказуемыми последствиями обстановке единственно правильнее решение. И не только принять, но и блестяще осуществить его… Побольше бы таких комендантов!

— Задам тебе вопрос на несколько отвлеченную тему. Ты никогда не задумывался, что является главным для военного человека?

— Главное для военного — преданность Родине и высочайший профессионализм, — не задумываясь, ответил Шевчук. — Проверить это может лишь война, когда за убеждения платят собственной кровью, а мерилом таланта служат победы или поражения вверенных тебе войск. Разве не было у нас до сорок первого года генералов, достигших высоких званий и должностей с помощью протекционизма, угодничества, умения создать видимость работы? А какой поток серости и посредственности хлынул в верхний эшелон комсостава армии взамен уничтоженных военных талантов после 1937 года. И лишь война продемонстрировала их профессиональную никчемность и умственное убожество, выдвинув таких умниц, как Рокоссовский, Ватутин, Черняховский, Говоров, Горбатов.

— Верно, война избавила Красную Армию от многого. В том числе и от некоторых таких начальников, которых природа сотворила по принципу: где жевать — широко, где думать — узко. К слову, что тебе известно о начальнике Серенко, с подачи которого разгорелся весь сыр-бор вокруг майора?

— Знаю, что до войны он в звании бригадного комиссара служил у Мехлиса.

— Мне по должности положено знать больше. Так вот, ему — назовем его наш герой — не совсем повезло в жизни. С одной стороны, все отлично: родители архирабоче-крестьянского происхождения, сам из пролетариев, в партии с восемнадцатого года, в гражданскую комиссарил… правда, по состоянию здоровья — это при косой сажени в плечах и бычьей шее — в Москве в запасном полку. Не повезло в одном — умишком господь не наградил. Зато других достоинств — Ванька Каин позавидует! До тридцать седьмого года наш герой выше батальонного комиссара не выслужился, однако потом… Какая бдительность и партийная щепетильность в нем проснулись… Особенно по отношению к своим начальникам и более перспективным, чем он, сослуживцам. Его доносы кормили многих. В результате он за три года прыгнул из батальонных комиссаров в бригадные и безбедно сидел в них до тех пор, покуда политсоставу не ввели обычные армейские звания. Помнишь, как поступали тогда с бригадными комиссарами?

— Кто поумнее, присваивали звание генерал-майора, остальным — полковника.

— Его отнесли к остальным. Сидел он спокойно в Москве полковником до лета сорок четвертого года и вдруг ринулся на фронт… на генеральскую должность. Вот и рвется сейчас с пеной у рта к звезде на волнистом погоне.

— Выходит, исправился человек? Решил лично приблизить желанный миг победы?

— Далеко не так. Все мысли и дела его, как и ему подобных, направлены к одному — устройству своей послевоенной карьеры. Они уже не воюют, а делают себе «нужную объективку» и набирают плюсовые очки дли возможной схватки за теплые местечки в армии мирного времени. Для этого наш герой и прибыл сюда… Теперь скажи, нужен ли человеку, делающему карьеру, инициативный подчиненный, нарушающий инструкции и могущий навлечь на него гнев вышестоящего начальства?

— Думаю, что нет. Инициатива, особенно чужая, — штука опасная. За нее не всегда ордена дают, иногда и солдатскими погонами взамен офицерских награждают. Куда проще тянуться в струнку и слепо выполнять спущенную сверху инструкцию: и своего ума не надо, и ответственности никакой. Отсюда, думается, сверхосторожность и стремление преподать на Серенко урок остальным своим подчиненным.

— Урока не будет, Зенон. Во-первых, пластунский комдив Метальников горой встал за своего комбата и дважды звонил военному прокурору фронта, требуя повторного расследования обстоятельств дела. Во-вторых, я тоже высказал свое мнение о случившемся члену Военного совета, и он согласился со мной. Новое расследование обязательно состоится, но его результатом должно стать не просто снятие вины с коменданта, а нечто гораздо большее.

Полковник Сухов мило улыбнулся проходившей мимо красивой нарядной женщине, прикоснулся правой рукой к краю своей франтоватой шляпы.

— Внимание, господа, сейчас самый опасный участок пути, — выпрямляясь, прошептал он идущим в паре шагов за ним Гурко и капитану Мещерскому. — Осторожность и еще раз осторожность.

«Это кому как, — подумал войсковой старшина, сжимая в правом кармане плаща снятый с предохранителя вальтер. — Тебе и этой сволочи — да, поскольку вам патрули не по нутру. А вот мне — наоборот».

Полчаса назад они вошли в город и теперь двигались по его центральной улице за полковником Суховым, зная только одно: он должен привести их на конспиративную квартиру, где они переждут, пока советская контрразведка будет ликвидировать в окрестных горах и лесах немецкую разведывательную сеть. Они шли пятеро: впереди Сухов, за ним Гурко и самозваный обладатель имени князей Мещерских, замыкали шествие двое агентов Сухова. Занятная компанейка! Четверо торопились поскорее укрыться в тайном убежище, а один только ждал удобного случая, чтобы помешать им сделать это. И не просто помешать, а умудриться захватить при этом в плен Сухова.

Вот и удобный момент. Небольшой кинотеатрик, красочные афиши на фасаде, пестрая толпа у кассы и входа. И патруль — трое жовнежей в новеньких мундирах и с винтовками на плечах. Эх, сюда бы вместо вас, новобранцев, бывалых казачков! Но в его положении не выбирают. А потому, дорогие хлопчики в конфедератках, как хочется надеяться, что он не напрасно так ждал встречи с вами!

Гурко скосил глаза в стеклянную витрину галантерейного магазина, мимо которого они проходили. Выбор товаров скудноват, зато улица видна, как на ладони. Люди Сухова, идущие последними, виднелись в десятке шагов за войсковым старшиной. Сволочи, забрались в толпу у кинотеатра. Придется подождать, когда вы оттуда выберетесь, иначе, промахнувшись, можно попасть в кого-нибудь из поляков. А теперь можно начинать: толпа за спиной, и люди Сухова в стороне от нее одни на тротуаре. Жаль, конечно, что и патруль остался у кинотеатра, в трех десятках метров позади.

Войсковой старшина остановился, выхватил из кармана руку с вальтером и резко повернулся назад. Несколько частых, почти без перерыва выстрелов в людей Сухова, и Гурко лицом к лицу с полковником и самозваным князем Мещерским. Ну и реакция у бывшего деникинского контрразведчика! Капитан еще вертел головой по сторонам, оценивая обстановку, а Сухов уже отпрянул к стене дома, рядом с которым они шли, вытаскивая руку из кармана дождевика, где у него лежал пистолет. Стремительный прыжок Гурко, взмах рукой — и на голову Сухова обрушился удар пистолетной рукояти. Эх, незадача! Полковник успел дернуть головой, и удар получился скользящим. А рядом, в пяти-шести шагах от них, темнела полукруглая каменная брама-подворотня, ведущая куда-то в глубину двора. Черт побрал бы вертлявого полковника-юлу и эту некстати подвернувшуюся браму! Как ни опасно оставлять позади себя капитана Мещерского, обстоятельства вынуждают сделать это. Новый взмах руки войскового старшины, еще удар рукояти вальтера — но теперь не сверху вниз, а справа налево — и полковник с залитым кровью лицом начал медленно сползать по стене.

Сзади грянул выстрел, и спину под правой лопаткой обожгло. Опережая следующий выстрел, войсковой старшина бросился на мостовую, развернулся лицом в сторону, где должен был находиться капитан. Прижав к бедру руку с парабеллумом и не сводя глаз с Гурко, Мещерский пятился к противоположному тротуару. Они выстрелили одновременно, и оба не промахнулись: на груди вервольфовца появилось красное пятно, а Гурко ощутил толчок в плечо. Его пальцы, сжимавшие пистолет, разжались, и оружие оказалось на мостовой. Почему этот подонок не добивает его? Ах да, патруль! Двое жовнежей с винтовками наперевес бежали к капитану, один к войсковому старшине.

— Не стрелять, хлопчики, не стрелять! Брать живьем! — хотел крикнуть Гурко, но изо рта вырвался лишь слабый стон.

Перед глазами поплыли багровые круги, в висках зашумело, и он уронил голову на мостовую. С трудом приподнял ее и, словно в тумане, увидел перед собой сапоги подбежавшего жовнежа. Глаза застилала мутная пелена, в ушах, будто накрепко заложенных ватой, стояла тишина.

— В русскую комендатуру… — еле слышно прошептал войсковой старшина. — Всех… К подполковнику Шевчуку… Шевчу… — И потерял сознание.

По склонам ущелья полз густой туман, оседая мельчайшими капельками влаги на лице и шинели, от ручья, шумевшего невдалеке справа, несло пронизывающим холодом. Шевчук уже который раз принимался растирать закоченевшие на ветру руки и шевелить замерзшими в сапогах пальцами ног. Ну и рассветики в этой Мёртвой пади! А ведь он устроился, как король: в глубокой расщелине, дно которой казаки выложили для него пушистым мхом, на плечах шинель с поднятым воротником, на голове натянутая до ушей пилотка. А каково пятерке пластунов-разведчиков, что вместе с Гамузом час назад в одних маскхалатах поверх черкесок отправились вверх по остроконечной скале к вервольфовскому наблюдательному пункту?

— Задание выполнено, — раздался над расщелиной приглушенный голос лейтенанта, командира разведчиков.

— Результат? — встрепенулся Шевчук.

— Тройку швабов сграбастали живьем. А одного того… уж дюже брыкливым оказался. Наверное, их старшой.

— Проводи меня к ним.

Вервольфовцы находились в небольшой пещере, где их спящими захватили разведчики. Неровные стены с выступающими острыми гранями камней, теряющийся в темноте потолок, узкий вход. В противоположных от входа углах пещеры были рассажены на полу пленные: в правом — двое крепких, рослых эсэсмана в разодранных маскнакидках, в левом — щуплый паренек лет пятнадцати, у которого из-под расстегнутой у горла маскировочной куртки виднелась форменная рубашка члена гитлерюгенда. Молодцы разведчики, уже и рассортировали пленных. Такие помощнички, что могут оставить его без работы! Однако шутки в сторону, нужно внимательнее присмотреться к пленным.

Сначала пара эсэсманов в правом углу. Хмурые, застывшие лица-маски, опущенные на грудь головы, потухшие глаза. Полнейшая покорность судьбе! Знакомое зрелище! Эта парочка, одурманенная пропагандой доктора Геббельса, непоколебимо убеждена, что в ближайшие минуты будет прикончена, и уже простилась с жизнью. Допрашивать их сейчас бессмысленно. Вот когда они попадут в лагерь военнопленных и поймут, что никто не жаждет их крови, то будут на редкость словоохотливы. К сожалению, Шевчуку их показания нужны сейчас, сию минуту. Но это мечта, химера…

Теперь подросток из гитлерюгенда. Какой заморыш! А поза-то, поза! Подбородок вскинут, в глазах чуть ли не огонь сверкает, ноздри, как у породистого рысака, нервно дрожат. Ну чем не юный Зигфрид или, на худой конец, герой помельче из того же могучего племени нибелунгов? Только, дружок, своей демонстративно-картинной позой тебе вряд ли удастся ввести кого-либо из присутствующих в заблуждение. Ведь ты обыкновенный жалкий трус!

— Слюнтяй, — прошептал Шевчуку в ухо казачий взводный. — Нажать как следует, поначалу обгадится с переляку, а потом заговорит. Разрешите приступить? Мои хлопчики на подобных фокусах собаку съели. Разыграют театр как по нотам.

— Приступай, лейтенант.

Взводный, привлекая к себе внимание, щелкнул пальцами и указал часовым глазами на эсэсовцев. Часовые встали сбоку пленных, приставили к их спинам стволы автоматов.

— Вэг! Хинаус!

Эсэсовцы послушно встали, сгорбившись и понурив головы, направились к выходу из пещеры. Оставшись один, гитлерюгендовец сжался в комок, уткнулся глазами в пол. Что, нибелунг, не по себе? Небось, дрожишь, как овечий хвост? А как ты думал? Знал, куда впрягался и в какие игры играть собрался!

— Гаврило, сеанс! — скомандовал взводный, кивая одному из разведчиков на пленного.

Высоченный, широкоплечий казак с длинными усами и обезображенным багровым шрамом лицом сбросил с себя маскхалат, прислонил к стене пещеры автомат. Приблизился к пленному и встал напротив с таким расчетом, чтобы его сапоги оказались в месте, куда был направлен взгляд уставившегося в пол вервольфовца. В то же мгновение в его глазах мелькнул ужас, рот приоткрылся, губы что-то беззвучно зашептали.

— Русс… Казак-пластун… — расслышал Шевчук его лепет.

— Отвечай! — рявкнул густым и свирепым басом казак.

— А-а-а! — разнесся под сводами пещеры пронзительный вопль вервольфовца.

Не переставая кричать, он упал на четвереньки и попятился от разведчика в другой угол пещеры. Одна штанина у него задралась, и Шевчук увидел на ноге пропитанный кровью бинт. Интересно, во время свершения каких подвигов ты заработал пулю или осколок? Ладно, во всех деталях разберемся позже, а пока от тебя требуется не так уж много.

Подполковник преградил дорогу пленному, ухватил за шиворот, поставил на ноги. Несколько раз сильно встряхнул.

— Молчать! — И когда вервольфовец перестал кричать, Шевчук, четко выговаривая каждое слово, сказал по-немецки: — Твоя судьба в твоих руках. Честно ответишь на заданные вопросы — гарантирую жизнь. Решай…

— Жить! Жить! — пронзительно выкрикнул пленный, размазывая по лицу слёзы.

— Разрешите, товарищ подполковник? — рядом с Шевчуком вырос один из разведчиков. — Самый час ковать железо, покуда оно горячо. Дозвольте приступить к допросу?

Шевчук знал этого разведчика, во взводе он исполнял обязанности нештатного переводчика и носил кличку Фенстер. Когда-то давно, еще в период формирования дивизии, он чрезмерно расхваливал свои невероятные успехи в изучении немецкого языка, вследствие чего добился желаемого — был зачислен в разведсотню. Однако оказалось, что он, как истинный кубанский казак, потомок запорожцев, любил крепко прихвастнуть, а в действительности его знания немецкого находились на уровне: «Вас ист дас?», «Дас ист фенстер»,[49] отчего за ним утвердилась эта кличка. Правда, с тех пор разведчик многому подучился и «шпрехал» довольно сносно, но куда ему было до бывшего офицера австро-венгерской армии Шевчука.

— Отставить, пленным займусь я сам, — ответил подполковник.

Вервольфовец знал очень мало, практически ничего из нужного Шевчуку. На базу в Мертвой пади он попал всего неделю назад после ранения и постоянно находился в дозоре на остроконечной скале. В его обязанности входило убирать в пещере, готовить пищу, а также наблюдать в бинокль за ущельем и галечной осыпью с десяти до семнадцати часов, когда тройка эсэсовцев, бывших с ним, отсыпалась. Наблюдение утром, когда на базу прибывали маршрутные группы, и с семнадцати часов до наступления темноты вели эсэсовцы, они же несли ночью и охрану подходов к своей пещере. Общаясь с эсэсовцами и слыша обрывки их разговоров, он в общих чертах представляет, как осуществлялся на базе прием «гостей». Вначале условным зрительным сигналом прибывшие сообщали о себе на пост и после получения ответного сигнала двигались установленным маршрутом на подземную базу. О появлении «гостей» старший из эсэсовцев немедленно сообщал, опять-таки посредством зрительной сигнализации, на базу. Но как конкретно осуществлялась связь с «маршрутниками» и базой, пленному неизвестно…

Казалось бы, допрос ничего не дал: все, что сообщил вервольфовец, Шевчук уже знал от Гамуза или из доклада командира разведчиков. Однако подобный вывод был бы ошибочен: Шевчук сейчас получил ответ на важный для себя вопрос: каким образом приступать к ликвидации вервольфовского гнезда. Самый заманчивый способ — проникнуть на базу под видом прибывшей маршрутной группы — отпадал. Организатор базы совершенно справедливо рассудил, что ее ахиллесова пята — прием маршрутных групп, каждая из которых могла привести за собой противника. Чтобы обезопаситься от внезапного нападения, он дважды подстраховался: помимо того что группы прибывали в ущелье только в назначенное время и двигались на базу по строго определенному маршруту, они еще предъявляли условными сигналами свою «визитную карточку» вначале посту на остроконечной скале, затем часовым у входа на базу. Таким образом, обнаружение базы мало что противнику давало; чтобы проникнуть на нее, требовалось знать всю цепочку сигнализации «я свой», а состыковать цепочку воедино можно было лишь в результате показаний старшего поста на остроконечной скале и командира маршрутной группы. Эта возможность отпадала даже теоретически — старший поста лежал мертвым перед входом в пещеру.

Может, попытаться проникнуть на базу на авось: переодеть семерку казаков в немецкие маскхалаты, экипировать под «маршрутников» и пустить по их тропе в ущелье к входу-лазу в подземный лагерь? Чем черт не шутит?.. Нет, это не годится, нельзя рисковать жизнями казаков.

Попробовать незаметно проникнуть на базу через лаз, обнаруженный Гамузом с помощью вервольфовцев, что прошлой ночью ходили к роднику за водой? Но если противник так обезопасил базу со стороны ущелья, неужели он позволит беспечность в другом месте? Вряд ли. Однако как заманчиво захватить вервольфовцев врасплох! Нужно, обязательно нужно рискнуть! И лучше не в ущелье, а наверху, у второго лаза.

— Прогуляемся-ка в лес, — предложил Шевчук командиру разведчиков. — Хочу еще раз взглянуть на гамузов ход…

Вот и место, откуда прошлой ночью появились вервольфовцы и где они исчезли, вернувшись от родника. Большая глыба-выворотень, узкая продолговатая щель под ней, массивный камень, одним концом завалившийся в щель. Если его вытолкнуть из щели, в освободившееся отверстие вполне может пролезть взрослый человек. По-видимому, так поступают вервольфовцы, когда пользуются этим выходом.

Значит, точно так придется действовать и разведчикам, которым предстоит отправиться в гости на вражескую базу. Но не может быть, чтобы их не поджидал здесь какой-нибудь сюрприз! Что это будет? Фугас, который сработает при изменении положения камня? Мина-ловушка, что рванет под ногами непрошеных гостей в самом лазе? Пулеметная очередь, которая хлестнет по разведчикам из подземной темени? Есть над чем поломать голову!

— Будем атаковать базу отсюда, — и Шевчук указал командиру разведчиков на глыбу-выворотень. — Начало операции в шесть ноль-ноль. Будь другом, пригласи ко мне обоих сотников. Сядем в кружок и прикинем, как меньшей кровью получше свое дело сделать…

Они разошлись за час до начала операции. Одна пластунская сотня в полном составе должна была со всех сторон окружить ущелье: возможно, база имела неизвестные казакам выходы, через которые вервольфовцы постараются незаметно ускользнуть. Другая сотня, оставив один свой взвод у глыбы-выворотня, отправилась на дно ущелья. Разведчики, рассыпавшись цепью, залегли вокруг поляны с лазом.

И вот шесть утра.

— Вперед! — негромко скомандовал Шевчук. Двое разведчиков с автоматами в руках поползли к выворотню. У глыбы замерли слева и справа, настороженно озираются по сторонам. Все спокойно. Положив автоматы перед собой, разведчики достали из чехлов малые саперные лопаты, начали быстро расширять щель сбоку от завалившегося в нее камня. Мелькали отполированные до блеска лезвия лопат, росли горки выброшенной земли. И вдруг…

Та-та-та! Та-та-та! — прозвучали две короткие очереди из пулемета.

Один из разведчиков сразу ткнулся лбом в землю, второй выпустил из рук лопату и схватился за автомат. Раздалась еще очередь, и он вытянулся рядом с товарищем. Оба раза стреляли из едва заметной трещины в скальном пласте, что выступал из земли невдалеке от глыбы-выворотня.

— Огонь! — крикнул Шевчук.

Затрещали казачьи автоматы и пулеметы, к скальному пласту метнулось несколько фигур в маскхалатах, и на нем выросли шапки гранатных разрывов. Когда подполковник подбежал к пулеметному гнезду, с ним было покончено. Трещина-амбразура была разворочена влетевшей в нее гранатой, из-под земли в образовавшуюся дыру валил дым. Выстрелив в дыру пару раз из пистолета, Шевчук направил в нее луч карманного фонарика, заглянул внутрь. Разбитый МГ-34, два трупа в эсэсовской форме, перевернутый полевой телефон с оборванным проводом. Узкая каменная нора, ведущая в сторону глыбы-выворотня…

— Дороженька в логово? — спросил лейтенант-разведчик, подходя к Шевчуку и тоже заглядывая в дыру. — Не нравится мне она: преисподняя и только. Немало кровушки придется здесь пролить, щоб пробиться к базе.

— Можешь предложить что-нибудь другое?

— Могу. Какого лешего тащили с собой взрывчатку? Не обратно же ее волочь?

— Верно мыслишь, лейтенант. Организуй-ка сюда десятка два ящиков.

Пожалуй, это будет самым разумным решением. На внезапность нападения рассчитывать не приходится: вражеский секрет, конечно же, успел сообщить на базу о появлении казаков. Поэтому в подземном лабиринте их встретят и хитро установленные мины, и пулеметный огонь, и летящие неизвестно откуда из темноты гранаты.

Разведчики, ухватившись по двое за ящик, бегом принесли из леса взрывчатку, уложили на выворотень четыре ящика. Один разведчик остался у огнепроводного шнура с зажигалкой, остальные отбежали на безопасное расстояние, залегли.

— Можно начинать? — спросил у Шевчука взводный.

— Давай.

Взрыв глухо отозвался в ущелье, эхом пронесся по горам. Когда дым и пыль рассеялись, на месте глыбы-выворотня зияла внушительных размеров воронка. Из нее в двух направлениях разбегались подземные ходы: один к ущелью, другой — к скальному пласту с уничтоженным пулеметным гнездом. В свете фонариков, направленных в начало ходов, были видны матово блестящие, покрытые плесенью и наростами лишайников каменные стены, на которых кое-где можно было заметить следы работы лома. Из хода, что шел к ущелью, доносилось слабое журчание воды.

— Пробиваться к логову под землей — гиблое дело, — проговорил лейтенант. — В лазе можно двигаться лишь друг за дружкой, и один стрелок без труда перещелкает батальон. Сколько выстрелов — столько трупов. Поэтому нору надобно продолжать рвать сверху толом.

— Все-таки не лишним будет проверить, чем хозяева думают встретить нас в своих подземных владениях.

— Это мы мигом. Хлопцы, гранаты и чучела!

В ход, что вел к ущелью, полетели гранаты, и пока не перестала клубиться в нем пыль, казаки швырнули в ход три маскхалата, набитых травой и привязанных к веревкам. В тот же миг из-под земли донеслось приглушенное татаканье пулемета, и от стен воронки начали рикошетить пули.

— Н-да-а-а, лейтенант, встречают нас горячо. Полагаю, что и нам нельзя остаться в долгу. Рви ход дальше.

— Есть рвать!

Новый взрыв, очереди МГ и ППШ… Еще взрыв и стрельба… Еще…

Шевчук присел на камень, глянул на часы. С момента начала боя прошло сорок минут, за которые казаки разрушили взрывами пятьдесят метров подземного хода. Еще такое же расстояние, и они окажутся над скалой, через лаз в которой со дна ущелья попадают на базу вервольфовские маршрутные группы. Однако почему противник так вяло реагирует на действия казаков? Обстрелял их у выворотня, выставил в подземном ходе пару заслонов — и все… А вдруг база уже покинута через неизвестный атакующим выход, и они сейчас ломятся в открытую дверь? К черту гадания! Необходимо срочно пробиваться на базу всеми доступными способами!

Подполковник выстрелил из ракетницы, и к ущелью устремился оставленный с разведчиками пластунский взвод. Часть казаков сгибалась под тяжестью ящиков с толом, у других в руках были бухты толстого каната. Сейчас по скале будет спущен и взорван у входа на базу мощный заряд, после чего пластуны начнут штурм базы со стороны ущелья.

Сильный взрыв, хлопки казачьих карабинов, треск немецких автоматов. Прекрасно! Значит, противник еще в логове! Возле Шевчука появился командир пластунского взвода.

— Вход разворочен в пух и прах! Ведем ближний бой.

— Что внутри скалы? Каковы силы противника?

— В скале лаз, габаритами на крупного кобеля. Ведет наверх, к лесу. Из лаза швабы хлещут из пулемета и автоматов.

— Наступать по лазу сможешь?

— Трудно, но… приказ будет — смогу. Стану шестами толкать перед собой ящики с толом и разносить впереди в клочья все подряд…

— Приказ: наступать. Береги людей и не жалей взрывчатки.

— Слушаюсь.

Пластунский офицер не успел добежать до края ущелья, как в лесу, поблизости от полянки, раздалась стрельба.

— За мной! Бегом! — скомандовал Шевчук трем разведчикам-связным, неотлучно находящимся с ним, и прыжками понесся в сторону отгремевших выстрелов.

За длинным камнем лежали пятеро мертвых немцев в маскхалатах и касках с эсэсовскими молниями, чуть дальше — два убитых казака.

— Что произошло? — спросил Шевчук у сотника, поджидавшего его у камня.

— Вон из-под той каменюки, — указал сотник на большой валун, — вылезли швабы, пять голов. Вылезли, оглянулись по сторонам и бегом в лес. Мы подождали, не будет ли их еще. Нет. Тогда скомандовали беглецам: «Стой! Руки вверх!» По-ихнему, само собой. А они по нас из автоматов. Поневоле пришлось ответить. Ни один не ушел.

— А мой приказ помнишь? Брать противника в плен. В плен, понимаешь?

— Понимаю, товарищ подполковник. Но… — сотник виновато развел руками. — Що делать, ежели они не захотели сдаться? Им добром и по-ихнему…

— Брось валять дурака, старший лейтенант! — взорвался Шевчук. — Приказано брать в плен, значит, надо брать!

Сотник оглянулся на стоявших невдалеке разведчиков, прибежавших с Шевчуком, шагнул вплотную к подполковнику. Прищурил глаза, зло, приглушив голос, заговорил:

— Ты на меня не кричи, подполковник! Я от старорежимного обращения отвык с семнадцатого года. Так-то… Тебе живехонькие швабы надобны? Ну и бери их, кто тебе мешает? У каждого из нас свое дело: мое — сотню на фронте в атаку водить да оборону держать, твое и прочих особистов — в моем тылу порядок наводить. Вот и занимайся этим… Я тебя на передовой рядом с собой в окопе не примечал, а вот моих хлопцев заместо своих особистов ты под пули подставляешь за милую душу. Где они, твои помощнички, спецы смершевского дела?

Шевчуку была понятна раздражительность сотника. Дивизия выведена во второй эшелон на отдых, батальон попал в гарнизон мало тронутого войной тылового городка — и вдруг снова война, убитые. Пару дней назад в бою с оуновцами сотня потеряла убитыми и ранеными до трети своего состава, сейчас, в самом начале новой операции, опять двое убитых. Никому это не понравится. Тем более офицеру добровольческой дивизии, где большинство казаков знали друг дружку с детства, были закадычными приятелями, целые сотни состояли сплошь из одностаничников, а взводы даже из родственников. В этом отчасти были корни воинской спайки и монолитности, организованности и железной дисциплины казачьих подразделений. Нелегко терять боевых товарищей, но куда тяжелей мириться с гибелью земляка, соседа, родственника. Однако война есть война, сотник.

Поверь, что вовсе не от хорошей жизни привлекла контрразведка себе на помощь ваш батальон. Кончилось на Буге время, когда в тылу Красной Армии находились родные советские люди, помогавшие ей всем, чем могли. Теперь наша армия на чужой земле, а здесь пока все наоборот: свой тыл нашпигован вражеской агентурой и кишит всевозможными бандами, а разведсведения из-за линии фронта добывать во много крат сложнее. Нет на чужой земле для Красной Армии фронта и тыла в общепринятом смысле этого слова, и это ты ощутил на себе, сотник. Так что где-где, а здесь особо нужны твои казачки с их боевым опытом и непревзойденным умением действовать на любой местности.

А вот относительно того, что у Шевчука в последнее время частенько сдают нервы, ты совершенно прав. Возьми себя в руки, подполковник, и будь терпимее к тем, кто в силу приказа вынужден заниматься одним с тобой делом.

— Извини, старший лейтенант, погорячился, — уже спокойно сказал Шевчук. — Нервы, понимаешь.

— Забудем об этом, — миролюбиво ответил сотник. — С кем не бывает? У самого никаких нервов не хватает. Потерять двух казаков, таких хлопцев! И как! По дурости… Этих вервольфовцев надобно было сразу поднять на штыки, а не «Хальт!» да «Хенде хох!» кричать. Ничего, теперь умнее будем.

«Вот и поняли друг друга, — невесело подумал Шевчук. — Как в байке — один: «Здоров, кум!», а другой: «Чоботы жмут!». Ладно, орудуй тут, как хочешь. Главное начнется, когда подберемся непосредственно к базе. Первым туда обязательно нужно попасть мне с разведчиками. Иначе штыковых дел мастера там такое натворят».

— Как думаешь действовать дальше, старший лейтенант?

— Чего туточки голову ломать? Слышишь, мои дружки скалы рвут? Зараз и я займусь тем же. Я этих клятых вервольфовцев живо из-под земли на небо спроважу! Одобряешь, подполковник?

— Одобряю…

Разведчиков Шевчук застал у большой воронки. Ее сторона, обращенная к ущелью, обвалилась, открыв глазам край обширной подземной полости. Пещера! Возможно, долгожданная база «Вервольфа»! Один из разведчиков надел на автоматный ствол кубанку, сунул ее в пещеру. Оттуда немедленно ударил МГ и несколько автоматов, от кубанки полетели клочья. Ого, там целый гарнизон!

— Закладывай заряды у пещеры! — скомандовал Шевчук. — По одному влево и вправо от воронки.

Два взрыва — две новые воронки. И у обеих края, подступающие к обнаруженной подземной полости, заметно просели. Недурно! Размеры пещеры вполне позволяют устроить в ней лагерь для людей или склад для имущества.

— Продолжай! Заряды располагать по окружности! — давал распоряжения Шевчук казакам-подрывникам.

Взрывы… Один за другим… И полукруг воронок, опоясывающих пещеру справа и слева от разрушенного подземного хода.

— Есть! — раздался радостный крик.

Очередной взрыв не оставил оспину-воронку, а обнажил русло высохшего подземного ручья. Вервольфовский потайной ход! Одним концом он вел в сторону пещеры, вторым — в лес, откуда доносились взрывы.

— Заряд! — приказал подполковник. — Сюда! — И указал место, где ход должен был соединяться с пещерой.

Спустя несколько минут перед Шевчуком предстала широкая дыра, ведущая в пещеру. Из нее тотчас понеслись трассеры пулеметных очередей.

— Бегом к сотнику, — обратился Шевчук к одному из посыльных. — Пусть присылает к пещере подрывников и рушит ход с двух сторон. А ты, — повернулся он к другому посыльному, — отыщи взводного, что штурмует базу от ущелья. Прикажи от моего имени вывести всех казаков из хода наружу. Но глаз с него ни на миг не спускать.

Когда приказания подполковника были исполнены, взрывы загремели снова. Прежде чем вокруг пещеры полностью замкнулось кольцо воронок, надежно изолирующих ее гарнизон от связи с внешним миром, был обнаружен еще один подземный ход. Поскольку пластунов здесь не было, с ним поступили как с двумя другими: разрушили по всей длине, а в месте его соединения с пещерой разворотили взрывом большую дыру. Шевчук лично измерил пещеру: тридцать один шаг в длину, двадцать три в ширину. Целые подземные апартаменты!

— Все выходы из пещеры взять под наблюдение! — приказал подполковник пластунскому сотнику. — А ты, лейтенант, через десять минут построишь взвод, — обратился он к командиру разведчиков.

Присев на камень, Шевчук задумался. Конечно, уничтожить вервольфовцев труда не составляет: стоит взорвать поверх пещеры два-три мощных заряда, и ее гарнизон окажется погребенным под обломками рухнувшей кровли. Но не это нужно Шевчуку: ему нужны пленные, чтобы вывести советскую контрразведку на другие объекты «Вервольфа». Но как их захватить? Отдать об этом приказ разведчикам легче всего, однако какой ценой он будет выполнен!

Поэтому важно убедить людей, что смертельный риск, на который ты их посылаешь, необходим и оправдан. Но разве найдут отклик в казачьих сердцах слова человека, посылающего на смерть других и боящегося вместе и наравне с ними сделать то, к чему их только что призвал?

В сложившейся ситуации, подполковник, нужен только личный пример. И только тогда люди смогут поверить тебе, пойти за тобой! «Делай, как я!» — вот тот единственно верный принцип, которым должен руководствоваться командир в обстоятельствах, подобных сегодняшним.

— Взвод! Приготовиться к построению! — раздалась команда лейтенанта-разведчика.

Шевчук поднялся с камня, одернул гимнастерку. Разведчики, услышавшие команду взводного, спешили закончить перед построением дела, которыми до этого занимались. Одни, наводившие на подходящем камне жало кинжала, совали его в ножны, другие, проверявшие автомат или пистолет, вешали оружие на плечо или убирали в кобуру. Как положено бывалым солдатам, разведчики и в минуты отдыха готовились к предстоящему бою.

— Взвод, в одну шеренгу… становись!

Разведчики быстро построились в шеренгу. Взводный, подав команду «Смирно!» и приложив ладонь к кубанке, направился навстречу подполковнику.

— Вольно, лейтенант, — сказал Шевчук, останавливаясь перед строем и окидывая его взглядом.

Перед ним стояло два десятка людей, готовых пойти в бой. Впрочем, почему должно быть по-иному: для этих прошедших огонь и воду солдат сегодня не происходило ничего необычного. Бой как бой… Сейчас получат очередной приказ, как получали его вчера и позавчера, неделю и месяц назад, и пойдут добивать засевших в пещере врагов. В руках — автомат, на бедре — пистолет, на поясе — кинжал и гранаты. Рядом — верные, не раз испытанные в боях товарищи. Какие вервольфовцы, будь они на земле или под землей, смогут перед ними устоять?.. Только нет, хлопчики, вы услышите вовсе не то, что ожидаете.

— Казаки-разведчики! — начал Шевчук. — Вы не хуже моего знаете, кто в пещере и чем они занимаются в нашем тылу. Вы загнали эту свору в нору и можете там легко добить. Это так. А дальше? Будет ликвидирована эта база — уцелеют другие, будут уничтожены эти бандиты — останутся десятки их сообщников. Моя задача в том, чтобы с вашей помощью раз и навсегда покончить со всем фашистским сбродом, орудующим в нашем тылу. Для этого мне нужны сведения о «Вервольфе», численность и районы действий его групп, расположение их баз и тайников. Самый верный способ получить нужные сведения — пленные, а их можно взять там, — Шевчук указал на ближайшую дыру в пещере. — По имеющимся данным, на этой базе может находиться руководитель местной сети «Вервольфа» гауптштурмфюрер Берг со своим штабом. — Шевчук перевел дыхание, шагнул ближе к строю. — Разведчики! Для захвата пленных мне нужны одиннадцать добровольцев. Кто идет со мной — три шага вперед.

Подполковник подчеркнуто неторопливо расстегнул кобуру ТТ, достал пистолет, положил у своих ног. Вытащил из кармана галифе две гранаты Ф-1,и они заняли место сбоку от пистолета. Когда Шевчук выпрямился, рядом с ним стоял лейтенант-разведчик.

— Посторонись, подполковник.

Раз! И на земле уже два ТТ. Два! И из травы торчит рукоять казачьего кинжала. Три! И гранат не две, а шесть. И лейтенант стоит лицом к шеренге подчиненных.

— Казаченьки! — раздается его хрипловатый голос. — Родина велела нам покончить со зверюгами-вервольфовцами! Первый шаг к этому — полонить их главного здешнего бандюгу гаупта Берга. Он перед нами, в пещере. Брать его пойдут лучшие из лучших — десять добровольцев. Кто возьмет «языка» — орден Красной Звезды, остальным добровольцам — медаль «За отвагу». Операцией будет командовать лично подполковник Шевчук… — Лейтенант на миг смолк, затем громко выпалил: — Второй заместитель начальника управления контрразведки фронта. А зараз три минуты на перекур. Полюбоваться фоткой любимой дивчины або верной женки, присмотреть место на черкеске для нового ордена или медали. Раз-зойдись!

«Ну и арап ты, лейтенант! Какие ордена, какие медали? Какой он, Шевчук, второй заместитель начальника управления контрразведки фронта? Заливать умеешь мастерски, взводный! Только чего добьешься этим? Хотя своих разведчиков ты должен знать лучше, чем кто-либо другой».

Старшина Вовк стоял в строю крайним справа, как и положено по уставу помкомвзвода. Речь подполковника-смершевца он воспринимал равнодушно. Однако когда услышал о Берге, от его равнодушия не осталось и следа. Гауптштурмфюрер в пересчете на обычные звания — это капитан СС! А раз так, засевшие в пещере вервольфовцы становились не просто солдатами противника, а его личными врагами. Личными и злейшими, потому что у кубанского казака Степана Вовка были свои счеты с СС.

И сейчас старшина не собирался упустить представившуюся возможность рассчитаться с теми, кто обездолил не только его, но и сотни казаков-однополчан, миллионы других его соотечественников. Не страшило Вовка и то, что смершевец предлагал идти на засевших в пещере вервольфовцев без оружия. Подполковник не выдумал ничего нового: среди разведчиков русской армии издавна существовало правило: в случаях, когда пленный требовался позарез, на его захват шли с голыми руками добровольцы — жизнь врага становилась дороже собственной, и разведчик даже в целях самообороны не имел права уничтожить будущего «языка». Старшина уже трижды брал пленных таким образом: два раза любой ценой нужны были сведения о вражеской обороне, которую предстояло прорывать дивизии, и один, когда надлежало установить направление главного удара контратакующего пластунов врага. Ходил три раза, пойдет и четвертый, но зверью из СС покоя от него не будет нигде: ни на земле, ни под ней.

Старшина Вовк остановился у разложенного на земле оружия, положил рядом свой автомат и пистолет, воткнул кинжал, опорожнил от гранат карманы и гранатную сумку. Сел невдалеке в траву, обхватил руками колени. А возле офицеров уже стоял Фенстер. В ряд с чужим оружием — свой ППШ и трофейный парабеллум, клинком в землю — кинжал, горкой — гранаты. Сзади ему в затылок дышал и торопил Гаврило:

— Шевелись, не один…

— Взвод добровольцев в вашем распоряжении, товарищ подполковник, — сказал лейтенант, кивая на безоружных разведчиков, рассевшихся вокруг старшины Вовка. — Между прочим, отчего вам потребовалось двенадцать человек?

— В пещеру ведут три хода. Каждый будет атакован взводом пластунов и группой из четырех разведчиков. Задача пластунов — отвлечь на себя внимание противника, задача разведчиков — проникнуть в пещеру и захватить пленных.

— Товарищ подполковник, вы когда-нибудь штурмовали пещеры? — поинтересовался лейтенант.

— Не приходилось.

— Тогда, может, послухаемся совета умного дидугана Крылова? Насчет того, щоб сапожник тачал сапоги, а пирожник пек пирожки? То есть вы будете заниматься своими смершевскими делами, а в пещеру за «языками» отправлюсь я с хлопцами.

— Лейтенант, я обязательно пойду с разведчиками, — твердо сказал Шевчук. — Не для того я вызвал добровольцев и первым причислил к ним себя, чтобы затем увильнуть от боя. Это было бы элементарной подлостью… А вот Крылова ты вспомнил кстати: действительно, каждый должен заниматься своим делом. Как я понял, мой план тебя чем-то не устраивает?

— Зараз нужно действовать по-иному. Як диктует боевой опыт, который я нажил в первую мировую на Кавказе. С моим прежним командиром Андреем Григорьевичем Шкуро.

— Генералом Шкуро?

— Генералом он стал потом, в гражданскую, когда на Кубани началось то, що мы позже деликатненько назвали «расказачиванием», и он перешел от красных к белым. А я начинал служить с ним в пятнадцатом, когда он ходил в есаулах и слыл самым удачливейшим командиром казачьих партизанских отрядов, що громили на Кавказском фронте турецкие тылы. Мой батько был у него хорунжим и погиб, и тогда я, четырнадцатилетний малец, сбежал из дому и явился к Шкуро заместо батьки добровольцем. Стал сыном сотни и воевал под началом Андрея Григорьевича до конца семнадцатого, дослужился до младшего урядника и заработал два Георгия. Так вот, у полковника Шкуро, каковым он стал к концу войны, было много чему поучиться. В том числе як самому обороняться в пещерах и як уничтожать в них башибузуков, що в наших тылах пошаливали. Кое-шо из того опыта я хочу зараз использовать.

— Не буду тебе мешать, лейтенант.

По команде взводного двое разведчиков стали рыть кинжалами на ближайшем взгорке сухую землю, еще трое разминали ее пальцами в пыль и насыпали в пустые вещмешки. Остальные разведчики таскали наполненные вещмешки к пещере и ссыпали пыль у входов в нее. Пластуны в это время занимались другим, тоже непонятным Шевчуку занятием: снимали с гранат их рубчатые металлические рубашки, служащие для образования осколков. Новая команда лейтенанта — и разведчики с обычными боевыми гранатами замерли по сторонам одного из входов, у двух других с гранатами без рубашек изготовились пластуны.

— Задумка ясна? — спросил взводный у Шевчука.

— Да. А не опасаешься, что после твоей бомбардировки некого в плен будет брать?

— Швабов в пещере, судя по стрельбе, не меньше двух десятков. Щоб легче взять «языка» и понести меньше потерь, вервольфовцев надобно уполовинить. Выбьем их там, где будем прорываться в пещеру, и оставим у лазов, где пластуны станут лишь обозначать атаку. А насчет гаупта Берга не волнуйтесь: он не из тех, кто будет у дыры за пулеметом лежать.

— Логично, лейтенант.

Раздался свист лейтенанта, и у всех входов в пещеру тут же загремели гранатные разрывы. Пыль, сброшенная разведчиками, заволокла входы непроницаемой пеленой. Настоящая дымзавеса! У входов, где разорвались пластунские гранаты без металлических оболочек, вспыхнула бешеная стрельба и раздалось громкое «Ура!».

Повторный свист лейтенанта — и опять у входов громыхнули разрывы. Пыль теперь заволокла даже подходы к пещере, сквозняками стала втягиваться внутрь нее. От пыли стало нечем дышать, зато из дыры, возле которой находились разведчики, строчил лишь один автомат.

— Вперед!

Старшина Вовк и Фенстер, стоявшие перед Шевчуком, молниями метнулись в пещеру, с другой стороны входа то же сделали Гаврило с напарником. Вражеский автомат строчил взахлеб, и кто-то из разведчиков рухнул на камни. Но раздался яростный крик Гаврилы: «У-у-у-у! Бога-мать нехай!» — и автомат смолк. В тот же миг из глубины пещеры заговорил длинными очередями МГ, и светлячки трассирующих пуль понеслись мимо Шевчука.

— Вперед!

Подполковник сцепил зубы, пригнулся и двумя огромными прыжками очутился в пещере. Сзади кто-то вскрикнул, справа часто захлопали выстрелы из вальтера, перед Шевчуком, ударив в лицо горячим воздухом, пронеслась автоматная или пулеметная очередь. Вход за спиной, теперь налево! Налево и с тыла на вервольфовцев у ближайшего входа! Проклятая темень — хоть глаза коли!

Зацепившись за что-то ногой, Шевчук с размаху рухнул на пол пещеры. А когда вскочил на ноги, стрельбы уже не было, зато в разных углах слышались крики сошедшихся врукопашную людей. На помощь своим! И тут из противоположного конца пещеры ударил МГ. Строчил длинными, почти без интервалов очередями туда, где раздавались человеческие голоса или шум борьбы. Пещера сразу наполнилась стонами, хрипами. А пулемет продолжал прошивать темноту во всех направлениях пунктиром своих трассеров. Уж не сошел ли с ума пулеметчик, палящий без разбору в своих и чужих?.. МГ смолк, и в месте, откуда он только что строчил, прозвучал одинокий пистолетный выстрел.

У входов в пещеру вспыхнул свет электрических фонариков, их лучи, пронзая мрак, заметались под сводами, по углам, по полу. Группы пластунов с карабинами наперевес ворвались внутрь пещеры, рассыпались по ней, казаки наставили во все стороны штыки.

— Хенде хох!

В ответ ни выстрелов, ни гранатных разрывов, смолк даже шум борьбы. Все, дело сделано!

Шевчук вышел из пещеры, остановился у входа. Пластуны несли мимо него раненых и убитых разведчиков. Раненых уже поджидали санинструкторы из обеих сотен, мертвых укладывали в ряд на земле. Волокли из пещеры и убитых вервольфовцев, бросали в кучу. Один из трупов в черном эсэсовском мундире со знаками различия оберштурмфюрера положили отдельно.

— Ишь, в мундире. Як на парад вырядился!

— Знал, що от нас никуда не денется, ось и захотел покрасоваться напоследок.

— Тоже сказал — покрасоваться. Да без царя в башке он. Свихнулся от страха — и все тут.

— Чепуха! Самый натуральный эсэс-фанат! Коль самому подыхать, так захвачу с собой в могилу всех, кого смогу. Зверюга!

Шевчук всмотрелся в убитого офицера-эсэсовца. Лицо овальное, на правой щеке родинка. Лоб низкий, прямой… Брови дуговые, широкие, светлые. Нос длинный, тонкий, с опущенным основанием… Выступающий кадык, уши с вогнутым противокозелком. Оберштурмфюрер Ланге… Что ж, предположение пластуна недалеко от истины.

Показались оставшиеся в живых разведчики. Великан Гаврило с исцарапанным лицом и в разорванном, окровавленном маскхалате. На его спине — головой вниз, обе ноги в ручищах казака — висит пленный вервольфовец. Хрипит, дергает головой, колотит разведчика кулаками по ногам, пытается вцепиться ему зубами в ляжку. Молодчина, Гаврило! Одного «языка» уже имеем!

За Гаврилой появился старшина Вовк. Прихрамывая и подбрасывая на правой ладони увесистый камень, он шел позади высокого эсэсовского офицера. Погоны гауптштурмфюрера, красивое надменное лицо, тонкие черные усики. Гауптштурмфюрер Берг собственной персоной! Ай да старшина!

Вовк подвел пленного к Шевчуку, отшвырнул в сторону камень. Хотел что-то сказать, однако его опередил вервольфовец.

— Господин подполковник Шевчук? Я узнал вас, поскольку мы знакомы… заочно. Гауптштурмфюрер СС Берг. Смею надеяться, что вам известно мое имя?

Чем не встреча на великосветском рауте! Выходит, любезнейший Берг, ты вовсе не собираешься следовать примеру своего бывшего шефа Штольце и играть в молчанку? Поэтому, значит, и не пустил себе пулю в лоб, как сделал твой приятель Ланге. Прекрасно! Тебе есть что рассказать «Смершу»!

— Рад нашей встрече, герр Гауптштурмфюрер. — И не смог удержаться от иронии. — Надеюсь, вы верите в искренность моего признания?..

Хорунжий, принесший шифровку, уже минут десять стоял у порога кабинета, однако Жубрит не торопился отпускать его. Обдумать, еще раз без эмоций и всесторонне обдумать все, прежде чем принять решение. Решение, от которого может очень и очень многое зависеть.

А ведь еще вчера он испытывал удовлетворение, что поручник Возняк, получив назначение в отдел службы информации в дивизии полковника Ковальского, покинул город. Опасная личность! Поляк, а в своей работе сделал ставку на помощь не местной службы госбезопасности, а русской контрразведки, которая за неделю уничтожила здешнюю сеть «Вервольфа» и заставила уйти далеко в горы остатки разгромленных сотен УПА. А между тем руководитель «Вервольфа» Штольце и глава оуновской СБ Шершень были далеко не новичками в своем деле и к схватке со «Смершем» готовились заблаговременно и основательно. Однако верх взяли русские, приступившие к работе практически с нуля. Спецы, ничего не скажешь!

Только исчезла одна опасность — Возняк, появилась новая — Матушинський. Благополучно унесший ноги из бригады «Еще Польска не сгинела», он объявился в окрестностях городка и оставил в лесном «почтовом ящике» шифровку, в которой просит Жубрита предоставить ему в городе «надежную крышу» и дать связь с лондонским центром. Обе просьбы вызваны обстоятельствами и разумны, и Жубрит немедленно оказал бы помощь попавшему в тяжелое положение коллеге, если бы не одно «но»… Это «но» опять-таки связано с поручником Возняком. В своей борьбе с лондонской «Делегатурой» за аковскую бригаду он имел тесный контакт и получал помощь от русской контрразведки, поэтому вполне возможно, что начатое Службой информации дело сейчас заканчивает «Смерш». И первое, что предприняли русские, начали «игру» с Матушинським: позволили ему уйти из бригады, дали возможность добраться до города и отправить записку-шифровку, а теперь следят, куда и к кому потянется ниточка от лесного «почтового ящика». И она их уже повела. А куда сможет довести язык самого Матушинського, когда он очутится в руках «Смерша»? Страшно даже подумать…

— Яцек, тебе предстоит важное дело, — обратился Жубрит к хорунжему. — Немедленно отправляйся с дежурной опергруппой в Холодный овраг. Бывал в нем? Тем лучше. Там, у родника, прячется… один человек. Он должен быть уничтожен. Обязательно и любой ценой. Несмотря ни на какие обстоятельства. Ты понял меня?

— А если…

— Если исключается: он обязательно окажет вам вооруженное сопротивление. Даже если не окажет, мой приказ остается в силе: этот человек должен быть уничтожен во всех случаях.

— Так есть, гражданин капитан.

— Надеюсь на тебя, Яцек. Храни тебя святая Мария…

Едва хорунжий покинул кабинет, Жубрит потянулся к телефону. Если русская контрразведка «пасла» Матушинського, она уже вышла на хорунжего. На хорунжего, но еще не на Жубрита. А поэтому живой хорунжий сейчас опасен не меньше, чем Матушинський. Пусть хорунжий отправит на тот свет неудачника капитана, а о самом хорунжем позаботится лично Жубрит. Точнее, человек, которого он только что вызвал к себе в кабинет…

Жубрит сидел за столом дежурного по отделу и разговаривал с ним, когда под окнами остановился грузовик и в помещение вбежал возбужденный сержант. Козырнул дежурному, затем, увидев Жубрита, начал докладывать ему:

— Гражданин капитан, неизвестного в Холодном овраге арестовать не удалось. На приказ сдаться он открыл огонь и был застрелен. В бою погиб и хорунжий Левицкий. Когда мы возвращались обратно, кто-то выстрелил в него из кустов. По-видимому, это был сообщник человека из оврага. Труп неизвестного доставлен в отдел для опознания…

— О чем вы говорите, сержант? — спросил Жубрит. — Какой овраг? Что за неизвестный? Какое отношение ко всему этому имеет хорунжий Левицкий? Вы что-нибудь понимаете, подпоручник? — обратился Жубрит к дежурному.

— Хорунжий Левицкий передал мне ваш приказ выслать опергруппу в Холодный овраг для ареста какого-то субъекта.

— Мой приказ арестовать кого-то? — удивился Жубрит. — Он передал вам якобы от моего имени подобный приказ? Я вообще сегодня не давал хорунжему распоряжений. Никаких! Свои приказы я отдаю лично, а не через кого-то! Запомните это, гражданин подпоручник!.. Будьте добры изложить мне письменно все, что вам известно об этой афере Левицкого. Это касается и вас, сержант. Жду вас обоих у себя через полчаса.

Жубрит[50] поднялся из-за стола и направился к выходу из дежурного помещения.

Шевчук придвинул стул к койке, на которой лежал Гурко, сел. Положил на тумбочку у изголовья раненого два толстых тома в истрепанных переплетах.

— Добрый день, Яков Филимонович. Принес то, о чем вы меня прошлый раз просили. Должен признаться, что даже мне достать «Тихий Дон» было не просто.

— Чему удивляться, Зенон Иванович? По моему убеждению, этот роман — лучшее, что создано в мировой литературе нашего века. Честнейшая и талантливейшая книга! Я прочитал роман сразу, как только его выпустило наше эмигрантское издательство «Петрополис». Он буквально оглушил меня. Мы, бывшие белые казачьи офицеры, рвали его друг у друга из рук и спорили о прочитанном до хрипоты. Перед нами был слепок жизни, анатомия и психология самой страшной из войн — гражданской. В той или иной степени это была судьба каждого из нас… Если бы мне, не дай бог, пришлось ограничить свое чтение томиком стихов и романом прозы, из всемирной литературы я, без раздумий, выбрал бы лирику Лермонтова, а вот относительно прозы… Мне пришлось бы крепко поразмыслить, на чем остановить выбор: на «Войне и мире» графа Толстого или на «Тихом Доне» донского казака Шолохова.

— Рад, что угодил. Теперь о второй вашей просьбе. Ваша жена, Гурко Ирина Ивановна, погибла во время эвакуации. Похоронена под Армавиром, точное место ее погребения установить не удалось… Ваш старший сын сержант Гурко Петр Яковлевич, командир расчета станкового пулемета, погиб в декабре 1942 года под Ленинградом, похоронен в братской могиле в Пискарево… Младший сын гвардии лейтенант Гурко Дмитрий Яковлевич, кавалер четырех боевых орденов, командует сабельным эскадроном в 3-м гвардейском казачьем корпусе генерала Осликовского. Вот номер его полевой почты.

Шевчук достал из кармана гимнастерки лист бумаги, положил на тумбочку рядом с книгами. Гурко даже не взглянул на адрес.

— Искренне благодарен вам, Зенон Иванович. Однако писать сыну мне еще рано… Рано и не о чем.

— И ответ на вашу последнюю просьбу. Увы, ускорить ход следствия по вашему делу я не в силах. Видите ли, проверка обстоятельств вашей прошлой жизни является функцией не военной контрразведки. Однако мы имеем полное право заняться теми страницами вашей биографии, которые имеют отношение к Красной Армии. Факты, собранные и проверенные нами, а также выводы, сделанные на их основании, будут приняты во внимание следствием и сыграют свою роль в вашем деле. Естественно, это ускорит и ход разбирательства. Но врачи категорически против ваших допросов… по причине состояния здоровья.

— Какая трогательная забота! Они бы лучше распорядились убрать из коридора часового… Эта сверхбдительность портит мне крови больше, чем раны и допросы… Я готов на все, что может ускорить ход следствия.

— С вашими следователями имел беседу начальник фронтового управления контрразведки. Они будут только благодарны «Смершу», если тот по своим каналам проверит самое «темное пятно» вашей биографии: каким образом вы, якобы участник войны против фашистов во Франции, оказались с немецкими войсками на оккупированной территории СССР. Как понимаете, ответ на этот вопрос будет играть не последнюю роль в вашем деле.

— Понимаю.

— С вашим прошлым я только собираюсь знакомиться, а ваше настоящее меня вполне устраивает. Итак, я слушаю.

— Я ненавижу швабов с прошлой войны, и когда они вступили во Францию и двинулись на Париж, я с моим товарищем, гвардейским полковником графом Орловым, вступили волонтерами во французскую армию. Нам, старшим офицерам, имеющим огромный боевой опыт, присвоили, как безусым мальчишкам, звания младших лейтенантов и назначили пехотными «взводными Ваньками». И сразу в самое пекло — направили туда, где через час после нашего прибытия на передовую последовала немецкая атака. Кое-как ее отбили, но половина нашей роты разбежалась, из офицеров остались лишь мы с Орловым. Граф принял на себя командование. Когда швабы нас снова атаковали, он повел роту в штыки. По традициям русской армии, я и он шли впереди цепи, и вдруг нам в спину ударил свой же пулемет. Граф был убит наповал, я тяжело ранен. Последнее, что я слышал, были слова одного из убегающих французских солдат: «Эти сумасшедшие русские хотели заставить нас умирать!» Меня подобрали крестьяне, спрятали от швабов, поставили на ноги…

— И после этого вы сменили себе друзей, стали эмиссаром генерала Шкуро на Кубани?

— Немножко не так, Зенон Иванович. Официально я, действительно, должен был заниматься вербовкой казаков во вспомогательные части вермахта. А на самом деле выполнял тайную миссию Антона Ивановича Деникина.

— 3-з-з-занятно. На упомянутой миссии попрошу остановиться подробнее.

— Как известно, еще перед войной генерал Деникин был против союза бывших белогвардейских офицеров с фашистской Германией. Когда вермахт вторгся в Россию, генерал поступил согласно своему призыву: он не только отверг предложение гитлеровцев занять крупную должность в их армии, но и предпринял еще кое-что… Зенон Иванович, вы не обратили внимания на такую закономерность: после завершения войны бывшие противники в первую очередь стараются ознакомиться с военными и политическими доктринами враждебной стороны.

— Считаю это вполне естественным интересом.

— Помимо работ советских военных историков, у Деникина было полное собрание сочинений Ленина и подшивка газеты «Правда» с речами и статьями Ста… вождя и учителя советского народа товарища Сталина. Изучение их работ привело генерала к выводу о том, что вскоре в России должна произойти смена политического и государственного руководства.

— Ну и ну. Из чего же исходил этот исследователь марксизма?

— Вождь и учитель советского народа товарищ Сталин сделал заключение, что по мере строительства социализма растет сопротивление классовых врагов внутри страны. Примеры: саботаж в промышленности в период индустриализации, крестьянские волнения в годы коллективизации, военная оппозиция во главе с маршалами Тухачевским и Блюхером в конце тридцатых годов. Постоянное наличие внутреннего врага внутри СССР — первая посылка Деникина в его рассуждениях… Поражение СССР на фронте и недовольство народа властью, приведшей страну к этим поражениям, — вторая посылка Антона Ивановича… На основании этого он делает логический вывод о том, что обстановка в СССР будет развиваться примерно так, как в России перед революционным взрывом семнадцатого года. Одинаковые посылки — одинаковый результат.

— Экс-главком белых армий в своей логической цепочке упустил одну «небольшую» деталь: коренное отличие царской России от Советского Союза. А если неверна хоть одна из посылок, неверным будет и вывод… Но оставим генерала-теоретика в покое. Почему об этих «теоретических изысканиях» Деникина вы решили мне поведать?

— Антон Иванович считал, что в СССР существует единственная реальная сила, способная по воле народа сменить в Кремле показавшее свою несостоятельность прежнее правительство. Эта сила — новый генералитет Красной Армии, пришедший через горнило сражений на смену довоенным бездарным угодникам и краснобаям, по чьей вине Россия за несколько недель войны потеряла свою кадровую армию… Когда, согласно рассуждениям Антона Ивановича, власть в СССР окажется в руках нового правительства, он был намерен немедленно установить с ним контакт и предложить союз с патриотическими силами белой эмиграции в общей борьбе с Германией.

— Но разве нельзя было предложить этот союз раньше, допустим, в сорок первом году?

— Во всяком союзе каждая из сторон преследует, помимо общих, свои собственные цели. Имелись таковые и у Антона Ивановича. Например, право возвращения белоэмигрантов, участников будущей совместной борьбы против Германии, в Советскую Россию, забвение их прошлых грехов. На подобные уступки эмиграции со стороны прежнего кремлевского правительства Антон Иванович не рассчитывал, поэтому мечтал о появлении нового.

— Своеобразный патриотизм у экс-главкома!

— Чтобы скорее наладить связь с предполагаемым новым правительством в СССР, Антон Иванович направил на советско-германский фронт несколько верных ему людей. Одним из них, имея прикрытием должность эмиссара генерала Шкуро, был я.

— Чем практически вы занимались?

— Практически ничем. Я сразу избрал себе роль стороннего наблюдателя. Самая активная моя деятельность против Красной Армии в этот период — дежурная антисоветская фразеология в кругу новых сослуживцев. Меня интересовал один вопрос: устоит ли моя Родина в той смертельной схватке, которую ей навязала Германия. От исхода этой схватки зависела и моя судьба.

— Как вы ответили на свой вопрос?

— На него ответил не я, а Красная Армия. Я — старый солдат, мне пришлось многое видеть и пережить. Я наступал в четырнадцатом году с генералом Рузским на Львов и отступал в пятнадцатом году под Горлицей. Я шагал в шестнадцатом году с генералом Брусиловым победителем по Галиции и плакал в семнадцатом, видя развал некогда доблестной русской армии. Я начинал мировую войну подъесаулом, а закончил полковником, за службу у Сорокина был разжалован белыми в восемнадцатом году до хорунжего, а в двадцатом стал войсковым старшиной. Поверьте, я знаю, что такое война, и безошибочно могу определить боевой дух армии.

Героизм и самоотверженность, с которыми сражалась Красная Армия в эту войну, не имели аналогов в мировой военной истории. Механизированные корпуса Рокоссовского и Рябышева, пошедшие на второй день войны в контратаку с полупустыми баками: победить или погибнуть… Казачьи лавы добровольческого корпуса Кириченко, атакующие немецкие танки с шашками наголо… Цвет русской интеллигенции, вступивший в дивизии народного ополчения и оставшийся в братских могилах на полях Подмосковья… Советские армии, оказавшиеся в окружении и штыками пробивающиеся на восток по колено в чужой и собственной крови. Таких героических армий еще не имела ни одна страна в мире!.. Танкисты, идущие на таран неприятельских машин, летчики, направляющие подбитые самолеты на колонны вражеской техники… Солдаты, закрывающие своими телами неприятельские амбразуры или бросающиеся с гранатами под чужие танки… Таких солдат еще не имела ни одна армия в мире!.. Такая армия не могла не победить! И она совершенно не нуждалась в помощи не столь давно битых ею белогвардейцев!

— Вы оказались большим реалистом, чем генерал Деникин. Почему же продолжали оставаться среди врагов своей Родины?

— Впервые мысль перейти на сторону Красной Армии мелькнула у меня осенью сорок второго года. Однако чем мог закончиться тогда подобный поступок? Что могло ждать меня, вчерашнего белогвардейского офицера и сегодняшнего эмиссара генерала Шкуро на Кубани, прибывшего создавать казачьи части для вермахта? Только одно — пуля. Это меня не устраивало, и я решил прибыть к вам не с пустыми руками. Мне удалось получить копии с ряда важных немецких документов, представляющих интерес для командования Красной Армии, но… В сентябре под Усть-Лабинской мою машину обстреляли партизаны, я был тяжело ранен. Краснодарский и Ростовский госпитали, затем дом отдыха для выздоравливающих офицеров вермахта в Карпатах… Встреча во Львове с полковником Суховым, мое согласие на службу в абвере. Так у меня появилась вторая возможность исполнить свой долг перед покинутой некогда Родиной.

— Все вами рассказанное необходимо изложить письменно и желательно быстрее. Сможете сделать это за ночь?

— Да.

— Не обидитесь, если дам вам два дружеских совета?

— Буду только благодарен.

— Во-первых, воздержитесь от каких бы то ни было оценок советского строя, наших партийных и государственных деятелей, а также хода военных действий на советско-германском фронте. Даже если они не ваши собственные, а генерала Деникина. Еще лучше, если вы вообще не будете давать никому и ничему никаких оценок.

— Понял вас.

— Во-вторых, не называйте на людях, особенно при своих следователях, товарища Сталина вождем и учителем советского народа.

— Не понял. Именно этим титулом пестрят все советские газеты, начиная от передовиц, речей награждаемых академиков и кончая выступлениями знатных рабочих и передовых колхозниц.

— Совершенно верно. Рабочий и колхозница, автор газетной статьи или академик — это одно дело, а вы — другое. Белогвардейский офицер, агент абвера, подследственный — и вдруг такая любовь и уважение к товарищу Сталину. Подозрительно! А вдруг это?.. Вы, Яков Филимонович, можете быть прощены за службу у белых, за пребывание в абвере, но никакого прощения не будет тому, кто осмелится иронизировать даже с именем товарища Сталина. Удивлены? Тогда ответьте, как вы чувствовали себя в первое время в эмиграции?

— После России это был новый мир.

— Сейчас вы снова попали в новый мир… новый и непростой для непосвященного. Я хотел бы, чтобы вы в нем выжили.

— При первом посещении церкви поставлю свечу за ваше здравие, Зенон Иванович.

— Согласен. А покуда молитесь за свое выздоровление и… не пренебрегайте моими советами.

Утро выдалось еще по-летнему теплым, но уже по-осеннему сырым. На листьях деревьев, на сосновых иглах, на траве висели тяжелые, прозрачные капли росы. Когда пробились первые солнечные лучи, лес моментально возвратил себе богатство ярких осенних красок. Ослепительно сияли капли росы, они искрились и сверкали под солнцем, будто драгоценные камни.

Ничего этого не замечали ни начальник разведки пластунской дивизии, ни командир разведывательной сотни. Стоя у мотоцикла на развилке шоссе и лесной дороги, они напряженно вслушивались в гул приближающейся автомашины.

— Наша, Петра Никитюка полуторка, — сказал сотник. — Я ее завсегда по мотору узнаю.

— По-моему, тоже она, — согласился начальник разведки. — Но почему одна?

На шоссе показался грузовик, не доезжая метров пятидесяти до мотоцикла, затормозил. Из кабины вышел казачий офицер с забинтованной головой и рукой на перевязи, через борта машины стали спрыгивать на землю пластуны и выстраиваться в шеренгу на обочине шоссе.

— Мои, мои, — радостно встрепенулся командир сотни. — Вон взводный Нестерчук, старшина Вовк. Айда встречать хлопцев.

— Иди один, сотник. Я подойду позже, когда взвод будет целиком.

Честно говоря, майор с удовольствием принял бы предложение старшего лейтенанта, но понимал, что его присутствие привнесет во встречу определенную официальность и натянутость, и не хотел этого.

Широко улыбаясь, сотник поспешил к строю разведчиков и стоящему перед ним лейтенанту.

— Взвод, смирно-о-о! — раздалось при его приближении. — Равне…

— Вольно, — махнул рукой сотник. — Здорово, хлопцы!

— Здравжелам, тов старлей! — раздалось в ответ.

А сотник уже целовал взводного в пыльные усы.

— Здорово, друже! Эх, и соскучился по тебе! Что же это не поберег себя?!

— Так уж пришлось, — хмуро ответил взводный.

— Главное, живым вернулся, — проговорил командир сотни, окидывая взглядом казачий строй. — А где остальные хлопцы? Юрко, Кондра?

— Сержант Юрко убит, Кондра в госпитале, — ответил взводный, опуская глаза.

Лицо командира сотни помрачнело.

— Жаль хлопцев, особливо Юрко. Однако постой… Кто же тогда старший второй машины? Ты и старшина здесь, сержант Хрыстя тоже, Юрко и Кондра не в счет.

Взводный поднял голову, без всякого выражения посмотрел на командира сотни.

— Второй машины нет, товарищ старший лейтенант, — бесстрастно прозвучал его голос. — И не будет никогда.

Сотник вздрогнул, словно его обожгли ударом нагайки, отшатнулся от взводного. Внимательно всмотрелся в его неприветливое окаменевшее лицо, еще раз окинул взглядом строй разведчиков. Ни одной улыбки, ни единого слова с момента прибытия. А ведь вернулись в родную сотню после выполнения боевого задания. Боевого… Только сейчас до командира сотни дошел смысл услышанного от взводного ответа на свой вопрос. И он, забыв о забинтованной голове и раненой руке лейтенанта, сжал его за плечи.

— Где взвод, лейтенант? Где казаки? Уходило тридцать один, вернулись девять. Где хлопцы, лейтенант? Чего молчишь?

Взводный резко передернул плечами, сбросил в них руки сотника, принял стойку «смирно».

— Остались там, куда вы их послали, товарищ старший лейтенант. Севернее Дуклы, у тихого городка… Где санатории и курорты, горы и свежий воздух, зелёная травка и цветики-семицветики…