Редактор М.М. Журавлев

Художник М.В. Банишевский

Сергей Дёмкин БУМЕРАНГ

Дипломаты, аккредитованные в Анкаре зимой 1942 года, находили турецкую столицу на редкость скучным городом. Собственно, для них Анкара ограничивалась площадью Улус Мейданы да пятикилометровым бульваром Ататюрка, протянувшимся от старого города до президентского дворца. О светской жизни — балах, раутах, приемах — нечего было и говорить: три изрядно опостылевших ресторана — «Сория», «Карпика» и «Файя» на самом бульваре, сомнительное заведение на вокзале, которое дипломатам посещать не рекомендовалось, редкие официальные приемы, устраивавшиеся в основном турками, — вот и все, что могла предложить Анкара. Впрочем, большинству посольств было не до развлечений.

Не составляла исключение в этом отношении и «Алман кёй» — «Немецкая деревня». Так окрестили в Анкаре здания посольства «третьего рейха», выстроившиеся в ряду других дипломатических представительств все на том же бульваре Ататюрка. Возглавлял посольство Франц фон Папен, шестидесятилетний седой старик с ярко-голубыми глазами и аристократически надменным лицом. Два года назад он прибыл в Анкару с особым поручением самого фюрера: любой ценой добиться, чтобы Турция стала союзником Германии. Вскоре цена была уточнена Берлином — пять миллионов марок золотом «для поддержки немецких друзей в Турции при их стесненном экономическом положении». Кроме того, Риббентроп обещал Анкаре «значительные территориальные приобретения» за счет Сирии, Ирака и Советского Союза.

Германский посол для достижения этой цели прибегал к таким средствам, о которых дипломаты предпочитают умалчивать даже в своих мемуарах. После переговоров Идена в Москве в декабре 1941 года фон Папен конфиденциально сообщил турецкому президенту, что на них якобы шла речь о передаче Советскому Союзу Босфора и Персидского залива. А чтобы придать видимость правдоподобия этому вымыслу, он убедил японского коллегу тоже открыть турецкому правительству эту «тайну». В газетах то и дело появлялись слухи о высадке советских десантов на черноморском побережье Турции, налетах русских бомбардировщиков на северные вилайеты и потоплении турецких судов в нейтральных водах. Факты разбоя действительно были, только занимались морским пиратством не советские, а фашистские подводные лодки.

Посол фон Папен не ограничился этими фальсификациями. В феврале 1942 года он организовал в Анкаре псевдопокушение на самого себя. На основании показаний нескольких подкупленных «свидетелей» по обвинению в подготовке покушения были арестованы и осуждены советские работники в Турции Корнилов и Павлов.[51] Однако самому фон Папену горе-процесс не доставил торжества: турецкая общественность упорно отказывалась верить в виновность русских. Пришедшая вскоре после этого шифровка из Берлина от министра иностранных дел «третьего рейха» Риббентропа всю ответственность за провал далеко нацеленной политической акции возлагала на самого посла фон Папена.

Вот уже почти полгода штаб-квартирой и одновременно жилищем майору Илье Ильичу Гаранину служила крохотная землянка в болотистых лесах Псковщины. Всё её нехитрое убранство состояло из приткнувшегося в угол топчана, над которым из жердей обшивки торчал круглый бок серого валуна, двух лавок да сколоченного из досок грубого стола. Конечно, землянка ничем не напоминала прежний кабинет на Литейном проспекте или уютную комнату на Потемкинской улице неподалеку от Таврического сада, где в редкие свободные часы он гулял с Ксюшей и маленьким Валеркой.

Здесь, в тылу врага, за многие километры от фронта Илья Ильич не раз вспоминал напутственную беседу в кабинете начальника отдела перед отправкой к партизанам. Гаранин пришел к полковнику Ояавере сразу же после советско-финляндской войны. Хотя майору пришлось поработать с ним сравнительно немного, он успел по достоинству оценить этого сдержанного, чуть угрюмого человека, умевшего сохранять спокойствие даже в самые трудные минуты. Сын неграмотной прачки, эстонец по национальности, Дмитрий Ояавере провёл детство в сыром подвале на одной из петербургских окраин. Об этом человеке можно без преувеличения сказать, что его вырастила Советская власть: поставила на ноги, открыла путь к образованию. Совсем еще юным он вступил в партию, окончил вуз и был направлен в чекистские органы. Работал самозабвенно, не считаясь ни с временем, ни с трудностями.

Гаранин многое перенял от Дмитрия Константиновича. Подобно ему, он не напускал на себя загадочно-таинственный вид, но и не болтал об оперативных делах даже с друзьями-сослуживцами, относился к людям просто и доброжелательно. Партизаны в отряде считали его смелым и толковым командиром. Лишь немногие знали настоящий характер его работы. Большинство считало Гаранина офицером штаба бригады, прикомандированным к отряду Щорса.

Перед отправкой в тыл врага Дмитрий Константинович напутствовал Гаранина в своей обычной суховатой манере. Из сейфа появилась крупномасштабная карта огромного района: от Балтийского побережья Эстонии и Латвии на западе до глубоких тылов Ленинградского и Волховского фронтов на востоке. Она вся была испещрена условными знаками, непонятными для непосвященного. Илья Ильич сразу же разобрался, что на карте помечены разведывательные и карательные органы немцев, шпионско-диверсионные школы, конспиративные квартиры, переправочные пункты и маршруты проникновения гитлеровских агентов в нашу страну.

— Эта карта, — спокойно продолжал пояснения Дмитрий Константинович, — не чудом выкрадена одним героем-смельчаком из какого-то сейфа. Она заполнена по крупицам. И сотрудники особых отделов, и следователи, и особенно наши разведчики за линией фронта — все добывали для нее данные. И подчас ценой собственной жизни. Поэтому запомните: какой бы заманчивой и эффективной сама по себе не казалась операция, грош ей цена, если она не добавляет или не подтверждает хоть что-то в отношении замыслов и планов противника. И второе: контрразведчик должен не просто разоблачать шпионов и диверсантов. Он обязан знать, кто ему противостоит, его сильные и слабые стороны, уметь предвидеть действия противника. А для этого опять-таки важно все время активно собирать информацию, анализировать и обобщать ее. Словом, надо смелее внедряться в абверовскую паутину…

…В дверь землянки Гаранина постучали и почти тут же в проеме появилось курносое, усыпанное веснушками лицо посыльного командира отряда Андрея Карловича.

— Товарищ Илья, командир отряда просил вас прибыть к нему, — одним духом выпалил паренек, прозванный партизанами за непоседливость Чижиком. Мало кто из них знал, что его настоящее имя — Петр.

Гаранин поднялся, накинул ватник.

— Нет, нет, товарищ Илья, командир не в штабе, — затараторил Чижик, — он там, за Лосиным островом, вас ждет…

Илья Ильич молча снял с колышка у двери автомат и привычно надел его на правое плечо дулом вниз.

Весна в этом году выдалась поздняя, пришла, как говорили местные жители, ветрами с юга и востока. И хотя почва была еще мерзлая и твердая, снега на полях почти не осталось — он серел узкими полосками только в оврагах. Зато в лесу все было покрыто жидкой кашицей таявших снегов, которая сделала этот и без того болотистый край почти непроходимым. Приходилось рассчитывать каждый шаг, чтобы не оступиться с узкой тропинки, петлявшей по кочкам между деревьев, и не ухнуть в студеную жижу.

Чижик словно не замечал трудности пути и всю дорогу болтал без умолку. Оказалось, Андрей Карлович с Петькой — втайне паренек очень гордился, когда командир обращался к нему по-чапаевски, — провожали группу подрывников, отправившихся под Лугу, и стали свидетелями того, как наш «Як» повредил немецкий «мессер» и заставил его приземлиться. «Мессер», по словам Чижика, «так плюхнулся на ту мокрую поляну за Лосиным островом, что грязь выше деревьев полетела». Командир отряда с бойцами быстро нашли немецкий самолет, а в нем — убитого стрелка-радиста и раненого летчика, который, как это ни странно, сдался без всякого сопротивления.

Первое, что увидел Гаранин, когда они вышли на болотистую прогалину, был увязший чуть ли не до половины фюзеляжа двухмоторный истребитель «Мессершмитт-110». В стороне, ближе к опушке, где было посуше, на охапке веток лежал человек в летном комбинезоне, над которым склонился Андрей Карлович. Он не стал дожидаться, пока Гаранин подойдет к нему, а сам заспешил навстречу.

— Извини, Илья Ильич, что заставил тебя семь верст киселя хлебать. Уж больно интересный тип попался. Я его кое-как допросил, но он по-русски ни бум-бум, а все что-то несуразное бормочет: «Камрад, Тельман коммунистише, Карл Маркс», — раздраженно передразнил он немца. — Видно, от страха в товарищи набивается. Вот его офицерская книжка. Обер-лейтенант Вилли Шнель.

Гаранин и командир отряда подошли к раненому. Летчик лежал, закрыв глаза. Его лоб пересекала сочившаяся кровью ссадина — видимо, ударился о приборную доску при посадке. На белом, как мел, лице синела тонкая полоска губ. Из-под съехавшего набок шлема торчала прядь светло-русых волос.

— Как бы сознание не потерял, — озабоченно сказал Андрей Карлович. — Петька, быстро снега или воды…

Когда ко лбу и вискам немца приложили мокрую снежную кашицу, он, вздрогнув, открыл глаза. Увидев склонившихся над ним людей, летчик неожиданно улыбнулся и с запинкой произнес:

— Вы есть русиш партизанен?.. Я ошень радовался… — Он замолчал, хотя губы его продолжали шевелиться. Видимо, немец тщетно пытался найти нужные русские слова.

Андрей Карлович и Илья Ильич недоуменно переглянулись: явная радость сбитого гитлеровского летчика от встречи с советскими партизанами казалась необъяснимой.

— Я говорю по-немецки, — прервал паузу Гаранин.

— О, тогда все будет хорошо… — облегченно вздохнул раненый.

— Что с вами произошло?

— Я не фашист… Мой брат Фридрих — коммунист… — летчик словно не слышал вопроса. — Его арестовали… Сейчас фашисты мучают Фридриха в тюрьме… Амалия, его жена, живет с детьми у вас, в Новосибирске.

По лицу немца пробежала гримаса боли. Он опять закрыл глаза.

— Почему вы сели? — спросил Илья Ильич.

— Меня послали разведать, где сейчас расположена партизанская база. Мы осмотрели сверху весь лес и ничего не обнаружили… Вы хорошо замаскировались… Неожиданно встретились с русским истребителем… Стрелок-радист убит. Меня ранило. Стал давать перебои мотор, и я решил сесть, пока не поздно. Как раз снизу была удобная поляна, — летчик попытался привстать и тут же сморщился от боли.

— Куда вас ранило?

— Правую голень ему зацепило, но кость, по-моему, цела. Пока Петька за тобой ходил, я ему ногу ремнем перетянул, — вмешался в разговор Андрей Карлович, уловивший, о чем идет речь.

— У вас есть чем перевязать? — спросил Илья Ильич летчика.

— Там у стрелка-радиста должен быть индивидуальный пакет.

Летчика перевязали. Гаранин поднес ко рту раненого флягу, которую обнаружил в кабине. Немец сделал несколько глотков, глубоко вздохнул и благодарно улыбнулся. Лицо его стало розоветь.

— Герр Шнель, какие части сосредоточены вблизи вашего аэродрома? — спросил Илья Ильич.

— Наш аэродром находится возле станции Порхов. Крупных частей там нет. Охрана аэродрома — мотопехотный батальон. На станции отдельная рота, охраняет мост, по которому идет переброска воинских частей и техники в сторону Старой Руссы. Сам с самолета не раз наблюдал…

Гаранин записал все, что рассказал пленный, и спрятал блокнот в карман. Потом позвал Андрея Карловича, и они отошли в сторону. Понимая, что сейчас решается его судьба, Вилли Шнель даже приподнялся на локте, с надеждой глядя им вслед.

Раненый немецкий летчик оказался весьма необычен.

«Может быть, Шнель действительно антифашист и искренне хочет перейти на нашу сторону?» — думал Гаранин.

— Вот задал нам задачу. Что с ним будем делать? — прервал его размышления Андрей Карлович. — Мне он в отряде не нужен. Вечером снимаемся. Тащить с собой — лишняя обуза. Потом, мало ли что он о себе плетет. Сказать можно все, что угодно. Пока будем проверять, наворочает дел.

— Но ведь все, что он сообщил, сходится с нашими данными, а кое-что мы вообще не знали.

Они вернулись к раненому.

— Возьмите меня в ваш отряд, — дрожащим от волнения голосом опять попросил он партизан. — Поверьте, я больше не могу быть с наци, — Шнель умоляюще посмотрел в глаза Гаранину.

Илья Ильич успокаивающе поднял руку.

— Я понимаю, всё, что произошло, свалилось на вас как снег на голову. Да и рана наверняка здорово дает себя знать. Вот, глотните, будет легче, больше помочь, к сожалению, ничем не можем, — Гаранин протянул летчику его флягу, но тот отстранил ее.

— Я прошу вас взять меня к себе не потому, что боюсь за свою жизнь. Я на самом деле больше не могу оставаться с наци.

Шнель сказал это с такой силой отчаяния, что Гаранину стало ясно: это решение давно выношено им.

— Мы верим в вашу искренность, в то, что, как и ваш брат, вы хотите бороться с Гитлером и наци. Но для этого вовсе не обязательно идти в партизанский отряд. Наоборот. В интересах борьбы с фашизмом гораздо целесообразнее остаться в люфтваффе. Сами понимаете, какую огромную пользу вы можете принести именно там. Согласны?

Шнель растерялся. Он давно уже пришел к выводу, что родина, Германия — это одно, а правившие в ней наци — совсем другое. С наци у него нет и не может быть ничего общего. А когда Вилли узнал об аресте брата, чувство неприязни к нацистам переросло в страстное желание отомстить его мучителям в черных мундирах. Но как это сделать, Вилли не знал. Ему приходила мысль перелететь к русским, возможно, он так бы и поступил, подвернись удобный случай. Но сейчас речь шла о другом.

— Вы предлагаете мне стать…

— Нет, антифашистом и бороться против нашего общего врага, — не дал договорить ему Гаранин. — Или, если хотите, человеком, который стремится помочь как можно быстрее положить конец войне. Чтобы больше не гибли люди. Ни русские, ни немцы. Времени на раздумья нет. Решайте.

«Фридрих в тюрьме. Значит, я должен заменить его. Правильно говорит этот русский: нужно скорее кончать эту проклятую войну, чтобы не было больше ненужных жертв…»

— Конечно, если вы боитесь… — продолжал Гаранин.

— Нет, нет, я согласен, — поспешно ответил Вилли. — Но я не представляю, чем смогу помочь. Ведь я только простой летчик, и никаких особых военных тайн мне не доверяют.

— Об этом не беспокойтесь. Там видно будет, что и как. Кто-нибудь знает, что вы брат коммуниста?

— Только несколько близких друзей брата в Германии, оставшихся на свободе, да старушка тетя по отцу, у которой я останавливался в Берлине после призыва в армию. Мои родители постоянно живут в Турции. Мы с Фридрихом родились там. Я учился в английском колледже в Стамбуле, а Фридриха взял в Германию брат матери. Он считал, что каждый немец должен получить образование у себя на родине. Незадолго до этого у дяди умерла жена. Он очень страдал от одиночества и долго убеждал моих родителей отпустить к нему Фридриха, пока те не согласились. Дядя усыновил брата, дал ему свою фамилию, а через год умер. Фридрих, оказавшись без средств, — у дяди кроме пенсии ничего не было, — бросил учебу и пошел работать на завод. Там вступил в Коммунистическую партию. Когда к власти в Германии пришли наци, Фридрих стал скрывать, что в Турции у него есть отец с матерью и младший брат, чтобы не навлечь на нас неприятности.

— Как фамилия вашего брата?

— Ульштейн, Фридрих Ульштейн. Под этой же фамилией живет в Новосибирске и его жена Амалия. Вы сможете связаться с ней, и она все подтвердит.

— Хорошо, хорошо, Вилли, — остановил Илья Ильич летчика. — Давайте лучше подумаем, как установить с вами контакт в будущем. Ведь никто не знает, куда вы попадете после госпиталя. Нельзя ли это сделать через кого-нибудь из ваших родственников в Германии? Например, через вашу тетю?

— Через Эдит Шнель?

— Да, да. Вы говорили, что жили у нее в Берлине. Напишите ей, когда получите новое назначение, и предупредите, что, возможно, о вас будут справляться товарищи по эскадрилье.

— О, тетя Эдит с радостью примет их и все передаст.

— Лучше будет, если вы заранее сообщите ей, кто именно скорее всего будет разыскивать вас.

— Хорошо, геноссе…

— Называйте меня именем вашего брата. Фридрихом. Боюсь, что мое русское имя вам не выговорить, — улыбнулся Илья Ильич. — А вот для вашего друга имя нужно подобрать сейчас и такое, чтобы вы потом не забыли. Как зовут ваших племянников в Новосибирске?

— Зигфрид, Гретхен и Пауль.

— Гретхен исключается, остается Зигфрид и Пауль. Так вот, к вашей тете обратится Пауль. Её адрес?

— Лангештрассе, 15, квартира 21. Это у Силезского вокзала.

— Решим так, Вилли. Если к вам придет человек от меня, он скажет, что Пауль интересуется здоровьем тети Эдит. Это будет пароль.

Морщась от боли, Шнель вынул из кармана бумажник, достал фотографию, на которой был снят с пожилой женщиной:

— Моя мать, — коротко сказал он Гаранину и написал на обороте: «Амалия! Фридрих жив и здоров. Целую тебя и детишек. Верю, что скоро увидимся. Вилли».

— Прошу вас, геноссе Фридрих, переправьте фотографию Амалии. Она наверняка беспокоится о брате.

Гаранин спрятал снимок в карман.

— Итак, обо всем договорились. Теперь нужно дать знать на аэродром о вашем ранении и вынужденной посадке. Рация цела?

— По-моему, да, а вот самолет вышел из строя окончательно.

Поддерживаемый Гараниным и Андреем Карловичем Шнель кое-как забрался в кабину. Рация, к счастью, оказалась в исправности.

— Как ориентир можете упомянуть о проходящей в двух километрах проселочной дороге и сгоревшем селе с уцелевшей кирпичной церковью. Пешком оттуда пробраться сюда можно. Думаю, что часа через два за вами придут. Продержитесь?

Летчик устало кивнул и, откинувшись на спинку кресла, стал вызывать аэродром.

— Отвечают… Обещают выслать помощь с ближайшего поста полевой жандармерии. Они позвонят туда по телефону.

— Ну, геноссе Вилли, мы пошли. Не забудьте: Пауль и Эдит. Желаю вам успеха.

Вилли лишь вымученно улыбнулся и помахал рукой Андрею Карловичу и Петьке, которые в последний раз проверяли, не осталось ли следов пребывания людей на раскисшей поляне.

Вилли Шнель сидел в кабине, время от времени вызывая аэродром. Ответ был один и тот же: «Помощь выслана». Однако прошло не меньше трех часов, прежде чем у самолета появился взвод во главе с летчиком обер-лейтенантом. Шнель не поверил своим глазам, когда над ним склонился его товарищ по эскадрилье Ганс Эрхард.

— Вилли, ты серьезно ранен? — в голосе обер-лейтенанта прозвучала неподдельная тревога.

— Не знаю, боль чертовская. У меня едва хватило сил перевязать ногу, — ответил тот, морщась. — Как ты оказался с ними? — кивнул он на солдат.

— Случайно был на посту, когда позвонили с аэродрома. Их лейтенант был откровенно рад, что я вызвался поехать вместо него. Потерпи. Сейчас мы отнесём тебя на дорогу, туда придет санитарная машина с врачом.

— Не повезло мне, Ганс.

— Кто знает, Вилли, может быть, наоборот, ты счастливый человек: поедешь в тыл, а там, смотришь, демобилизуют.

— Ты что, Ганс, как можно этому завидовать? Уйти из авиации?! Да еще накануне победы… Вы скоро будете разгуливать по Ленинграду, а я — валяться на госпитальной койке в какой-нибудь захолустной дыре…

— Ну, до финала, положим, еще не близко. Я бы на твоем месте беспокоился о том, как попасть в берлинский госпиталь.

Подошли солдаты с носилками, и летчики замолчали.

В один из солнечных июньских дней обер-лейтенант Вилли Шнель выписался из берлинского госпиталя. Предстояла еще врачебная комиссия, от которой зависела его дальнейшая служба. Он отказался от офицерского пансионата, предпочтя провести несколько дней в квартирке на Лангештрассе, тем более, что тетушка Эдит была несказанно рада появлению племянника. Она не знала, куда усадить его, чем угостить, и чуть ли не сдувала пылинки с «дорогого мальчика».

На врачебной комиссии ее председатель — хирург, которому уже перевалило за восемьдесят, — осматривал Вилли одним из первых. Он бросил одобрительный взгляд на могучую мускулатуру:

— Занимались спортом?

— Да, герр председатель, жил у моря. Плавание, гребля с детства были моими любимыми занятиями.

— Хорошо, хорошо, — приговаривал председатель, продолжая осматривать его. Потом помял синий узловатый шрам и безаппеляционно изрек: — В интендантское управление для дальнейшего прохождения службы в тылу. Желательно по месту жительства до призыва в армию. Предстоит еще амбулаторное лечение.

— Но у меня в рейхе нет близких родственников, мои родители живут в Турции. Я бы предпочел вернуться в эскадрилью.

Вилли вовсе не стремился обратно на свой аэродром, затерянный в псковских лесах, но он считал не лишним продемонстрировать желание попасть на фронт.

— Вы долго прожили в Турции? — спросил один из членов комиссии в чине гауптмана.

— Я там родился и вырос.

— Подождите в коридоре, — коротко приказал председатель, обменявшись с гауптманом понимающим взглядом.

Вилли смешался с толпой офицеров, ожидавших вызова на комиссию. Вслед за ним появился капитан, который тут же скрылся в соседней комнате. Через несколько минут оттуда выглянул молодой, пышущий здоровьем лейтенант в щегольски сшитой форме.

— Вилли Шнель! — выкрикнул лейтенант писклявым голосом.

Вилли подошел к нему.

— Пройдите сюда, — лейтенант пропустил вперед Шнеля и закрыл за ним дверь.

За столом в пустом просторном кабинете сидел гауптман, задавший Вилли вопрос на врачебной комиссии.

— Расскажите о себе подробнее, — тоном приказа сказал он.

Когда обер-лейтенант закончил, посыпались вопросы. Гауптмана интересовало буквально все, начиная от успехов в английском колледже в Стамбуле и кончая числом боевых вылетов и обстоятельствами ранения. Вилли терялся в догадках относительно цели беседы, больше похожей на дотошный допрос. Ясно было одно: к медицине гауптман имеет весьма отдаленное отношение.

— Что ж, ваше стремление вернуться в авиацию, чтобы сражаться с врагами рейха, весьма похвально, — Шнелю показалось, что в голосе гауптмана прозвучала едва уловимая ирония. — Думаю, что мы вам поможем в этом. — И уже официально закончил: — Завтра в десять ноль-ноль явитесь по адресу Тирпицуфер, семьдесят четыре, комната четыреста семь. Хайль Гитлер! — лениво вскинул он мясистую ладонь, не вставая из-за стола.

В Стамбуле на улице Истикляль находились консульства СССР, Англии, США и — чуть ниже — нацистской Германии. Поэтому на официальных приемах и празднествах протокол выдерживался с невиданной скрупулезностью, чтобы представители воюющих государств ненароком не столкнулись друг с другом. Это, впрочем, не мешало сотрудникам германского консульства пить шотландское виски и приправлять блюда индийским кари. И никто из преданных своему фюреру душой и телом наци не усматривал в этом ничего предосудительного: в конце концов они покупали и виски, и кари, и многое другое не у врагов-англосаксов, а у собственных слуг.

Последние составляли весьма своеобразную и не менее замкнутую группу. В Турции каждый, кто служит у иностранца, называется кавасом, независимо от того, убирает ли он комнаты, возит хозяина на машине, бегает с мелкими поручениями или ухаживает за самим послом. Для хозяина-иностранца кавас — никто и ничто, неслышная тень, делающая жизнь приятной и удобной.

Не составлял исключения и кавас Эриха Штендера. С полгода назад немецкий журналист приехал в Стамбул, снял особняк грека Караянидиса на улице Независимости, а сам целый месяц жил в гостинице, подыскивал надежного слугу. Фуад-джан,[52] как звали соседи каваса Штендера, невысокого толстяка с нездоровым цветом лица и маленьким бесформенным носом-пуговкой, был подвижен, исполнителен и молчалив. Словом, идеальный вариант камердинера для холостяка, любящего порядок в доме, если бы не его вечно настороженные глаза, цепко ощупывающие любого посетителя. Поэтому с некоторых пор Штендер взял за правило отпускать каваса на целый вечер, если ожидались люди, беседы с которыми не предназначались для посторонних ушей.

В этот день журналист осматривал комнаты, залы и коридоры особняка с особой тщательностью. Все было в образцовом порядке. Однако хозяин немного нервничал. В конце концов не каждый день послы да еще такие, как фон Папен, жалуют своим посещением заурядного нацистского журналиста.

Штендер ни на минуту не забывал, кто такой фон Папен: не просто опытный дипломат и старый разведчик, но еще и бывший рейхсканцлер. Ходили туманные разговоры о том, что фюрер не слишком доверяет аристократу и поэтому не разрешает никому из членов его семьи выезжать за пределы Германии. Но слухи слухами, а фактом оставалось то, что именно фон Папен помог Гитлеру стать рейхсканцлером 30 января 1933 года, а сам довольствовался постом вице-канцлера. Правда, предшественник фюрера генерал фон Шлейхер обозвал за это своего бывшего друга «предателем, перед которым Иуда Искариотский кажется святым». Но какое до этого дело Эриху Штендеру, когда вся его карьера могла быть решена одним росчерком зеленого карандаша посла.

Интересный голубоглазый блондин с курчавой бородкой, лет сорока пяти, как описывали Штендера знакомые, числился представителем германского информационного агентства ДНБ. Но получал приказы не от заместителя шефа отдела прессы МИД Брауна фон Штумма или начальника отдела в министерстве пропаганды Карла Бемера. И даже не от полковника фон Веделя в отделе печати вермахта. Нет. Непосредственным шефом гауптмана Штендера судьба сделала образованного юриста, знатока мусульманских стран доктора Готлиба Зауэра. Он имел скромное звание майора абвера, но пользовался особым расположением адмирала Канариса.

Ни сам Штендер, ни его начальник Зауэр не знали, что в кабинете главы абвера на Тирпицуфер в сейфе-тайнике хранится необычный атлас мира в черном кожаном переплете. Туда Канарис собственноручно заносит условные знаки: красные треугольники, это КО — «кригсорганизационен», центры германской военной разведки за границей; кружки того же цвета — их филиалы; синие треугольники — резидентуры; синие кружки — районы действия главных резидентов абвера и сотни флажков обоих цветов — простые агенты. И если фамилия Зауэр была заключена в синий треугольник, а Штендера — в кружок, то фон Папен и Анкара находились внутри жирного красного треугольника, одного из шести наряду с Мадридом, Лиссабоном, Берном, Стокгольмом и Будапештом, который означал, что нацистский посол координирует всю работу нацистских разведок против целого ряда соседних стран, и прежде всего России. Но и не зная этого, оба абверовца отлично понимали, что главные усилия им следует направлять против русских и что от успеха на этом участке зависит их дальнейшая судьба.

Раздался резкий звонок, известивший о прибытии гостя. Штендер заторопился навстречу и почтительно замер у двери, пропуская посла.

— Здравствуйте, Эрих, — кивнул фон Папен, оглядывая вылизанный холл. Штендер вытянулся и щелкнул каблуками, но старик лишь досадливо поморщился. — Бросьте, гауптман, вы не на плацу, — как и его бывший протеже Канарис, фон Папен пренебрежительно относился к воинским условностям.

— Прошу, экселенц, на второй этаж в кабинет, — пригласил Штендер, указывая на лестницу в глубине холла.

Они расположились в креслах. Папен немного помолчал, давая этим понять, что, наконец, переходит к главному, ради чего не поленился сам приехать в Стамбул.

— У нас сейчас две основные задачи: во-первых, добиться, чтобы турки выставили отсюда русских и всерьез пошли на военный союз с нами. Второе — активизировать работу по заброске агентуры к Советам.

— Простите, экселенц, но в турецких редакциях охотно печатают наши разоблачения о кознях русских против Турции. Я специально…

— Все эти инспирированные «сенсации» мало что дают. Нужны факты, конкретные и неопровержимые. Скажем, если турки сами вскроют какие-нибудь происки русских и убедятся в их недоброжелательности…

— Извините, экселенц, я предлагал вам план операции…

— Помню, поэтому и заехал сегодня к вам. Сумели найти для нее подходящего исполнителя? Учтите, он должен быть абсолютно предан нам и смел.

— Подходящая кандидатура есть.

— Кто такой?

— Некий Шамиль Мирзоев. Его отец — эмигрант из азербайджанских националистов. Умер в Стамбуле. Мать скончалась в России. Юношей Шамиль уехал учиться в Германию. Здесь его никто не знает.

— Что ж, на первый взгляд, он может подойти. Кстати, отец Мирзоева был состоятельным человеком? На какие средства Шамиль учился в Германии? — заинтересовался Папен.

— После смерти отца Шамиль остался практически нищим. Но парню повезло — он привлёк внимание одного азербайджанца-эмигранта. У того было большое поместье в Анатолии. Ему пришло в голову выучить Шамиля на агронома, а потом использовать благодарного специалиста в своем имении. На его деньги и учился Шамиль, пока доброжелатель не погиб в автомобильной катастрофе.

— Что же стало с парнем?

— Бросил учиться, начал воровать. Как-то в Берлине вместе с криминальной полицией мне пришлось заниматься поисками воров, похитивших чемодан у итальянского дипломата. Задержали несколько человек. Среди них оказался и Шамиль. Чувствовалось, что в шайке он тяготился своим положением. К тому же Шамиль был смел, сообразителен, честолюбив. В общем, он-то и помог нам разыскать содержимое чемодана. Я решил, что такой парень может пригодиться. Мы помогли ему вместо тюрьмы вернуться в университет, а потом направили в разведывательную школу. В прошлом году он ее окончил. Сейчас инструктор на курсах диверсантов при абвер-II.

— Хорошо, посылайте свой план Лахузену.[53] Напишите, что я согласен. Только учтите, что если дело провалится, мне придется примерно наказать вас, ибо я, естественно, не знал о вашей затее. Да, кстати, я получил от Лахузена личное письмо. Просит ускорить комплектование и подготовку группы диверсантов.

— Уже завербовано три человека, экселенц.

— Этого мало.

— Мы продолжаем подыскивать людей, но подходящих кандидатов здесь не так уж много.

— Займитесь в первую очередь эмигрантами, — коротко бросил фон Папен, поднимаясь с кресла.

— Так точно, экселенц, я вообще подбираю курсантов только из эмигрантов.

В здании наркомата, где Гаранин бывал до войны, было непривычно тихо. Срочный вызов оказался для майора совершенно неожиданным. А после встречи с начальником отдела полковником Ояавере Гаранин и вовсе терялся в догадках. Коротко расспросив его об обстановке в тылу у немцев, Дмитрий Константинович вручил командировочное предписание и приказал немедленно вылететь в Москву на попутном Ли-2.

— Явишься в наркомат к полковнику Орлову. Там все узнаешь, — прервал начальник отдела недоуменные вопросы Гаранина. — Я на тебя надеюсь, не подкачай, — крепко обнял он Илью Ильича. — Желаю успеха.

В пустом коридоре пятого этажа торопливые шаги Гаранина рождали гулкое эхо. У кабинета 515-6 он остановился. Постучал и, подождав ответа, нажал на ручку двери. В небольшой комнате с зашторенным окном за столом, заставленным телефонными аппаратами, сидела девушка лет двадцати трех.

— Товарищ Гаранин? — приветливо спросила она. — Здравствуйте, меня зовут Настя, я секретарь отдела. А мы ожидали вас позже. Кабинет полковника Орлова — пятая дверь направо, по этой же стороне. Он у себя.

…Из-за стола, отодвинув в сторону блокнот, поднялся высокий брюнет. Его можно было принять за азербайджанца или армянина.

— Товарищ полковник, майор Гаранин прибыл…

Орлов не дослушал уставной рапорт:

— Здравствуйте, Илья Ильич, — протянул руку. — Меня зовут Семен Игнатьевич. Прошу садиться. Заочно я вас уже знаю. Последнюю операцию против абвер-команды-204 в Пскове вы подготовили отлично.

Немного смущенный неожиданной похвалой, Гаранин снял фуражку, присел на придвинутый к столу жесткий стул.

Орлов молчал.

— Возникло одно дело, из-за которого пришлось отозвать вас с фронта. Нужно вплотную заняться абверовским «КА-О» в Турции. Вас по моей просьбе прислали мне в помощь. Удивлены?

— Откровенно говоря, да.

— Тем не менее, — продолжал Семен Игнатьевич, — нам нужны именно вы.

Гаранин тщетно пытался вспомнить что-нибудь из своей практики, что имело бы отношение к Турции.

«Да, не зря говорят, что внешность часто бывает обманчивой», — подумал Орлов, сравнивая на первый взгляд неброскую фигуру Гаранина с запомнившимися словами характеристики: «Волевой, энергичный, смелый, решительный».

— Помните вашего крестника обер-лейтенанта, для которого вы были Фридрихом?

— Вилли Шнель! Значит, все-таки дал о себе знать? — Теперь майору кое-что стало понятно.

— Да. После госпиталя его откомандировали из боевой части летчиком немецкого консульства в Стамбуле. Вероятнее всего, он обслуживает какую-нибудь из нацистских разведслужб. Сами понимаете, как важно наладить с ним постоянную связь.

— Семен Игнатьевич, а что еще известно о Вилли Шнеле?

— К сожалению, очень мало. На Лангештрассе его тетка передала нашему товарищу лишь коротенькую записку. Посмотрите, — полковник Орлов вынул из сейфа папку и достал оттуда бланк расшифрованной телеграммы.

«Дорогой Пауль! Посылают туда, где кончал колледж. Опять буду летать, хотя жаль, что драться больше не придется. Напиши моим старикам. Думаю жить у них. Вилли». — Гаранин еще раз перечитал лаконичный текст и вернул телеграмму.

— Мы установили, что в немецкой колонии в Стамбуле действительно есть некий Шнель, а в нацистское консульство там прибыл новый командир самолета. Ваш ли это крестник Вилли или нет, сказать трудно. Мы обсудили все и пришли к выводу, что если он тот самый Шнель, с ним следует связаться и целесообразно сделать это вам, товарищ Гаранин, — полковник пристально взглянул в глаза Илье Ильичу. — Хочу сразу же предупредить, что задание весьма трудное и опасное. Правда, Амалия Ульштейн, жена его брата, утверждает, что Вилли антифашист и порядочный человек. Взвесьте всё и решайте сами, согласны ли поехать в Стамбул.

— В качестве кого я там появлюсь? — деловито, как о чем-то само собой разумеющемся, спросил Гаранин.

— На днях одно военное учреждение попросило у нас человека, чтобы послать его в качестве офицера связи с секретным поручением в Каир в штаб английских войск, — продолжал Орлов. — Порекомендуем использовать для этой поездки вас. На обратном пути задержитесь в Стамбуле в ожидании нашего самолета. У вас будет два-три дня, чтобы найти Шнеля и встретиться с ним.

В четырехэтажный дом на маленькой Клюкштрассе, почти в центре Берлина, вошел тощий почтальон. Несмотря на преклонный возраст, он резво переходил с этажа на этаж, проворно раскладывал в почтовые ящики корреспонденцию, иногда нажимал кнопку звонка. По установившейся традиции его звонок многим жильцам заменял будильник. У квартиры № 32 с давно нечищенной табличкой «Герр Мирзоев» почтальон задержался чуть дольше. Толстая пачка газет не влезала в почтовый ящик. Кое-как засунув ее, почтальон позвонил и пошел дальше.

Мирзоев спал крепко, и пронзительная трель в передней не сразу дошла до сознания. Он медленно открыл глаза, приподнялся, обвел комнату удивленным взглядом: повсюду царил разгром. Стулья опрокинуты, будто сбитые фигуры городков, на полу валяются сорванные с карнизов оконные шторы. Стол, вплотную придвинутый к кровати, на которой лежал Мирзоев, загроможден грязной посудой с остатками закусок и пустыми бутылками.

Мирзоев потянулся, расправляя широкие плечи, встал и направился в соседнюю комнату. Открыв дверь, он невольно задержался на пороге. Здесь был такой же беспорядок. На широком диване храпел бородач в черкеске. На груди у него лежала тара.[54] Мирзоев с трудом вспомнил, что это бакинец из восточного легиона, недавно зачисленный на курсы, где он уже несколько месяцев преподавал дисциплину под названием «Флюстерпропаганда» — «пропаганда шепотом», а проще — искусство распускания слухов. Шамиль пригласил бородача, чтобы не пить в одиночестве.

Мирзоев подошел к спящему и потряс его за плечо. Тот испуганно вскочил и, отшвырнув тару, вытянулся по стойке «смирно». Потом, сообразив, где находится, улыбнулся и сел на диван.

Как его зовут, черт возьми? Нахмурившись, Мирзоев машинально потер лоб.

— Вы, наверное, не помните, кто я, — пришел на выручку бородач. — Тофик Рагимов. Мы познакомились в Тиргартене, — заискивающе напомнил он.

— Да, да, знаю, — поморщился Шамиль.

…В тот вечер Мирзоев, как всегда, в одиночестве вышел побродить по улицам. Такие прогулки стали привычкой. Иногда, если не было срочной работы, он часами вышагивал по улицам, чтобы, вернувшись, бездумно броситься в кровать и забыться тяжелым сном. Мирзоев уже не первый год жил в Берлине, но так и не сумел привыкнуть к этому холодному, каменному городу. Да и к берлинцам тоже. Во всяком случае у него не было здесь друзей или близких знакомых. После офицерской школы, когда он работал референтом в штабе абвера, переводя всевозможные документы с турецкого и фарси, и позже, став преподавателем специальных курсов, Мирзоев ощущал со стороны сослуживцев полуфамильярную снисходительность высших к низшему. Осознав это, Мирзоев не пытался сблизиться с абверовцами: бездумно плыл по течению, старательно выполнял задания, мечтая в душе о том времени, когда наконец он вернется на Родину и заживет настоящей жизнью.

Он невольно замедлил шаги, услышав азербайджанскую речь. Разговаривали два солдата в форме восточного легиона. Они обсуждали какие-то свои дела. Одного из них Мирзоев, кажется, видел у себя на курсах. Хотя в абвере не было принято общаться с подчиненными во внеслужебное время, он, повинуясь внезапному порыву, подошел к солдатам.

…Из Баку Шамиля увезли, когда мальчику не было и десяти, но в мыслях он часто возвращался в родной город. Любить Баку научил его отец. Все годы, когда они жили в Турции, отец не уставал вспоминать Азербайджан, много рассказывал о нем сыну. И Мирзоев заговорил с земляками, которые еще недавно были там, дома. Он расспрашивал о Баку так, будто речь шла о какой-то диковинной стране: какая там погода, какого цвета море, как выглядят дома, много ли зелени… Но Тофик и его товарищ были начисто лишены воображения и не могли удовлетворить любопытство странного обер-лейтенанта. Вот песни Тофик пел хорошо и сам аккомпанировал себе на таре. В этом Мирзоев убедился, заглянув как-то вечером в общежитие курсантов.

Требовательно зазвонил телефон. Говорил полковник Макс Хейнкель, начальник разведывательной школы, которую окончил Мирзоев.

— Сегодня к четырнадцати ноль-ноль будьте на Тирпицуфер. Пропуск у дежурного. — Не дожидаясь ответа, полковник положил трубку.

В школе Мирзоев считался одним из лучших. Сказалось университетское образование и врожденная смекалка. Правда, предметы, которые приходилось изучать, — история разведывательного дела, шифры, вербовка и работа с агентурой — не увлекали его, так же, как оставляли равнодушными рассказы о подвигах разведчиков «третьего рейха». Но Шамиль умел неплохо скрывать свои истинные чувства. К этому вынуждало и то, что несмотря на внешнюю непринужденность, в абвере все было проникнуто безжалостной подозрительностью и строжайшей дисциплиной, любое отклонение от пресловутой «грюндлихкайт» — безукоризненно пунктуальной исполнительности — сурово каралось. И Мирзоев почтительно выслушивал приказы и скрупулезно выполнял их.

От беседы с полковником Хейнкелем у обер-лейтенанта осталось двойственное чувство. Начальник разведшколы расспрашивал, нравится ли ему работать преподавателем, интересовался его мнением о «восточном контингенте», с которым сталкивался на курсах, а в заключение спросил, не скучает ли он по родному Баку. Намек был достаточно прозрачен, и Мирзоев поспешил ввернуть стереотипную фразу о том, что готов выполнить любой приказ, если этого требуют интересы рейха.

Ответ, видимо, пришелся полковнику по вкусу. Угостив Мирзоева настоящей «гаваной», шеф коротко сказал, что ему предстоит срочно выехать в Стамбул. Там, на месте, он получит полный инструктаж от своего знакомого гауптмана Штендера. И последнее, что хотел выяснить полковник Хейнкель, кого из слушателей курсов мог бы рекомендовать Мирзоев на длительное оседание в России. После недолгих колебаний обер-лейтенант назвал имя курсанта Тофика Рагимова. Не то, что бы он вызывал у него какие-то особые симпатии, просто остальных земляков он знал еще меньше.

Самолет из Каира приземлился на стамбульском аэродроме Ешилькее ранним утром. Во время полета Гаранин ломал голову над тем, как он будет добираться до города в такую рань. Поэтому, когда Илья Ильич вышел на асфальтированный пятачок перед зданием аэровокзала и увидел с десяток такси, поджидающих пассажиров, то с облегчением вздохнул: его опасения оказались напрасными. Объяснив шоферу с помощью мимики и жестов, что ему нужна недорогая гостиница, майор, откинувшись на сиденье, еще раз мысленно повторил детали разработанного вместе с полковником Орловым плана. Судя по адресу, который передала «другу по эскадрилье» Эдит Шнель, родители Вилли жили на набережной в Бешикташ, неподалеку от бывшего султанского дворца Долмабахче. Было решено, что в первый день Гаранин найдет их дом и постарается издалека увидеть самого Вилли Шнеля, чтобы убедиться, действительно ли это тот самый летчик, с которым он познакомился в псковских лесах. На следующий день предстояло самое трудное: выбрать удобный момент и встретиться с обер-лейтенантом где-нибудь на улице. Если окажется, что у Вилли есть машина, Гаранин решил с самого утра нанять на целый день такси, благо недостатка в них в Стамбуле, кажется, не было. Дальнейшее зависело от того, как поведет себя обер-лейтенант Шнель. Начальник отдела категорически приказал майору не рисковать и при малейшем подозрении отказаться от встречи.

Еще в Москве майор выучил план Стамбула и теперь безошибочно узнавал большинство улиц, по которым проезжал. Таксист привез его к гостинице в узком переулке рядом с площадью Таксим в центре европейской части города. Это было весьма кстати, так как отсюда к Бешикташ можно добраться пешком.

Приведя себя в порядок после дороги, Гаранин пошел знакомиться с городом. Как и подобает иностранцу, впервые попавшему в Стамбул, прежде всего он направился на улицу Истикляль. Поход вдоль роскошных витрин ее магазинов занял почти два часа. Пришлось даже купить кое-какую мелочь, чтобы не привлекать излишнего внимания. После этого можно было искать дом Вилли. Гаранин свернул налево и вышел на улицу Неджети-бей. Около порта он остановился поглазеть на крошечную литейную в полуподвале, отделался от назойливого лотошника, предлагавшего по дешевке «личные вещи» султана, и не спеша двинулся вдоль берега Босфора. Миновав резные ворота и ажурную решетку дворца Долмабахче, Гаранин замедлил шаги. Он делал вид, что любуется панорамой пролива, усеянного десятками судов, катеров, лодок. Наконец, в ряду других домов на набережной мелькнул нужный ему номер. Это был старый, давно некрашенный дом с двумя истертыми ступеньками перед входом и выступающим над тротуаром деревянным вторым этажом.

Гаранин безразлично взглянул на него, постаравшись запечатлеть в памяти мельчайшие детали, и пошел дальше в сторону дворца Чераган. И только после того, как осталась осмотренной и эта архитектурная нелепица, в которой перемешались стили разных эпох и народов, он повернул обратно. Вдруг у майора появилось неприятное ощущение, что за ним следят. Гаранин едва удержался, чтобы не обернуться. Поравнявшись с большой зеркальной витриной магазина, он со скучающим выражением задержался перед ней и успел рассмотреть, что с него не спускает глаз коренастый человек в серой каракулевой папахе. Стоило Гаранину остановиться, как застыл на месте и он. «Ну и физиономия, видно, свиреп, как настоящий потомок янычара, — подумал Илья Ильич. — А вот работает топорно». Чуть поодаль от Янычара топтался невысокого роста рябоватый парень в такой же серой папахе, из-под которой торчали огромные уши.

Неожиданное наблюдение могло означать только одно: Гараниным по какой-то причине заинтересовалась турецкая полиция. Иного объяснения, учитывая, что он всего несколько часов находится в Стамбуле и здесь его никто не знает, майор просто не находил. Сам по себе этот факт не играл бы никакой роли, — ведь в паспорте имелись все необходимые визы и отметки, — если бы не встреча со Шнелем.

Главное — нужно во что бы то ни стало избавиться от наблюдения. После этого придется рискнуть и пойти на контакт с Вилли без предварительной разведки. Ведь завтра за Гараниным могут увязаться более опытные «топтуны», избавиться от которых будет куда труднее.

Илья Ильич спокойно спустился на набережную к причалу Кабаташ. Туда как раз пришвартовался паром, перевозивший людей и автомашины через Босфор в Ускюдар, азиатскую часть Стамбула. С парома стекала шумная людская река, медленно сползали машины. Не успели последние пассажиры сойти на берег, как хлынула встречная толпа. Вслед за людьми потянулась вереница машин. Гаранин с интересом наблюдал за этим зрелищем. «Пожалуй, паром вполне годится для того, чтобы избавиться от наблюдения», — подумал майор. Он быстро взбежал по трапу, но не стал проходить внутрь, а облокотился на поручни у борта. Это выглядело вполне естественно: приезжий иностранец желает полюбоваться панорамой живописного холма со стадионом «Мидхат-паша», которая открывается между Морским музеем и дворцом султана. Вслед за ним на паром проскочил Янычар, а затем и Ушастый. Когда паромщики уже начали убирать сходни, Илья Ильич обратился к одному из них и, показывая на часы, спросил:

— Сумею ли я вернуться обратно через час?

Тот, конечно, не понял Гаранина, говорившего по-немецки. В разговор вмешался один из пассажиров и перевел вопрос. Паромщик замахал руками, засуетился и стал объяснять, что на переправу уйдет куда больше времени. Паром уже отчаливал.

— Но я обязательно должен быть здесь через час, а то опоздаю на самолет, — взволнованно воскликнул Илья Ильич. Добровольный переводчик что-то сердито втолковывал паромщику. Тот с досадой плюнул, обругав всех этих «мунтаров»,[55] схватил какую-то доску и перекинул ее на причал. Гаранин едва успел сбежать на берег. Янычар и Ушастый засуетились, пытаясь пробиться сквозь толпу к борту, но когда это им удалось, было уже поздно: причал и паром разделяла пятиметровая полоса воды.

В доме Шнелей дверь Гаранину открыла сухонькая старушка с седыми буклями. В первый момент он даже не сообразил, почему ему знакомо ее лицо. И только потом вспомнил, что видел старушку вместе с Вилли на фотографии, которую тот попросил передать жене брата в Новосибирск. На вопрос Гаранина, дома ли Вилли и не помешает ли он ему своим визитом, может быть, он занят с гостями, старушка замахала руками: какие, мол, могут быть у сына гости, когда он стал таким нелюдимым?

Когда старушка открыла дверь кабинета, пропуская Гаранина вперед, Вилли мастерил модель самолета. Он поднял голову и удивленно посмотрел на вошедшего.

— Здравствуйте, Вилли, — радостно шагнул к нему Илья Ильич. — Не узнаете? Помните ваше ранение, лес под Псковом, — продолжал он, убедившись, что они в комнате одни.

— Геноссе… Фридрих… — хозяин словно бы никак не мог поверить своим глазам. Но главное, как безошибочно определил Гаранин, в лице его не было ни страха, ни недовольства неожиданным визитом.

— Вы правы. Можете по-прежнему называть меня именем вашего брата. Только пока лучше без «геноссе». Рад, что вы меня узнали, хотя и в этом наряде, — Илья Ильич специально говорил полушутливым тоном, давая хозяину возможность прийти в себя после своего столь внезапного появления.

— Геноссе Фридрих, если бы вы знали… — все никак не мог успокоиться потрясенный его приходом Вилли.

— Мы же договорились, — укоризненно прервал его Гаранин.

— Простите… Фридрих… Если бы вы знали, как я мучился, что ничего не успел сделать в Берлине. Пытался проситься обратно на фронт, только из этого ничего не вышло. Кое-как связался с одним из друзей брата, оставшимся на свободе, но в абвере, куда меня направили после госпиталя, срочно командировали сюда… Постойте, Фридрих, но как вы-то попали в Стамбул? Ведь вы же были с партизанами?

— Я вам привез весточку от Амалии, — уклонился от прямого ответа Гаранин и, вынув из лацкана пиджака свернутый тоненькой трубочкой листок бумаги, протянул его Вилли.

Тот развернул записку и прочел вслух:

«Дорогой Вилли! Кажется, не видела тебя целую вечность. Зигфрид, Гретхен и Пауль так выросли, что ты их не узнаешь. Я не теряю надежды, что мы все и Фридрих еще обнимем друг друга. А сейчас, чтобы это сбылось быстрее, ради нашего общего дела, прошу тебя, помоги товарищу, который к тебе обратится. Я знаю, это не расходится с твоими убеждениями. Верю тебе. Сообщи через него, что слышно о Фридрихе. Я и дети целуем тебя. Амалия».

— Бедная Амалия, — сказал Вилли, юношески румяное лицо которого вдруг сразу осунулось, постарело.

Он встал, достал из ящика отвертку и принялся отвинчивать большую старинную ручку на двери кабинета. Из-под нее вытащил сложенный в несколько раз какой-то бланк и протянул Гаранину.

— Город Берлин, отдел записи актов гражданского состояния, номер тысяча двести пять, — прочитал майор первую строчку и вопросительно взглянул на Шнеля.

— Читайте дальше, — глухо попросил тот.

— Фамилия: Фридрих Ульштейн; национальность — немец; вероисповедание — неверующий; год рождения — 1895. Дата: 18 марта 1942 года; время: 4 часа 15 минут; место: городская тюрьма… — Теперь ему все стало ясно. — Причина смерти: отсечение головы, — дочитал Гаранин зловещий акт.

— Вам кажется это диким? Но в нашем благословенном рейхе во всем любят порядок. Такие извещения получают родные казненных. Этот акт прислала мне тетя Эдит с оказией. Я должен рассчитаться с фашистами и за Фридриха.

— Мужайтесь, Вилли, за все преступления нацисты ответят, — Гаранин понимал, что никакие слова не утешат молодого немца, и все же не мог удержаться, чтобы не сказать их. Сейчас он окончательно поверил Вилли Шнелю.

— Я в этом не сомневаюсь, только бедного Фридриха уже нет. Родители ничего не знают. Каждый день спрашивают о нем, приходится что-то выдумывать, чтобы успокоить их.

— Ваш отец не работает? — поспешил переменить тему Илья Ильич.

— Он совсем старый. Состоял когда-то при дворе султана. В шефы «тюфяка» или «молитвенного коврика», конечно, не вышел, он же «гяур» — неверный. Был чем-то вроде камердинера, получил в награду вот этот домик, кое-что скопил, на жизнь более или менее хватает.

— А чем вы занимаетесь в Стамбуле?

— Официально я числюсь пилотом германского посольства в Анкаре. На самом деле нахожусь в распоряжении здешней резидентуры абвера. Самолет постоянно базируется на эскишехирском аэродроме, хотя летать приходится редко. В Анкаре моим начальником является майор Крюге, но я о нем почти ничего не знаю, видел всего два раза. В Стамбуле я подчиняюсь майору Зауэру и его заместителю гауптману Штендеру. Оба они из абвера, правда, первый считается помощником военного атташе, а второй — корреспондентом агентства ДНБ…

Кто такой Готлиб Зауэр, бывший германский «консул» в Тебризе, Гаранину было известно из документов, с которыми он познакомился в Москве в отделе полковника Орлова. А вот фамилия Штендера Илье Ильичу была совершенно неизвестна. Он попросил обер-лейтенанта рассказать о «журналисте» как можно подробнее. Вилли пожал плечами и смущенно сказал, что постарается специально побольше разузнать о Штендере, раз он интересует Фридриха. Для себя Гаранин сделал вывод: этот голубоглазый блондин с курчавой бородкой без сомнения был «фигурой». Достаточно того, что именно он занимался вербовкой агентов и отправлял их под видом паломников в Иран. Причем маршруты поездок проходили через Кербалу, южнее Багдада, и кончались в Мешхеде, на крайнем севере Ирана, то есть вели через районы, где находились советские и английские войска.

— Да, — вдруг встрепенулся Вилли. — Недавно мы летали со Штендером вдоль советско-турецкой границы, и он намекнул, что, возможно, мне вскоре придется побывать и над вашей территорией. Думаю, что мой шеф намеревается забрасывать к вам агентов по воздуху.

— Послушайте, Вилли, мне кажется, что нет необходимости говорить вам, как важно для нас своевременно знать об этом. Хотя бы внешность тех, кого посылает Штендер на нашу сторону, и район их выброски. Это вы сможете установить без опасных расспросов: ведь полетная карта у вас будет, а человека постарайтесь повнимательнее рассмотреть.

— А как мне поддерживать связь с вами? Вы останетесь здесь?

— Нет, я в Стамбуле проездом. Связь будете вести по радио. У вас в самолете есть передатчик?

— Конечно. И еще две запасные рации на аэродроме в Эскишехире. Недавно специально привезли из Берлина, а то здесь с радиоаппаратурой плохо.

— Что ж, тогда вы сможете выходить в эфир, когда один совершаете пробные полеты. Движущийся передатчик запеленговать практически невозможно. Вторую рацию хорошо бы установить в машине, если она у вас есть, и вести передачи, выехав из города.

— С машиной дело сложнее, но я постараюсь, что-нибудь придумать.

— Хорошо, Вилли, только еще раз предупреждаю: будьте предельно осторожны. В любых мелочах. Не исключено, что шефы могут установить за вами негласное наблюдение. Да и сами они достаточно опытные разведчики. Один неосторожный вопрос, даже простое любопытство, и вы попадете под подозрение. Теперь второе. Вот вам расписание радиосвязи. — Гаранин достал из кармана листок и протянул Шнелю. Потом взглянул на часы. — А теперь давайте прощаться, мне пора уходить. Надеюсь, мы еще встретимся. Желаю вам успеха.

По дороге в гостиницу майор несколько раз проверял, нет ли за ним наблюдения, но ничего подозрительного не заметил. Никто не ожидал его и вблизи гостиницы.

В номере Гаранин включил приемник и поймал Москву. Как раз передавали сводку Совинформбюро для периферийных газет, и диктор отчетливо повторял по два раза встречавшиеся в ней цифры немецких потерь и названия населенных пунктов. Неожиданно распахнулась дверь и в номер торопливо протиснулись трое мужчин. Двоих из них Гаранин узнал сразу — Янычар и Ушастый. Третий блондин с небольшой бородкой был в европейском костюме, но в каракулевой папахе.

— Кто вы такие? Что вам надо? — вскочил со стула Илья Ильич. «Видно, решили устроить провокацию. Обозлились, что потеряли днем», — почти спокойно подумал он.

— Не стоит поднимать шум, господин Гаранин, — по-русски обратился к нему блондин. — Давайте сядем. Предстоит длинный и серьезный разговор.

— Я категорически протестую! Ваше вторжение незаконно. Требую, чтобы вы покинули номер. Иначе я вызову полицию, — Илья Ильич направился к двери.

— Свяжите его! — рявкнул незнакомец своим подручным.

В руках Янычара свистнула веревочная петля и, словно лассо, обвилась вокруг Гаранина, намертво прижав его руки к туловищу. Все произошло настолько быстро и внезапно, что он на мгновение растерялся. Янычар и Ушастый рывком бросили его в кресло и затянули еще одну веревку на ногах.

— Теперь мы побеседуем в спокойной обстановке, — сказал человек с бородой.

Илья Ильич пристально разглядывал непрошеного гостя, силясь вспомнить, где он мог его видеть. И вдруг Гаранина осенило: «Да это же Штендер!» Темные очки закрывали глаза, но все остальное сходилось с описанием Вилли: курчавая бородка, нос с горбинкой. Итак, это не полиция, а абверовцы. Майор решил проверить свою догадку.

— Что вам угодно, герр Штендер? Я вас слушаю, — спокойно спросил Гаранин, наблюдая, какое впечатление произведет это на «журналиста».

— Откуда вы меня знаете?! — дернулся Штендер, словно получил удар хлыстом.

— Видел вашу фотографию в турецком журнале.

Немец недоверчиво уставился на Гаранина, потом продолжал с откровенной угрозой.

— Тогда буду с вами откровенен. Нам необходимо знать, с каким поручением вы ездили в Каир. С Египтом у вас дипломатических отношений нет. Совершенно очевидно, что целью вашей поездки был штаб английских войск. Если хотите вернуться домой, вам придется полностью ввести нас в курс дела. Решайте, даю вам десять минут. Запомните, вы покинете Стамбул только после того, как расскажете нам все. Мы вас хорошо отблагодарим, и никто не узнает о нашем разговоре. В противном случае…

— Догадываюсь, — усмехнулся Гаранин.

— Вряд ли. Но я не скрою от вас, что в противном случае через час вас найдут задавленным грузовиком у салона мадам Фифи — так здесь называют самый фешенебельный публичный дом. Не совсем подходящее место для русского офицера, посланного с ответственной миссией за границу. Не правда ли?

— У вас фантазии ни на грош, Штендер, слишком грубо работаете. Как и ваши подчиненные, — Гаранин кивнул в сторону Янычара и Ушастого.

— Опять ошибаетесь, господин, или, если угодно, то-ва-рищ, — это слово Штендер произнес с расстановкой, — Гаранин. В карманах у вас будет крупная сумма в английских фунтах, а вскрытие покажет, что вы попали под машину в состоянии алкогольного опьянения. Укол диамина, и через пять минут вы будете пьяны до потери сознания, а через десять уснете мертвым сном. Навсегда. Мы позаботимся, чтобы газеты не преминули обыграть это как следует. Чтобы никто не заподозрил инсценировку, — продолжал Штендер, — шофер, — немец показал на Янычара, — сам явится в полицию с повинной. Два свидетеля, один из них перед вами, второй дежурит в коридоре, подтвердят, что пьяный угодил под машину по неосторожности. Шофер отделается небольшим наказанием. Что вы на это скажете?

— Ничего. Больше вы от меня не услышите ни слова, — Гаранин закусил губу.

— Не будьте идиотом, — Штендер заметно нервничал. — Неужели вам безразлично, что подумают на Родине, когда станет известно об обнаруженной при вас крупной сумме в английских фунтах? В том, что вас завербовали англичане, не будет сомнений.

Штендер еще пытался убеждать Гаранина, но тот уже не слушал.

Штендер поднялся и сказал:

— Действуйте, как наметили. Они выведут вас через служебный ход, — с мстительной улыбкой пояснил он Гаранину, — через него обычно выпроваживают опьяневших посетителей ресторана. Укол, и вас примут за пьяного. Германия здесь ни при чем… — последние слова Штендер произнес уже в дверях.

Ушастый достал шприц и прямо через пиджак с силой вонзил иглу в спину Гаранину. Через несколько минут его развязали. Илья Ильич чувствовал, как голова наполняется каким-то вязким туманом. Мысли путались. Он еле держался на ногах и почти ничего не соображал. Его вывели из гостиницы и втолкнули в машину. В кабину влез рослый парень и уселся рядом с Гараниным на заднее сиденье, придерживая его за плечи. Ушастый сел за руль.

— Езжайте к салону мадам Фифи и ждите меня там, — приказал Янычар. — Я забегу в гараж Дадашева и возьму грузовик.

Ушастый кивнул и нажал на акселератор. Старенький «форд» медленно двинулся по переулку.

Очнулся майор на пустынной улочке. То ли подействовал свежий воздух, то ли сказалось нервное напряжение, когда организм мобилизует последние силы, чтобы не сдаться. Ушастый и третий молодчик, которого звали Гуго, держали его под руки, прижав к стене какого-то дома. Гаранин не сразу сообразил, где он и что с ним. Во рту был отвратительный вкус спиртного, словно он пьянствовал весь день.

Усилием воли Илья Ильич попытался заставить себя выпрямиться, но ставшее вдруг ватным тело не слушалось его. «Только бы опять не впасть в беспамятство», — мысленно твердил он, до крови кусая губы, чтобы удержать меркнущее сознание. Ушастый и Гуго старались приподнять Гаранина и не обратили внимание, что из особняка, стоявшего в глубине густого парка, вышла компания молодежи, человек семь, двое — в военной форме. Они были уже близко, когда бандиты заметили их. Подхватив русского под руки, они потащили его за угол, где остался «форд».

Гаранин никак не мог разомкнуть налитые свинцом веки, но отчетливо слышал смех и голоса.

— Хильфе, хильфе![56] — прохрипел он.

В следующую секунду от сильного удара в солнечное сплетение Гаранин потерял сознание.

— Быстрей, вытащи у него из кармана бумажник с деньгами! В случае чего мы ведем нашего друга домой, — прошипел Гуго Ушастому.

Тот поспешно выдернул из кармана Гаранина бумажник и не обратил внимания, что выпал лежавший отдельно паспорт. Один из военных, привлеченный непонятной возней, заметил, как в блеклом свете уличных фонарей что-то упало на тротуар. Он опередил остальную компанию и поднял небольшую книжицу в твердых корочках.

— Что случилось с господином? — строго спросил он.

— Ничего особенного, эфиндим, этот ахмах[57] хватил лишнего, вот хотим отвезти его домой, — угодливо залебезил Ушастый, торопясь оттащить Гаранина в сторону.

— Э нет, постой-ка. Это, кажется, иностранец, — вмешался второй военный, разглядев в темноте, что в руках у его товарища иностранный паспорт. — Гасан, ты же без пяти минут врач, посмотри, что с этим господином…

Вся компания моментально очутилась у лежавшего на тротуаре Гаранина. Гасан с озабоченным видом опустился на колени и стал осматривать Гаранина, стараясь прощупать пульс.

— Это не опьянение, — поднял голову Гасан. — Больше всего похоже на обморок. По-моему, он нуждается в медицинской помощи.

Они подняли Гаранина и понесли к автомобилю.

— А где его спутники? — спохватился кто-то.

Но Ушастого и Гуго поблизости уже не было. Офицер бросился за угол, но увидел только, как рванулся с места «форд».

В больнице Гаранин пробыл лишь до утра. Правда, дежурный врач, толстый, обрюзгший турок с черными, как смоль, усами убеждал на ломаном немецком языке, что последствия инъекции, сделанной бандитами, могут оказаться серьезными. Но Илья Ильич отказался остаться. Его с нетерпением ждали в Москве, и он не имел права отлеживаться в Стамбуле, заставлять товарищей волноваться и гадать, что произошло. Гаранин даже не стал заявлять о нападении в полицию, объяснив врачу, что на него набросились на улице, ударили чем-то по голове, и больше он ничего не помнит. Это почти соответствовало действительности. Без конкретных, неопровержимых улик Штендер недосягаем.

Москва встретила Гаранина душным августовским зноем, пропитанным запахом нагретого асфальта. И даже упругий ветер, рвавшийся в опущенное стекло «эмки», которую прислал на аэродром полковник Орлов, не освежал. Вот уже почти сутки Илья Ильич упорно старался понять: каким образом агенты абвера вышли на него в Стамбуле. Обер-лейтенант Вилли Шнель отпадал. Слежка началась еще до встречи с ним. Следовательно, он сам допустил где-то ошибку. Но где и в чем?

Полковник Орлов был неподдельно рад видеть майора. Крепко обнял, усадил в мягкое кресло, которое появилось в кабинете начальника отдела в отсутствие Гаранина, налил крепчайшего чаю.

— Смотрю, вы стали настоящим иностранцем, — пошутил он, кивнув на серый в елочку щеголеватый костюм.

— Товарищ полковник, разрешите сначала доложить, как прошла операция, — Гаранин решительно отставил стакан на маленький столик.

— А вы, Илья Ильич, попробуйте сочетать оба этих дела, одно другому не помешает. А в такую жару, — Орлов кивнул в сторону открытого окна, откуда струился раскаленный воздух, — чай — первое дело. Поверьте народной мудрости Востока и моему собственному опыту.

Гаранин неохотно взял стакан и, машинально поворачивая его на блюдце, начал рассказывать о своей поездке. Хотя Орлов в течение почти двух часов не произнес ни слова и даже полуприкрыл веки, чувствовалось, что он не просто внимательно слушает, но и успевает по ходу дела анализировать сказанное Гараниным. Когда тот дошел до происшествия со Штендером, по лицу полковника пробежала тень. Он что-то быстро записал в лежавшем перед ним блокноте.

— К вашей поездке, Илья Ильич, мы еще вернемся. А сейчас немедленно в санчасть.

— Но, товарищ полковник, я же хорошо себя чувствую, — вытянулся Гаранин. У него мелькнула мысль, что Орлов устраняет его от работы как не справившегося с заданием.

— Во-первых, не полковник, а Семен Игнатьевич, мы же договорились, а во-вторых, это приказ, товарищ майор. Вы мне нужны в отделе здоровым. — Орлов слегка подтолкнул его к двери.

В санчасти все обошлось благополучно. Продержав майора двое суток в постели, врачи пришли к выводу, что никаких отрицательных последствий отравления у него не наблюдается.

По возвращении из санчасти Илья Ильич засел за подробный отчет о командировке. Потом вместе с Орловым они несколько раз перечитывали отчет, уточняли отдельные детали, обсуждали их с другими сотрудниками своего и смежных отделов. Главное, что волновало Гаранина, — каким образом немецкой разведке стало известно о его приезде в Стамбул, — все же оставалось не совсем ясным. По общему мнению, сам он не допустил никаких ошибок. Скорее всего, абвер получил информацию от своей агентуры в стамбульском аэропорту Ешилькее. Лишь позднее, после одного из донесений Вилли Шнеля, возникла вторая, более вероятная версия. Оказалось, что весной 1942 года шеф стамбульской резидентуры абвера майор Зауэр завербовал нескольких египтян-эмигрантов, через которых установил связь с молодым королем Египта Фаруком, внезапно воспылавшим любовью к «великому фюреру». Видно, кто-то из окружения Фарука и засек пребывание советского офицера в штабе английских войск в Каире, а затем его отъезд в Стамбул.

…В тот вечер определилась судьба Гаранина. После длинной, неторопливой беседы начальник отдела сделал короткое и совершенно неожиданное резюме:

— Я включил вас в группу Шарифова, будете заниматься стамбульским отделением абверовской «КА-О» в Турции. Возражения есть? — И, опережая их, тут же добавил: — Немецкий и польский вы знаете хорошо, с турецким помогут товарищи. Ну, а отоспитесь после войны, в Усть-Лабинской.

С новыми обязанностями Гаранин освоился быстро. В архиве нашлось и дело гауптмана Эриха Штендера, знакомство с которым чуть не стало роковым для Ильи Ильича. Это была действительно «фигура» на фоне абверовской агентуры не только в Стамбуле, но и вообще в Турции. В его послужном списке значились Испания, Австрия, Чехословакия, Турция. Сейчас, по сообщениям Вилли, Штендер не только сам энергично занялся вербовкой людей среди эмигрантов, выходцев из Закавказья и Средней Азии, но и привлек к этому Шнеля, часто сидевшего без дела.

«Крестник» майора регулярно выходил на связь, и почти все его сообщения представляли несомненный интерес. Но сегодняшняя телеграмма заставила Гаранина отложить все дела и поспешить к начальнику отдела.

«Вчера в два часа ночи произведена выброска агента на территории Азербайджана в районе Норашен. Приметы: тридцать — тридцать пять лет, высокий, плотный, крупная голова, брюнет, волосы густые, карие глаза, широкие брови, лицо смуглое. От волнения подергиваются мышцы левого глаза. Провожая агента, Штендер сказал ему: «Баку, Москва и обратно. Не задерживайтесь». Груза у агента нет, только рюкзак».

Прочитав телеграмму, полковник вернул ее Гаранину. Пауза затянулась.

— Семен Игнатьевич, нужно срочно перекрыть возможные пути выхода агента из района высадки, — предложил Гаранин.

— Боюсь, что мы уже опоздали. Посланец Штендера имеет слишком большую фору во времени. В Норашене ничего интересного для Штендера нет, скорее, это лишь исходный рубеж для вывода агента на цель. А вот какую — это вопрос. И пока мы не ответим на него, будем действовать вслепую. Сообщите в Баку и согласуйте с ними план розыска. Не забудьте оповестить военных комендантов. Немцы любят шаблон, а сейчас у них считается, что военная форма — надежнейший способ маскировки в нашем тылу.

— А как же с Москвой?

Начальник отдела секунду помедлил.

— Включите и Москву в план розыска парашютиста.

— Удачного приземления! — крикнул Штендер.

В реве моторов Мирзоев не расслышал прощального напутствия. Самолет развернулся на месте и медленно двинулся по рулежной дорожке к взлетной полосе. Обер-лейтенант даже не заметил, как они оторвались от земли и легли на курс. Мысли были заняты одним: что ждет впереди. Нельзя сказать, чтобы он панически боялся возможного провала там, в России, или позднее, в Турции. Конечно, задание трудное и опасное. Как разведчик, он понимал это. Но его куда больше волновала предстоящая встреча с почти забытой родиной: какой окажется она в действительности…

Дорога от места приземления до Баку заняла почти три дня. На маленьком полустанке среди голой степи Мирзоев сел в переполненный поезд, а потом всю ночь прислушивался к разговорам пассажиров. Его поразило, что простые люди — крестьяне, рабочие — беспокоились о государственных делах так, будто на них лежала личная ответственность за все происходящее. Говорили в основном о положении на фронте, причем делались очень толковые анализы и прогнозы, увы, не в пользу гитлеровской Германии.

В разведшколе, а затем в абвере Мирзоев прочитал немало советских книг и газет, особенно в последние недели, когда готовился к заданию. В них он часто сталкивался с совершенно непонятными вещами, например, с патриотизмом советских людей, их героизмом в боях с гитлеровскими захватчиками. Мирзоев привычно не верил всему этому, как, впрочем, и громким фразам доктора Геббельса. Теперь же у Шамиля невольно возникло сомнение: слишком не похожи оказались советские люди на запуганных роботов, какими он привык представлять их.

В Баку он приехал рано утром. Прежде чем искать пристанище, на всякий случай решил побродить по городу. Обычная вещь: лейтенант-фронтовик возвращается из госпиталя, соскучился по Баку, который давно не видел. Если даже на вокзале он привлек чье-то внимание, это послужит хорошей маскировкой. Мирзоев ожидал увидеть полуразрушенный, мрачный город, придавленный военными невзгодами. Ведь ему не раз встречались в немецких газетах сообщения о жестоких бомбежках Баку германской авиацией. А тут — оживление, красивые улицы без малейших следов разрушений. Да, достоверностью сводки отдела печати вермахта явно не отличались. Единственное, что напоминало о войне, — то и дело попадавшиеся военные да бумажные наклейки на окнах, чтобы осколки стекол не ранили людей при взрывах бомб. Впрочем, и они были лишь мерой предосторожности: Баку, к счастью, не пришлось испытать, что такое налёты.

Мирзоев остановился у афишной тумбы: «Летний театр имени Ордубады — «Марица», кинотеатр «Художественный» — «Поколение победителей». Жизнь текла обычно. Его охватило неприятное чувство, похожее на то, какое испытывает человек, внезапно открывший, что обманут друзьями. Там, в Германии, немцы были вполне приемлемы для Шамиля, пожалуй, даже ближе, чем азербайджанцы-эмигранты. Мирзоев искренне желал немцам победы, считая, что она вернет ему родину. Другого пути обрести ее он не представлял.

Сейчас стало возникать нечто иное, пока еще смутное, неосознанное. Подойдя к щитам с расклеенными на них свежими газетами, лейтенант в застиранной гимнастерке с любопытством принялся читать их. И тут он сделал для себя открытие: объявления о защите диссертаций по различным проблемам науки и техники, причем, как правило, фамилии соискателей ученых степеней были азербайджанские. Шамилю невольно вспомнились разговоры отца с другими мусаватистами о том, что большевики погубили азербайджанскую интеллигенцию. Тогда он им верил. Но здесь, в Баку, самые обыкновенные объявления и афиши поставили все с ног на голову.

Мирзоев зашел в сквер и сел на первую попавшуюся скамейку. Расслабился, опустил веки. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Вскочив, он непонимающе уставился на старушку, стоявшую перед ним. Та жалостливо смотрела на лейтенанта маленькими слезящимися глазками.

— Очень болит? — указала она на забинтованную руку, и, поставив на скамейку хозяйственную сумку, тяжело опустилась рядом.

Мирзоев продолжал стоять.

— Садись, сынок, садись.

Он опять сел на скамью, украдкой рассматривая женщину. Ей было далеко за шестьдесят. Все лицо в морщинах, редкие волосы выкрашены хной. На худеньком теле болталось ситцевое платье, перенесшее бесчисленное количество стирок.

— Нет, ханум, теперь уже не так сильно, — ответил с некоторым опозданием Мирзоев, поправляя перевязь, в которой покоилась левая рука, — просто устал. Никак не могу снять комнату.

— Ай, ай, — разжалобилась старушка. — А документы у тебя в порядке? — перешла она на деловой тон. — Теперь с пропиской строго.

— Конечно, анам.[58] Могу показать, в полном порядке. Я ведь после госпиталя получил отпуск для поправки.

— Пойдем. Соседям скажу, что знакомый, а то ворчать будут, что сдаю комнату, да еще раненому.

На углу Сураханской они свернули налево, и Месьма-ханум остановилась перед двухэтажным серым домом.

— Вот мы и пришли, — сказала она, входя в подъезд, похожий на туннель. Он кончался лестницей на второй этаж и дверью во двор.

Двор был небольшой, весь асфальтированный. В углу — колодец. Правда, после того как провели водопровод, мало кто брал оттуда воду, и колодец служил жильцам вместо холодильника: опущенные в него бутылки пива или кувшин с водой через час были холодными, словно со льда. Мирзоев и Месьма-ханум поднялись на второй этаж, где перед квартирами шел открытый балкон вокруг всего двора.

— Как тебя звать, сынок? — спросила Месьма-ханум.

— Газанфар, Курбанов Газанфар.

Они вошли в квартиру.

— Посиди, Газанфар, я приведу в порядок комнату, где ты будешь жить. Там спокойно. Детей у соседей нет, все взрослые. Та молодая женщина, что попалась навстречу, да ее отец, еле-еле видит, почти слепой, никуда не выходит…

…Прошел почти месяц с того дня, как Мирзоев, а по документам долечивающийся после ранения лейтенант Газанфар Курбанов, поселился у Месьмы-ханум. За эго время он освоился и с Баку, и с новой, такой не похожей на прежнюю, обстановкой. Как раз она-то частенько и не давала спать по ночам, и тогда Шамиль до рассвета ворочался в своей комнатушке. В таких случаях по утрам старушка была с ним особенно заботлива, считая, что лейтенанта мучает никак не заживающая рана.

Вот и сегодня, едва Мирзоев переступил порог, она участливо поднялась навстречу.

— Садись отдыхай, сынок. Сейчас ужинать соберу. Был сегодня в госпитале?

— Надоел мне этот госпиталь, Месьма-ханум. Скорее бы уж залечили и на фронт.

Мирзоев направился к себе. Не успела за ним закрыться дверь, как в комнату вошли две женщины.

— А, Марьям-хала, Ширин-баджи, давно не заходили.

— Куда ты своего постояльца прячешь? Никак не застану. Хочу поговорить, вдруг видел на фронте моего Алума, — начала первая.

— Тише, тише, — замахала на них хозяйка. — Он в соседней комнате отдыхает, там все слышно.

Только что начавшийся разговор прервал стук в дверь.

— Марьям-хала, Ширин-баджи, идите, идите, — стала бесцеремонно подталкивать их к двери Месьма-ханум. — Это, наверное, Голям-даи. Не любит он женских сборищ.

Соседки неохотно отступили и, как только гость вошел, поспешно юркнули в дверь.

Голям-даи, старик лет семидесяти в изрядно вылинявшей милицейской форме, снял фуражку, обнажив лысую голову.

— Мир этому дому. Все ли благополучно, Месьма-ханум? — осведомился он и, не дожидаясь приглашения, устало опустился на стул.

Месьма-ханум что-то зашептала гостю. Старик, видимо, был туг на ухо. Мирзоеву было слышно, как он все время приговаривал: «Громче, громче». Но Месьма-ханум продолжала шептать. Постоялец так ничего и не смог разобрать. Но сердце его беспокойно забилось. Сегодня утром, когда он что-то искал в вещевом мешке, то машинально стал перебирать вещи забинтованной рукой. В комнату случайно вошла хозяйка. Перехватив ее удивленный взгляд, Шамиль смутился. А Месьма-ханум сделала вид, будто ничего не заметила. Не иначе старуха все же что-то заподозрила и теперь позвала отставного милиционера, чтобы показать своего квартиранта.

Не успел Мирзоев собраться с мыслями, как хозяйка позвала его. Пришлось выйти: не мог же он уснуть как убитый за десять минут.

— Знакомься, Голям-даи. Это — Газанфар Курбанов, из госпиталя выписался, скоро на фронт поедет.

Милиционер, не вставая, пожал руку лейтенанту, указал на стоявший рядом стул. Месьма-ханум ушла греть чай.

— Много у меня было знакомых по фамилии Курбанов… — неторопливо начал старик.

— Что ж, распространенная фамилия, — пожал плечами Мирзоев. — А вы на пенсии? — пытаясь увести разговор подальше от опасной темы, спросил он.

— Столько лет в милиции служил, теперь здоровье не позволяет. А вы, простите, где до войны работали?

— В Мингечаурском совхозе. Я — агроном по специальности. Мать там у меня оставалась. Приехал из госпиталя, а ее уже нет. Поэтому там и не остался. Вот подлечу руку и снова на фронт.

Хозяйка подала чай.

— Нет, Месьма-ханум, я не буду пить, — вдруг засуетился старик. — На минутку забежал проведать тебя. Спешить надо, внучка заболела, за врачом пойду.

Голям-даи встал, торопливо попрощался и неожиданно бодрой походкой вышел из комнаты.

Мирзоев тоже отказался от чая и ушел в свою комнату. Вынул из вещмешка штатский костюм, кепку, туфли, завернул аккуратно в бумагу. Засунул сзади за брючный ремень пачку денег в резиновом кисете. Потом тщательно причесался перед зеркалом.

— Ты куда это, сынок? — удивилась старушка, увидев, что лейтенант уходит.

— Видно, все равно не засну. Вот хочу кое-что отнести товарищу. Нашелся здесь у меня земляк. Я скоро, Месьма-ханум.

Прошло не больше пятнадцати минут, как вновь появился Голям-даи. За ним в комнату осторожно вошел милиционер.

— Где он? — выпалил старик, тяжело дыша.

— Ушел вслед за тобой.

— Сбежал! — в отчаянии крикнул Голям-даи, бросаясь к двери. — Скорее за ним! Нужно догнать, пока далеко не ушел!

Мирзоев покинул квартиру Месьмы-ханум с единственной мыслью: как избежать встречи с Голям-даи? Ясно, что тот пошел за чекистами или милиционерами. Они могли появиться каждую секунду. Вдруг Шамиль увидел, что двое жильцов — пожилой и подросток, дежурные по группе местной противовоздушной обороны, поднимаются на крышу дома.

— На пост? — окликнул их лейтенант.

— Да, сегодня наша очередь.

— Поднимусь с вами, интересно посмотреть, как вы дежурите.

Вслед за ними Мирзоев полез по пожарной лестнице на крышу, предварительно передав сверток с одеждой пареньку, который специально спустился вниз помочь лейтенанту.

Встреча с отставным милиционером означала полный провал. Следовало как можно быстрее покинуть опаснее место, постараться замести следы.

Поднявшись, те стали проверять, на месте ли песок, рукавицы, а Мирзоев осмотрелся. В глаза сразу же бросилась небольшая лесенка, по которой можно было спуститься на крышу соседнего, вплотную приткнувшегося дома, а оттуда выйти на параллельную улицу. Все складывалось как нельзя лучше.

В утренней оперативной сводке внимание Гаранина привлекло коротенькое сообщение из Баку о подозрительном поведении лейтенанта Курбанова, поселившегося на квартире у некой Месьмы-ханум, и его внезапном исчезновении. На него незамедлительно был объявлен розыск.

Перечитав сообщение еще раз, майор написал запрос местным органам Баку с просьбой срочно сообщить время появления лейтенанта в городе, а также не замечалось ли у него непроизвольного подергивания мышц левого глаза.

Весь день Илья Ильич упорно отгонял от себя мысль, что наконец-то удалось выйти на след агента, о котором известил Вилли Шнель месяц назад. Он еле дождался утра и сам отправился к дежурному по управлению, чтобы сразу же, как только поступит почта, подтвердить или опровергнуть свою догадку. Наконец прибыл фельдъегерь, вываливший из портфеля на стол дежурному целую груду пакетов и конвертов. Где-то среди них был и ответ на его запрос. Гаранину казалось, что дежурный нарочито медленно сортирует почту. Он было хотел поторопить его, как тот сам назвал майора и протянул журнал регистрации: «Распишитесь, товарищ Гаранин». Отойдя к столику у двери, Илья Ильич вскрыл конверт. В глазах запрыгали блеклые телеграфные строчки. Так, шестого или седьмого августа… азербайджанец… последствия ранения или контузии.

Через несколько минут Гаранин докладывал начальнику отдела:

— Приметы парашютиста, о которых сообщил Вилли Шнель, совпадают с установочными данными на лейтенанта Курбанова. Они приведены во вчерашней…

— Да, да, я помню, — прервал Орлов. — Но под такой словесный портрет можно подогнать кого угодно.

— Семен Игнатьевич, но Курбанов появился в Баку как раз через два или три дня после заброски агента. А главное — тик. Хозяйка квартиры заметила, что у него иногда подергивались мышцы у левого глаза. Он даже сказал ей, что это после контузии. Вот ответ из Баку на мой запрос.

— Тогда дело другое, — полковник несколько раз перечитал полученную телеграмму. — Действительно, скорее всего, это он.

— Семен Игнатьевич, я считаю, что в Баку Курбанов не останется. Его теперь нужно ждать в Москве.

— Вы по-прежнему думаете, что конечная цель агента — Москва? Что ж, не исключено. Составьте подробную ориентировку по уточненным данным для милиции, комендантской службы и оперативных подразделений…

— Вы не смущайтесь, Наташа, рассказывайте подробно, — подбодрил Гаранин сидевшую перед ним девушку.

Ее только что проводили к нему в кабинет из бюро пропусков. Уже многих выслушал Гаранин, но ничего, хотя бы косвенно относящегося к агенту Штендера, о котором сообщил Вилли, пока не было. Не надеялся майор услышать о нем и от новой заявительницы. Дежурному она рассказала о каком-то подозрительном кавказце и о том, что надо проверить, не враг ли это, пробравшийся в Москву. Поэтому ее и направили к Гаранину.

— Познакомилась я с этим лейтенантом у нас в кинотеатре «Родина», — рассказывала розовощекая девушка в роговых очках. — Он сказал, что приехал в командировку с фронта, совсем не знает Москвы, а ребята, мол, в части обязательно будут допытываться, какая она, военная столица. Мы договорились в воскресенье погулять по городу. Лейтенант назвался Суреном, сказал, что по национальности армянин. Я сразу увидела, что он говорит неправду. Я родилась в Ереване, училась там и, уж кого-кого, а армянина всегда узнаю. Сурен думал, что раз я москвичка, то не могу отличить азербайджанца от армянина. Но я-то сразу поняла, что на самом деле Сурен азербайджанец.

— Нет ли у этого Сурена каких-либо особых примет?

— Нет, пожалуй, нет… Хотя вот что… Когда он рассказывал, что его ранило на фронте, у него под левым глазом вдруг жилка задергалась, быстро так. Потом прошло.

— Не говорил ли Сурен, где остановился в Москве? — с надеждой спросил Гаранин.

— Где он живет, я не знаю. Но сегодня в пять часов вечера мы встретимся у гостиницы «Москва».

— Вы не выдали ему своих подозрений?

— Нет, но произошел такой случай. Вчера Сурен провожал меня домой, и когда мы стояли у наших ворот, вышел мой сосед и крикнул мне по-армянски: «Бареф!» — «Здравствуйте!». Он сам армянин. Сурен насторожился и стал спрашивать, не говорю ли я по-армянски. Я сказала, что языка не знаю, а сосед со всеми так здоровается, он армянин. Только мне показалось, Сурен все равно забеспокоился.

— Да, это уж совсем некстати, — заметил Гаранин. — Спасибо вам, Наташа. Сегодня обязательно пойдите на свидание. О том, что были у нас, никому ни слова. Договорились?

Только Гаранин снял трубку, чтобы доложить начальнику отдела об этом разговоре, как Орлов сам зашел к нему в кабинет.

— Что рассказала девушка?

— Похоже, Семен Игнатьевич, снова вышли на след Курбанова. Скудные приметы, которые она назвала, сходятся с характеристикой агента. Например, у него такой же тик, как и у Курбанова.

— Вполне может быть, что это он.

— Сегодня у них свидание у гостиницы «Москва».

— Надо подготовиться к встрече. Если ее кавалер окажется Курбановым, его следует брать.

— Он может не прийти.

— Почему?

Гаранин рассказал об армянском приветствии.

— Человек он, судя по всему, осторожный. Не исключено, этот случай может даже заставить его уехать из Москвы. Особенно после происшедшего в Баку.

Вечером Гаранин огорченно докладывал: Курбанов, а они были уверены, что это он, на встречу с Наташей не пришел.

— Значит, испугался подозрения, решил исчезнуть, — задумчиво сказал Орлов. — Нервничает. Теперь начнет метаться, следы путать.

— А вы не допускаете, что Курбанов, наоборот, забьется в нору, чтобы пересидеть какое-то время, пока все не затихнет?

— Маловероятно. Ведь его сроки поджимают, не гулять же он сюда послан. Скорее, Курбанов может начать искать обратные пути за кордон.

— Так и не выполнив задания?

— А может быть, он его уже выполнил! Судя по поведению, Курбанов послан к кому-то на связь в Баку и Москву. Рации с ним нет. Везет, наверное, деньги резидентам, а взамен возьмет разведданные.

— В таком случае, Семен Игнатьевич, нужно перекрыть Курбанову пути отступления. Через линию фронта он вряд ли рискнет пробиваться, слишком сложно и опасно, в любой момент подстрелят. В Иран тоже не пойдет, там наши войска. Границу в Афганистан нет смысла переходить, оттуда два пути: в Индию к англичанам или же в Иран. Скорее всего, Курбанов будет пробираться к советско-турецкой границе.

— Что ж, Илья Ильич, логично, — согласился Орлов. — Больше того, в Азербайджан Курбанов вряд ли вернется. Зачем самому лезть в петлю? Знает, что там его усиленно ищут. В Армению тоже, пожалуй, не рискнёт. Там на границе такие горы, что без альпинистского снаряжения не перейти. Скорее всего, будет прорываться в район Батуми, — подытожил полковник. — Придется вам, Илья Ильич, самому выехать туда. На другие участки границы дадим указания. На всякий случай поставим в известность и фронтовые органы контрразведки.

— Я готов к поездке хоть сейчас, Семен Игнатьевич.

— Чтобы опередить Курбанова и подготовить все на месте, придется лететь. Разыщите в Батуми в наркомате Шалву Георгиевича Горцелидзе. Я телеграфирую, попрошу подключить его к вам. Очень дельный работник. Москвой на время вашего отсутствия я займусь сам.

Несколько часов непрерывной болтанки вконец измотали Гаранина. Он с облегчением вздохнул, когда внизу показалась знакомая панорама: сначала синяя гладь моря, уходящего к горизонту, а потом зелень батумских окраин. Самолет сделал круг над аэродромом, заходя на посадку.

Прямо с аэродрома майор Гаранин направился в здание наркомата. В просторном и уютном кабинете, куда Илья Ильич зашел представиться руководству, его познакомили с Шалвой Георгиевичем Горцелидзе, выделенным в помощь для розыска Газанфара Курбанова.

Потянулись тревожные дни ожидания. Гаранин буквально не находил себе места. Появится или нет Курбанов? Правильно ли они рассчитали действия немецкого шпиона? А если он сойдет где-нибудь на полустанке, не доезжая до Батуми, обойдет его горами? Десятки подобных предположений не давали покоя. Шалва Георгиевич, напротив, был абсолютно уверен в успехе.

И все-таки Гаранин волновался. Задолго до прихода любого поезда он уже сидел в кабинете Горцелидзе, настораживаясь при каждом телефонном звонке. И вот наконец ожидание кончилось. Из Кобулети сообщили, что похожий на интересующего их человека пассажир замечен в тбилисском поезде.

…К камере хранения на батумском вокзале подошел железнодорожник. Залихватски сдвинув форменную фуражку, он просунул голову в окошко и начал весело болтать с курносенькой миловидной девушкой Олей.

В это время у окошка камеры появился лейтенант в форме пограничника. Железнодорожник отступил в сторону.

— Гражданочка, можно оставить у вас на день шинель и чемодан? — спросил пограничник.

— Конечно, — ответила Оля и взяла вещи. — Сейчас квитанцию оформлю. Два рубля с вас.

Пограничник достал из кармана деньги.

— В отпуск собрались, генацвали? — поинтересовался общительный железнодорожник.

— Наоборот, приехал служить сюда в погранотряд…

— Желаю не пропустить ни одного нарушителя границы, дорогой.

Пограничник взял квитанцию, аккуратно спрятал ее в карман гимнастерки и молча козырнул неожиданному собеседнику. С любопытством оглянувшись по сторонам, он не спеша зашагал через привокзальную площадь…

Вслед за Горцелидзе в кабинет начальника вокзала, где обосновалась оперативная группа, вошел одетый в штатское Гаранин.

— Никогда бы не сказал, что вы такой галантный кавалер, Шалва Георгиевич, — рассмеялся он.

— Что поделаешь, Илья Ильич, надо же было дождаться Курбанова, чтобы рассмотреть поближе. А стоять у окна и молчать неудобно.

— Шалва Георгиевич, — голос Гаранина прозвучал немного озабоченно, — не совершили ли мы все-таки ошибку, решив не брать Курбанова на вокзале? Если он уйдет от наблюдения, снова засечь его будет трудно.

— Не волнуйтесь, Илья Ильич, его опекают наши самые опытные сотрудники. Не подведут. Арестовать Курбанова мы сможем в любой момент. Пусть даже не даст нам никаких интересных связей, все равно посмотреть, как он будет вести себя, не мешает. Так сказать, в порядке уточнения его психологического портрета…

Вернувшись с вокзала в наркомат, Гаранин и Горцелидзе засели за прикидку возможных действий Курбанова и ответных контрмер. Их прервал торопливый стук в дверь. В кабинет почти вбежал один из сотрудников, наблюдавших за приезжим пограничником.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — прямо с порога начал он, — «Пограничник», отойдя от вокзала на три квартала, зашел в сквер, сел на скамейку и долго сидел. Видимо, нервничал. Курил папиросу за папиросой, — пояснил он. — Потом пешком пошел на проспект Ленина и спросил у постового милиционера, где находится наркомат. Сейчас, наверно, стоит у бюро пропусков. За время наблюдения встреч или хотя бы разговоров с прохожими у него не было.

— Если обратится за пропуском, немедленно ко мне. Если уйдет, продолжайте наблюдение, — переглянувшись с Гараниным, приказал Горцелидзе.

Кабинет Орлова заливало неяркое октябрьское солнце. Склонившись над столом, полковник в сильную лупу миллиметр за миллиметром изучал пожелтевшую семейную фотографию, изъятую у Курбанова. Наколок или записей на ней не обнаруживалось.

— Удалось выяснить, кто снят на фотографии? — спросил Семен Игнатьевич, не поднимая головы.

— Об этом я спросил у Курбанова в первый же день, когда он явился в Батуми с повинной, но он отказался отвечать. Твердил одно: показания дам только в Москве. Горцелидзе, — вы же знаете, до работы в органах он плавал на торговых судах и бывал в Турции, — лицо одного из мужчин показалось знакомым, вот этого, второго справа. Вы представляете, Семен Игнатьевич, он целый день не находил себе места, пытаясь вспомнить, где видел этого человека. Мне просто жаль смотреть было, как бедняга мучился. Помните, у Чехова, в «Лошадиной фамилии»? Вот и у нас нечто похожее было. И все-таки вспомнил! «Родственник» Курбанова оказался похож на отставного турецкого генерала Осман-пашу. Мы с Горцелидзе собрали все турецкие журналы и газеты, какие только нашлись в Батуми, и стали их листать. И что вы думаете? Через час наткнулись на фото Осман-паши. Вот посмотрите, — Гаранин протянул Орлову раскрытый журнал. — Кстати, любопытный момент. Этот Осман-паша с пеной у рта ратует за вступление Турции в войну на стороне Германии.

— Действительно, этот тип на курбановской фотографии и Осман-паша — одно и то же лицо. Но почему его вырядили как бедного горожанина?

Майор промолчал. Он и сам давно уже думал над этим, но ответа не находил.

Начальник отдела отложил фотографию и взял лежавший на столе пистолет.

— Тоже изъят у Курбанова?

— Да, экспериментальный, стреляет бесшумно.

— Вы полагаете, что он диверсант-террорист?

— Едва ли. Зачем ему в таком случае фотография генерала Осман-паши? Да и чем мог бы Курбанов совершить диверсию? Если бы у него была взрывчатка, Вилли заметил бы. Теракт? Тоже маловероятно… У меня, Семен Игнатьевич, есть другое предположение. Помните сообщение Вилли о том, что при вылете Курбанова Штендер назвал Баку и Москву, после чего сказал: «И обратно, не задерживайтесь»? Прибавьте к этому фотографию Осман-паши и пистолет. Картина становится более похожей на какую-то провокацию.

— Вызывайте арестованного. Послушаем, что он сам расскажет.

Гаранин поднял трубку телефона и набрал номер.

Конвоир ввел высокого человека в гимнастерке со споротыми петлицами. За несколько дней Курбаноз заметно осунулся, смуглая кожа приобрела землистый оттенок.

— Садитесь, — сказал Орлов, всматриваясь в его лицо.

Арестованный осторожно сел на краешек стула.

— Назовите вашу настоящую фамилию и расскажите о себе.

— Я понимаю, что по законам военного времени меня не помилуют. Улик хватает. Бегство из Баку, оружие, — начал он с надрывом, — поддельные документы. Я себе жизнь выторговывать не собираюсь…

Внезапно Курбанов схватился за сердце. Лицо его побледнело.

— Вам плохо? — вскочил с места Гаранин и успел поддержать готового упасть Курбанова.

— Воды, — еле слышно прошептал тот.

Вставший из-за стола Орлов подал ему воды

— Я слишком много пережил за последние дни, — словно оправдываясь за свою слабость, с запинкой произнес Курбанов.

Полковник вызвал конвоиров.

— Заберите арестованного. Немедленно врача.

Через несколько дней Курбанова снова привели на допрос.

— По национальности я — азербайджанец, родился в Баку, но рос в Турции. Отец эмигрировал туда вместе с муссаватистами. Да, простите, в прошлый раз я так и не назвал своего настоящего имени. На самом деле моя фамилия Мирзоев. К сожалению, доказать этого не смогу. Родственников ни здесь, ни там, в Турции, у меня нет.

Мирзоев умолк, глядя отсутствующим взглядом куда-то в угол кабинета. Гаранин не торопил его, понимая, как нелегко дается человеку, пусть даже сделавшему выбор и теперь готовому нести суровое наказание за прошлое, эта исповедь.

— Да, — вздрогнул Мирзоев, — простите, вспомнился отец. Как он тосковал перед смертью, что приходится умирать на турецкой земле. Вы даже себе не можете представить, что такое оказаться в одиночестве…

— Но ведь у отца были друзья, — мягко напомнил Гаранин.

Он специально не стал задавать обычных в подобных случаях вопросов, правильно рассчитав: агент, явившийся с повинной, надеется, что встретит не только кару — к ней он готов, — но и человеческое понимание.

Словно прочитав его мысли, Мирзоев с горечью сказал:

— Не подумайте только, что я питаю какую-то надежду откровенностью сохранить себе жизнь. Я уже переступил грань между жизнью и смертью. Мне все равно, но, поверьте, я любил и люблю мою родину, которой не знал, — Азербайджан. Это, наверное, кажется смешным, когда такие слова говорит кадровый офицер абвера… Да, да, я действительно из абвера, но, честное слово, даже в Германии я мечтал о Баку. Может быть, я слишком рано стал циником. Мой отец умирал, а его друзья-муссаватисты хлопали перед моим носом дверью, когда я мчался к ним занять несколько несчастных лир на лекарство. Впрочем, вас эта семейная хроника не интересует.

В кабинете Гаранина, выходившем окном на теневую сторону, было прохладно, но на лбу допрашиваемого выступили капли пота.

Илья Ильич встал из-за стола, налил стакан воды и молча подал Мирзоеву. Тот в два судорожных глотка выпил его.

— Так вот, мои настоящие имя и фамилия — Шамиль Мирзоев, — для абверовца в этом повторении, видимо, был своеобразный якорь спасения, позволявший собраться с мыслями. — Сейчас не стану отнимать ваше время. Если вас интересует, потом могу рассказать, как, оказавшись волей судеб в Германии, не только выучил немецкий, но и полюбил немецкую культуру, немецкий народ. Позднее, когда к власти пришли наци, я, как и многие другие, искренне поверил, что Гитлер даст Германии счастливую жизнь.

— А за счет кого и чего, вы не задумывались?

— Нет. Все познается в сравнении. Мне казалось, что немцам при фюрере стало жить неплохо. А вот мой народ, азербайджанцы, да и русские, страдают и бедствуют… Я начал прозревать, когда, наконец, попал на родину. Сразу же бросилось в глаза, что россказни об угнетенном положении азербайджанского народа не стоят и выеденного яйца. Я слышал много всяких разговоров, и меня поразил, как вы говорите, патриотизм ваших людей. Возможно, это покажется странным, но именно у вас я впервые подумал, что немецкий народ, немецкая культура — одно, а наци — другое… Впрочем, вам это не интересно. Пишите, — Мирзоев выпрямился и жесткими, короткими фразами начал излагать свое задание. — Я должен познакомиться с Баку, затем с Москвой и нелегально вернуться в Турцию. Вы ведь сами понимаете, что убедительную легенду по одним фото и книгам не создашь. Особенно при моем задании. А я должен был точно знать, что такое сейчас и Баку, и Москва, даже какой цвет ворот в вашем учреждении, здесь, на Лубянке. Иначе могли быть накладки. Ведь Турция — нейтральная страна, и корреспонденты, которые будут присутствовать на процессе…

— Когда и по какому поводу должен начаться процесс?

— Простите, я не сказал главного. Моя задача — при обратном переходе границы попасть в руки турецких пограничников. На допросе после недолгого запирательства я должен сказать, что являюсь советским агентом, послан якобы убить генерала Осман-пашу, потому что тот добивается вступления Турции в Союз оси. Ну, а потом процесс, возмущение турецкой общественности. Последствия ясны. Если бы возникли сомнения в достоверности моей истории, то доказательством послужила бы фотография с Осман-пашой, якобы данная мне в Москве. Плюс пистолет.

— Но в таком случае турецкий суд не помиловал бы вас…

— Этот вариант отработан. По турецким законам смертная казнь мне не угрожает, а из тюрьмы Штендер обещал быстро освободить.

— Кто такой Штендер?

— Резидент абвера в Стамбуле. Операцию готовил он, я — исполнитель.

— Что вам было обещано за операцию?

Мирзоев явно не слышал вопроса.

— Когда пришло время возвращаться в Турцию, я спросил себя: «Почему я должен быть врагом моей родины?» Это трудно выразить словами, но я вдруг понял, что всего лишь пешка, что наци не считают нас полноценными людьми. Я мечтал обрести родину. Теперь я задумался: а какой она будет? В последний момент, может быть, как раз это и решило всё.

Рассказ Курбанова длился много часов. На последних допросах Гаранин уточнил детали.

— Сохранились ли у вас знакомые где-либо, кроме Германии?

— Нет, на это и рассчитывал Штендер, собираясь инспирировать процесс. Правда, есть один человек, о котором он не знает. В Швейцарии живет некая мадам Ибрагимова, жена моего бывшего покровителя. Она француженка. После смерти мужа поселилась в Берне.

— Когда она видела вас в последний раз?

— Примерно два года назад. Узнав в своем банке, что мне перестали переводить деньги, она отыскала меня, когда приехала по делам в Берлин. Впрочем, мадам Ибрагимова поняла, что я уже устроен: на мне была офицерская форма. Вплоть до моего отъезда из Берлина мы с ней переписывались, хотя и не очень регулярно.

— Есть еще знакомые?

— И да, и нет. По пути из Берлина в Стамбул я познакомился с одним человеком. Он оказался азербайджанцем из Тебриза, и мы почти всю дорогу проговорили с ним на нашем языке. Опрометчивость? Нет. Знаете, на чужбине, когда давно не слышишь родной речи, бываешь рад любой встрече с земляком. Я ему назвал свою настоящую фамилию, а его зовут — Муталиб Мирза-заде, он поставляет в Германию сухие фрукты. Мирза-заде довольно состоятельный человек, как я понял из его рассказов. Расстались мы с ним в Стамбуле. Он поехал в Иран. Больше, пожалуй, знакомых нет.

— Не поручали ли вам связаться с кем-нибудь в Советском Союзе.

— Специально — нет. Но в случае необходимости я мог разыскать Тофика Рагимова, бывшего солдата восточного легиона, которого должны были заслать сюда, под Москву, вскоре вслед за мной. У него должна быть рация

— Каким образом вы могли бы связаться с ним?

— Каждый второй и четвертый вторник, в 7 часов вечера у входа на Центральный почтамт.

— Пароль обусловлен?

— Нет. Я его знаю по Берлину. Но связь ни со Стамбулом, ни с Берлином мне не понадобилась…

Гаранин сидел над показаниями Мирзоева, когда в кабинет вошел полковник Орлов.

— Как подопечный?

— По-моему, совершенно откровенен.

— Что намерены предпринять в отношении вашего «старого знакомого», я имею в виду Штендера?

— Семен Игнатьевич, мне пришла мысль о бумеранге — дадим Мирзоеву выполнить задание: освободим его, он перейдет границу, сдастся турецким пограничникам, доведет дело до процесса и выступит с разоблачением немецкой провокации.

— Идея-то неплохая. А вы считаете сам Мирзоев решится? Да и какие у нас гарантии?

— Во-первых, то, что он сообщил нам об абвере, разведшколе и курсах. Во-вторых, Мирзоев дал нам Тофика Рагимова, который действительно существует. Мы ведем за ним наблюдение и можем взять в любое время. А ведь он вполне мог умолчать о Рагимове. Наконец, если Мирзоев подведет и выступит на процессе так, как его инструктировал Штендер, то Ибрагимова и Мирза-заде опознают его. Вчера Мирзоев сказал, что по дороге в Стамбул положил все свои сбережения в банк в Берне. Там есть образец его подписи и документ, написанный собственноручно. Это он тоже мог скрыть и не скрыл.

— Ну что же, я доложу ваши соображения руководству.

По скрипучему полу обшарпанного кабинета неторопливо прохаживался турецкий майор в тщательно отутюженной парадной форме. На его холеном лице, которое он старательно прятал от солнца, предпочитая лишний раз не выходить на улицу, а тем более не показываться на своем пограничном участке, выступили красные пятна. И без того выпученные глаза, казалось, готовы выскочить из орбит, черные усики смешно подергивались. Майор совсем уже собрался в гости к местному купцу Сулейману Хасаноглу. Конечно, не такая уж честь для блестящего офицера, каким считал себя майор. Но что поделаешь, если городок невелик, всего четыре тысячи жителей, а Хасаноглу один из самых богатых людей Артвина. Этот центр провинции, непосредственно прилегающей к Советскому Союзу, до первой мировой войны входил в состав России. Теперь же через городок проходили стратегические пути к советской границе.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — крикнул майор, поспешно садясь за стол.

В узенькую дверь протиснулись три здоровенных солдата, между ними едва передвигал ноги Мирзоев. Его нельзя было узнать: обросший, в мятом пиджаке и грязных обтрепанных брюках. По дороге его, видно, основательно избили.

По телефону сообщили, что задержанный — азербайджанец. Поэтому переводчик не требовался — майор свободно владел азербайджанским языком, очень сходным с турецким. Отпустив конвоиров, он указал арестованному на стул.

— С какой целью вы перешли границу?

Мирзоев ответил не сразу, словно собирался с мыслями.

— Может быть, эфендим,[59] сначала позволите мне хоть немного привести себя в порядок и отдохнуть. Если бы вы знали, сколько я натерпелся, пока пробрался на вашу сторону, — после небольшой паузы сказал он.

— У меня нет времени ждать.

Майор не сомневался, что задержанный перешел границу по политическим мотивам, и ему не терпелось побыстрее выяснить, что толкнуло его на это.

Арестованный опять помедлил, посидел несколько минут с закрытыми глазами, потом резко поднял голову, как бы стряхивая с себя усталость.

— Видите ли, по образованию я агроном, не хотел идти в Советскую Армию, на фронт. С год мне кое-как удавалось уклоняться от призыва. Но когда возникла угроза ареста, я решил бежать, покинуть родину. Вот и вся моя история.

Майор вскочил с места. Такого ответа он никак не ожидал.

— Вы шли к нам с оружием. Говорите, кто вас снабдил им? — угрожающе потребовал он.

— Оружие я взял, чтобы в случае чего пробиться силой. В стране, где идет война, достать пистолет нетрудно.

Надежды и радужные перспективы рушились, зря пропал и вечер у купца: в такой час идти туда уже поздно.

— Но пистолет твой стреляет бесшумно! Это оружие шпиона! — заорал майор.

— Откуда мне знать, если ни разу не пользовался им? Тот человек, что раздобыл его, тоже ничего не сказал.

— Врешь, собачий сын! — сорвался на крик майор, его стек с силой опустился на спину задержанного.

Шамиль хотел было вскочить, но увидев, что пограничник схватился за кобуру, прижался к спинке стула.

— Я заставляю тебя, бездомный осел, говорить правду!

— Я сказал все, эфендим.

Сразу признаться, что он заслан русскими для проведения террористического акта, не входило в его расчеты. Это признание турки должны были вытянуть из него. И не сейчас, а потом, в Анкаре, куда его обязательно отправят из заштатного Артвина. В этом Шамиль Мирзоев не сомневался…

…Полковник Тиритоглу, один из видных турецких контрразведчиков, был сравнительно молод для своего чина. В тридцать восемь лет он успел сделать неплохую карьеру. Этому в немалой степени помогло то, что Тиритоглу считался непоколебимым приверженцем основных принципов, провозглашенных Ататюрком. Он рьяно осуждал многих теперешних политических деятелей за отказ от этих принципов, хотя сам отдавал им дань больше на словах, чем на деле.

Среди сослуживцев он слыл сторонником гуманных и честных методов работы, хотя и здесь не всегда отличался последовательностью. Недавно Тиритоглу получил небольшое наследство, увлекся постройкой собственного дома и поэтому большую часть дня проводил не на службе, а на строительной площадке, присматривал за подрядчиком и подгонял рабочих. Он только что вернулся оттуда и делал подсчеты.

Отложив с довольным видом листок с цифрами, полковник вынул из сейфа отобранную у Курбанова фотографию и в сотый раз стал изучать ее, стараясь до конца проникнуть в скрытую в ней тайну. Взглянув на снимок впервые, он сразу узнал генерала Осман-пашу, с которым часто встречался в обществе. Тиритоглу был доволен, что затребовал в Анкару перебежчика из России, интуитивно почувствовав интересное дело. Он долго обдумывал, как подойти к арестованному, назвавшему себя Курбановым и упорно настаивавшему на показаниях, в которые полковник не верил. Наконец Тиритоглу снял трубку и приказал привести Курбанова на допрос.

В тюрьме Мирзоев сильно похудел. Глаза глубоко запали. За время пребывания под стражей у турок он ни разу не брился и не стригся. Борода и усы закрыли почти половину лица.

— Садитесь, — пригласил полковник, когда конвоиры вышли из кабинета.

Мирзоев, стоявший рядом с креслом, нерешительно посмотрел на свои грязные лохмотья.

— Ничего, садитесь, — повторил полковник.

В этом кабинете арестованный был впервые и с удивлением разглядывал роскошную обстановку: хрусталь, плюш, атлас, блеск лака… Тиритоглу с неменьшим интересом рассматривал Шамиля.

— Расскажите, господин Курбанов, что побудило вас покинуть родину и нарушить нашу границу?

Словно очнувшись, арестованный с любопытством взглянул на контрразведчика. Он был первым, кто назвал его по фамилии, да еще господином. Мирзоев повторил показания, которые давал майору на границе.

Полковник, не перебивая, выслушал его, выложил на стол «семейную» фотографию.

— Кто здесь снят?

— Мой отец с братьями.

Тиритоглу положил рядом фотокарточку важного генерала.

— Чем объяснить такое поразительное сходство высокоуважаемого генерала Осман-паши с вашим отцом? — вкрадчиво поинтересовался он у Мирзоева.

— Случайностью, — пожал тот плечами.

— Мне показалось, что вы отнесетесь к своему положению с большей серьезностью. Говорю с вами как мусульманин с мусульманином: если вы не прекратите запираться, вашей судьбе не позавидует и бездомная собака. Видит аллах, это не угроза. Вы должны рассказать, с каким заданием вас послали большевики сюда, в страну ваших братьев по религии, языку, обычаям. Подумайте как следует. Через сорок восемь часов будет поздно.

Ровно через два дня Мирзоева снова вызвали на допрос.

— Надеюсь, мой совет пошел на пользу? — встретил его вопросом полковник, едва тот вошел в кабинет.

— Да, эфендим.

— Тогда рассказывайте по порядку. Пока в общих чертах, детали потом.

Мирзоев тяжело вздохнул, облизал вдруг пересохшие губы. Когда в Москве они с чекистами разыгрывали этот момент, все казалось куда проще.

— Я послан русскими, чтобы убить генерала Осман-пашу, который хочет заставить Турцию вступить в войну на стороне Германии, — он заметил, что голос у него дрожит: «Что ж, пожалуй, это даже лучше». — Чтобы не произошло ошибки, его портрет впечатали на отобранную у меня семейную фотографию. Раньше в Турции я никогда не был и Осман-пашу в лицо не видел. После его ликвидации я должен был перейти через границу в Советский Союз в том же самом месте. Если выполню задание, как надо, мне обещали освободить отца. Его посадили за растрату. Вот и всё, эфендим.

— А с кем из советских агентов вы должны были связаться?

— О них ничего не говорили. Покушение было поручено мне в одиночку. Тем более, что адрес Осман-паши я знал. Оставалось проследить, когда он уезжает из дома и когда возвращается. После этого решить, как лучше провести дело. Если за то время, что я добираюсь до Анкары, что-нибудь изменится, в тайнике на кладбище за мечетью оставят вместе с деньгами сообщение.

Тиритоглу не поверил, что этому испуганному оборванцу действительно могли поручить одному столь серьезную акцию. Скорее всего, кто-то должен был руководить им на месте. Впрочем, к этому он еще вернется позже. Главное, что удалось добиться признания русского террориста

— Что ж, запишем ваши показания. Прошу рассказать все как можно подробнее и точнее.

Однако Тиритоглу был не только опытным контрразведчиком, но и осторожным человеком. Поэтому всеми возможными способами он постарался проверить показания Мирзоева. К его облегчению, первое испытание арестованный выдержал. И хотя у задержанного советского агента так и не выявились связи в Турции, дело все же было значительным и сулило укрепить репутацию полковника.

После этого Мирзоева целую неделю не вызывали на допросы.

А в понедельник Тиритоглу посетил неожиданный гость — видный журналист Джемальоглу, который поддерживал тесные связи с немцами.

— Господин полковник, я к вам за известиями. До меля дошли слухи, что вы задержали русского террориста, который намеревался убить генерала Осман-пашу. Прямо страшно подумать, до чего доходят люди в своей ненависти…

Контрразведчик от неожиданности чуть не вскочил со стула.

— Кто это вам сказал? — злобно прошипел он. Ведь арест Курбанова и его показания пока держались в тайне. Откуда мог разнюхать об этом журналист?

— Так, случайные источники… — увильнул Джемальоглу.

— В таком случае пока ограничьтесь кратким сообщением, что задержан иностранный агент, нелегально проникший через границу из сопредельного государства. Ведется следствие. И все. Никаких подробностей.

Джемальоглу забегал ручкой по блокноту.

— Прочтите, что вы записали, — Тиритоглу не хотел рисковать даже в мелочах.

Джемальоглу рассыпался в благодарностях и быстро ушел. Оба остались довольны: журналист тем, что первым официально известит о деле, которое, как он был уверен, взбудоражит общественность, полковник тем, что в печати будет названа его фамилия в связи с расследованием, которое в итоге может в какой-то мере повлиять даже на внешнюю политику Турции.

Майор Гаранин не раз вспоминал тот весенний день, когда на болотистой прогалине за Лосиным островом увидел сбитый «мессер» и раненого немецкого летчика Вилли Шнеля. Тогда Илья Ильич не мог и предположить, каким ценным человеком окажется пленный обер-лейтенант. Сейчас Гаранин шел к начальнику отдела с очередной радиограммой Шнеля.

В сообщении было всего несколько строк: «В предместье Бебек Штендером организована тайная школа, в которой ускоренно готовится группа диверсантов. Заброска их в Закавказье, видимо, будет проводиться морем. Состав группы выяснить пока не удалось».

Полковник Орлов встретил Гаранина вопросом:

— Есть что-нибудь новое относительно Мирзоева? Непонятно, почему в газетах появилось только сообщение о его задержании. Что-то турки не торопятся с процессом. Шнелю ничего не удалось выяснить?

— Нет, Семен Игнатьевич. Но от него поступило интересное сообщение по другому вопросу.

Пока начальник отдела читал телеграмму, Гаранин еще раз мысленно проанализировал свои предложения. Да, другого варианта, пожалуй, не было.

— Обстановка складывается явно не в нашу пользу, Илья Ильич, — нахмурился Орлов. — Допустить бесконтрольную засылку агентов Штендера на нашу территорию мы не имеем права. Шнель, видимо, не будет знать место и время заброски, если они проведут ее морем. Нужно продумать, нельзя ли обезвредить всю группу еще там, в Турции.

— Семен Игнатьевич, я как раз хотел предложить такой вариант. Мы подскажем Шнелю способ выявить курсантов школы…

— Это, конечно, важно, но целиком задачи не решает.

— Я не кончил, Семен Игнатьевич. Выявление агентов Штендера только первый шаг. Когда мы будем располагать данными на всех обучающихся, то сможем поставить турецкие власти перед конкретным фактом. Достаточно передать материалы о школе в газеты. После этого турецким властям придется вмешаться. Не исключено, что они даже вышлют Штендера из страны. Мне думается, Семен Игнатьевич, в таком случае задача будет решена.

Полковник встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету. Гаранин молчал, чтобы не мешать ему обдумать этот вариант.

— Хорошо, Илья Ильич, в принципе я согласен с вашим предложением. Готовьте соответствующие указания Шнелю и не забудьте напомнить, чтобы постарался выяснить судьбу Мирзоева.

Сведения, поступившие от Шнеля, были весьма интересными. Штендер поручил ему восстановить довоенные знакомства и осторожно подобрать несколько молодых людей, прежде всего из числа эмигрантов, годных для засылки в Россию со специальным заданием. Советуя, как это лучше сделать, шеф предупредил, что они должны быть смелыми и сообразительными, а главное — ненавидеть большевиков. Вербовку он проводил сам, считая Шнеля недостаточно опытным для этого. И все же летчику удалось подставить абверовцу одного парня по имени Энвер, сына умерших азербайджанских эмигрантов. Вилли сообщил, что ручается за этого человека, с которым когда-то вместе учился.

— Неужели он рассказал Энверу, что связан с советской разведкой? — прервал Гаранина начальник отдела, не на шутку обеспокоенный неосторожностью Крестника — этот псевдоним для обер-лейтенанта Вилли Шнеля предложил Илья Ильич.

— Нет, Семен Игнатьевич, Шнель работает очень осмотрительно, как прирожденный разведчик. Он просто поделился с Энвером своими подозрениями, что нацистский журналист Штендер, скорее всего, не тот, за кого себя выдает. Крестник убедил азербайджанцу согласиться на вербовку, если к нему обратится Штендер или его люди, чтобы помочь потом вывести их на чистую воду. Парень оказался толковым. Он установил, что преподавателями в школе работают два абверовских инструктора, приехавшие из Берлина под видом представителей концерна «Сименс». Но дальнейшему выяснению состава обучаемых мешает то, что курсанты занимаются группами по три человека в разное время. Поэтому Энвер пока смог сообщить приметы только двух агентов. Но он уверен, есть и другие, по крайней мере еще восемь — десять человек.

— Откуда ему это стало известно?

— По шкафчикам, — Гаранин специально запрашивал Крестника об этой детали. — У каждого из курсантов собственный шкафчик на вилле. В них они хранят свои записи, советское обмундирование и кое-какие личные вещи. Таких шкафчиков пятнадцать, все заперты. Но у трех краска на дверцах без единого пятнышка, а у остальных уже захватана. И еще одна важная деталь. Добираются курсанты до школы и возвращаются самостоятельно. Думаю, Семен Игнатьевич, это поможет установить их всех. Поскольку Шнелю или Энверу постоянно находиться поблизости от объекта опасно, да практически и невозможно, нужно, чтобы они подыскали надежного человека и поручили ему наблюдение за школой. Таким путем мы быстрее сможем получить словесные портреты, а если удастся, то и фотографии проходящих подготовку агентов. Даже если вариант с их компрометацией в Стамбуле почему-либо сорвется, постараемся взять всех на границе. Приблизительное время и место заброски подскажут поездки самого Штендера. Не сомневаюсь, что сей «журналист» лично будет провожать группу, а о своих отлучках он обычно предупреждает Шнеля.

— Что ж, резонно. И все же подчеркните в телеграмме, чтобы особое внимание обратили именно на выяснение времени и места заброски агентов.

После того как в Картале поезд вырвался к берегу Мраморного моря, Игнац Цвиклинский не отходил от окна. Последние три года он жил в Измире после побега из лагеря, где содержались бывшие интербригадовцы, сражавшиеся против Франко. Вернуться на родину Игнац не мог — в панской Польше его ждала тюрьма. Хорошо, что товарищи во Франции помогли уехать в трюме старого греческого сухогруза в Турцию, где он и осел до лучших времён. Но они никак не наступали. Фашизм, с которым он дрался в Испании, полонил не только его родину, но и всю Европу, напал на Советский Союз. Поляк прекрасно понимал, что от того, выстоит ли государство рабочих и крестьян в смертельной битве с гитлеровцами, зависит, быть или не быть народам рабами «нового порядка».

Увы, ему самому приходилось оставаться лишь сторонним наблюдателем: негнущаяся в колене после ранения нога сделала его инвалидом. Поэтому Цвиклинский лишь несколько раз выезжал из Измира по поручению хозяина Мирза-оглы, который ценил поляка как опытного механика. А ведь когда-то в молодости Игнац мечтал стать матросом, объехать весь земной шар, посмотреть разные страны. Но судьба распорядилась иначе: дальше портовых причалов — сначала польских, теперь турецких — он так и не пошел.

Переправившись на пароме через Босфор, пассажир попросил отвезти его в гостиницу «Истикляль» на улице Диван Иолу. Несмотря на громкое название — «Независимость», это была тесная и обшарпанная ночлежка. Он выбрал ее не случайно. Еще в Измире, обсуждая с Энзером детали предстоящей поездки в Стамбул, они решили, что на первое время, пока Цвиклинский не подыщет дом в Бебеке, «Истикляль» вполне подойдет для мелкого спекулянта. Гостиница находилась недалеко от знаменитого Капалы чарши — Крытого рынка. Там под общей крышей сгрудилось тысяч пять лавочек и магазинов, разделенных множеством улиц-щелей. Это было идеальное место, если вдруг потребуется уйти от наблюдения.

Уже к вечеру постояльцы гостиницы, преимущественно приезжие торговцы, предпочитавшие «Истикляль» из-за близости к рынку, знали, что поляк собирается приобрести партию табака, которую намерен потом переправить в Швейцарию. «Ясновельможный пан» получил через маклеров приглашения навестить кое-кого из оптовых стамбульских купцов. Какие-то юркие личности с бегающими глазами предлагали показать достопримечательности Стамбула, намекая, что помимо дворцов и мечетей могли бы познакомить приезжего и с прекрасными турецкими гуриями. Последнее вовсе не входило в планы Цвиклинского, и он сразу дал понять, что это его не интересует.

Встреча со Шнелем была назначена на воскресенье у касс ипподрома. Оставшиеся два дня Игнац хотел посвятить изучению Стамбула, который почти не знал, и особенно Крытого рынка. Кроме того, следовало подыскать место для срочных, внеплановых встреч, где бы он, Энвер и Шнель могли появляться в определенные часы хоть каждый день, не привлекая постороннего внимания.

После многочасовых странствий по городу, что при его ноге изматывало до предела, Цвиклинский остановил свой выбор на Галатском мосту, перекинутом через залив Золотой Рог между Эминеню и Бейоглу. Каракёй кёпрюсю, как называли турки этот мост, был одним из самых оживленных мест Стамбула.

Поскольку Цвиклинский и Шнель не знали друг друга в лицо, у касс ипподрома их должен был познакомить Энвер. В случае если кто-нибудь не сможет прийти, встреча автоматически переносилась на среду, когда устраивались вечерние скачки. Не спеша направляясь по Диван йолу к ипподрому, поляк часто останавливался. Он давал отдых больной ноге и внимательно приглядывался, нет ли кого-нибудь подозрительного. Правила конспирации были усвоены еще дома, до Испании, когда от него, профсоюзного активиста, требовалось немало ловкости, чтобы обмануть дефензиву — польскую охранку. Однако Игнац немного нервничал и старался преодолеть это невольное волнение.

В Измире единственным близким другом Цвиклинского был отец Энвера, работавший вместе с ним в порту. Их дружба началась с того, что старик-азербайджанец стал помогать поляку учить турецкий язык. Оба немного говорили по-русски, и на первых порах это было большим подспорьем и учителю, и ученику. Надир-даи, как звали азербайджанца, оставшись вдовцом, один вырастил сына. Старик мечтал дать Энверу образование и отказывал себе во всем, чтобы послать его учиться в Стамбул — в английский колледж — вернейшее средство выбиться в люди. Тогда мальчику не придется, как отцу, с утра до вечера за гроши гнуть спину на других. Поэтому Надир-даи очень расстроился, когда сын бросил колледж, решительно заявив, что плату за обучение повысили, а он не хочет отнимать у отца последний кусок хлеба, и устроился работать в типографию.

Последний раз Цвиклинский видел Энвера в начале весны, когда тот приезжал в Измир на похороны своего старика. Игнац сразу даже не узнал прежнего веселого юношу со смеющимися черными глазами-маслинами. Перед поляком стоял жилистый смуглый мужчина с усталым лицом, на которое легли уже первые морщины. Лишь глаза остались все такими же темными, глубокими, только теперь в них таилась неподдельная грусть и какая-то настороженность. Сначала Игнац решил, что на Энвера так подействовала смерть отца. Потом, когда после похорон они до утра проговорили в убогой комнатенке Цвиклинского, понял, что ошибся. Причина была другая: гитлеровцы грозятся разгромить Советский Союз, который молодой азербайджанец считал своей настоящей родиной и куда надеялся вернуться. Он все советовался, как бы ему попасть на фронт. И вот сейчас этот неожиданный приезд.

Энвер рассказал Игнацу, что в пригороде Стамбула шпионы из германского консульства устроили тайную школу, где обучают агентов для засылки в Советский Союз. Один из его друзей, некий Вилли, — он хоть и немец по национальности, но вырос в Турции, терпеть не может нацистов, — намерен разоблачить их темные делишки. Если Цвиклинский не боится, то мог бы здорово помочь. Тем более, что гитлеровцы терзают и его родину. Надо поехать в Стамбул, снять дом или квартиру неподалеку от этой школы и постараться засечь тех, кто ее посещает. Деньги на поездку дает Вилли. Игнац, не раздумывая, согласился.

Возле касс ипподрома Цвиклинский осторожно огляделся и, не увидев Энвера, отошел в сторону, сделал вид, что изучает купленную афишу. В голове назойливо вертелась мысль: а вдруг друзья по неопытности чем-нибудь выдали себя, и фашисты их убрали? Как поступить в этом случае?

Кто-то легонько тронул Игнаца за плечо. Он резко обернулся и тут же расплылся в радостной улыбке. Перед ним стоял Энвер и, видимо, Вилли, если судить по тому, как описал его азербайджанец.

— О, Энвер! Какой приятный сюрприз! А это Вилли, если не ошибаюсь?

Немец молча кивнул, внимательно разглядывая поляка. Сохраняя на лицах беззаботное выражение и оживленно беседуя, они покинули площадку перед ипподромом. Неспешная прогулка по тихим улочкам в стороне от центра продолжалась больше часа. Пока Шнель советовался с Цвиклинским, как тому лучше появиться в Бебеке и подыскать удобное для наблюдения за школой жилье, Энвер приглядывался к редким прохожим. Несколько раз они внезапно поворачивали и шли в обратном направлении, останавливались, будто бы поглощенные беседой, присаживались к столикам крохотных уличных кафе выпить стакан лимонада. Перед тем как расстаться, условились, что ежедневно в семь вечера Игнац будет приходить к Галатскому мосту со стороны Бейоглу. Если у него появятся срочные новости, то в руке он должен держать свернутую в трубку газету.

Мирзоева, как только он признался, что является русским агентом, перевели в довольно сносную камеру с койкой и тюфяком, набитым соломой. Он тут же повалился на постель и, испытывая настоящее блаженство, заснул. Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. «Еще чего доброго отправит в карцер за нарушение распорядка», — с опаской подумал Шамиль, увидев сердитое лицо надзирателя.

— Вставай на прогулку, — хмуро приказал тот.

На тюремном дворе Мирзоев вклинился в цепочку заключенных, ходивших вокруг колодца, едва волоча ноги. Появление новичка вызвало общий интерес. В монотонной скуке тюремной жизни это было хоть каким-то событием. Во всяком случае можно послушать, за что человек попал в тюрьму, а главное — поделиться собственной историей, посетовать на несправедливость судьбы, бездушие судей.

— Не разговаривать! Не разговаривать! — изредка покрикивали надзиратели, но заключенные не обращали на них внимания.

Впрочем, сам Мирзоев упорно отмалчивался, делая вид, будто боится лишиться прогулки за нарушение режима. Жадно вдыхая холодный, свежий воздух, он рассматривал заключенных. Даже одетые в одинаковые серые куртки и штаны они были не похожи один на другого.

— Возьми, друг, завтра отдашь соседу, — шепнул арестант, шедший позади Шамиля, и сунул ему в заложенные за спину руки газету, сложенную до размера пачки сигарет.

«Провокация? Но зачем?» — Чуть поколебавшись, Мирзоев незаметно спрятал газету в рукав. Что ж, возможно, он сглупил и отправится за это в карцер, но с самого ареста на турецкой границе Шамиль не знал, что творится на белом свете. Неизвестность, да еще в такой момент, как сейчас, действовала на нервы.

В камере он развернул газету и с жадностью стал читать сводку о положении на фронтах. В ней сообщалось о разгроме германских армий под Сталинградом, мимоходом упоминалось о пленении фельдмаршала Паулюса. Мирзоев взглянул на название газеты — «Тасвири эфкляр», та самая, что год назад торжественно оповестила читателей, что «Советская Россия окончательно рухнет в ближайшее время и перестанет существовать как государство». Да, видно, дела у «тысячелетнего рейха» идут неважно, если даже эта турецкая газета пишет о его поражениях. Шамиль прочитал весь номер от корки до корки, сунул газету под тюфяк. Завтра на прогулке нужно обязательно передать ее дальше по цепочке.

В этот день полковник Тиритоглу пришел на службу в хорошем настроении. Последние сомнения по делу Курбанова остались позади. Он доложил результаты следствия начальству и выслушал лестную похвалу в свой адрес. Его работой остались довольны и разрешили выводить арестованного на процесс. В исходе полковник не сомневался: улики в деле русского шпиона были неопровержимы.

Негромко насвистывая себе под нос, Тиритоглу взялся было разбирать накопившуюся за последнее время служебную почту, но адъютант доложил, что в приемной давно ждет капитан из отдела, занимающегося наблюдением за иностранными представительствами.

Полковник недовольно поморщился, однако распорядился пригласить неожиданного посетителя. Капитан, уже немолодой, бесцветный, в потертом мундире, как-то нерешительно опустился на жесткий стул у письменного стола, вынул из папки лист бумаги и протянул контрразведчику.

— Недавно мы арестовали некоего Фуада, бывшего каваса германского корреспондента Штендера. Слишком уж зарвался, спекулируя валютой. Во время прогулки в тюремном дворе этот Фуад опознал среди заключенных человека, который несколько месяцев назад приехал в Стамбул откуда-то из-за границы и некоторое время гостил у Штендера. Фуад утверждает, что этим человеком был Курбанов, — виноватым тоном закончил капитан. И тут же поспешил добавить: — На всякий случай я решил принести заявление Фуада вам, господин полковник…

Тиритоглу мельком пробежал заявление и, поморщившись, бросил на стол.

— Что за чепуха! Какое отношение Штендер имеет к Курбанову?

— Этого я не знаю, но, судя по заявлению, он жил в особняке Штендера. Это было в прошлом году, дата проставлена на обороте, — пробормотал озадаченный капитан.

— Не может быть! — полковник взял заявление и еще раз, теперь внимательно, прочитал его. — Да, клянусь аллахом, не похоже, чтобы этот Фуад врал, — признал он.

— Совершенно верно, господин полковник, — поспешил поддакнуть капитан, который так и не понял причины неудовольствия контрразведчика.

— Можете идти. Заявление останется у меня.

Неподвижным взглядом Тиритоглу уставился на дверь, закрывшуюся за капитаном, словно мог прочитать там ответы на мучившие его вопросы. Дело принимало неожиданный и весьма неприятный оборот. Ясно, что показания Курбанова — ложь. Во всяком случае, о страдальце-отце, томившемся в тюрьме в Баку, и его сыновнем самопожертвовании. Он утверждает, что никогда не был в Турции… А что, если Курбанов не русский, а немецкий агент и все это хитроумная провокация, затеянная Штендером? В этот момент Тиритоглу готов был растерзать германского журналиста, сорвавшего все его грандиозные планы. Не зря полковник давно уже заподозрил, что Штендер — разведчик, и приказал установить за ним наблюдение. Пока есть хоть малейшее сомнение в отношении Курбанова, ни начальство, ни МИД не захотят предавать огласке дело русского шпиона. Но каков мерзавец этот «корреспондент ДНБ»!

Две недели Мирзоева не водили на допросы: его судьба решалась в высших сферах. Наконец после команды сверху изнервничавшийся полковник Тиритоглу вызвал арестованного.

— Скажите, давно ли вы знакомы с герром Штендером? — вкрадчиво спросил полковник и, предвосхищая возможные возражения, протянул ему заявление Фуада.

Мирзоев растерялся. Машинально взяв заявление, в первую минуту он никак не мог решить, как вести себя в столь неожиданной ситуации. Итак, ясно: процесса не будет. Значит, нужно пытаться воспользоваться хотя бы этим допросом, чтобы раскрыть провокацию Штендера. Сейчас главное — убедительно сыграть роль перепугавшегося абверовца. В конце концов, он согласился вернуться в Турцию именно для этого. Что ж, с легендой покончено, а о его встрече с чекистами никто никогда не узнает. Конечно, Штендер будет вне себя, но теперь это не играет роли. Нужно было знать, кого брать в кавасы… И Мирзоев решился.

— Я не советский агент, а офицер германской разведки… — постаравшись придать себе высокомерный вид, начал он, без приглашения придвинув себе стул.

Тиритоглу не стал даже вызывать стенографистку и сам записывал показания. Потом поторопился отправить арестованного обратно в камеру. Ему было по-настоящему страшно. Он уже не думал о том, чтобы прибавить дело — все равно русского или немецкого — шпиона к числу успешно проведенных расследований в своем послужном списке. Кто знает, как все может обернуться на суде. Провал же процесса сулит крупные неприятности. Поэтому лучше вообще не доводить до него. Нужно благодарить аллаха, что сумел хотя бы вовремя разобраться…

Неожиданный телефонный вызов в Анкару к послу фон Папену не на шутку встревожил Штендера. Тон, которым говорил с ним шеф турецкой резидентуры абвера майор Зауэр, не предвещал ничего хорошего. Корреспондент агентства ДНБ терялся в догадках. Что произошло? Судя по информации, регулярно поступавшей к Штендеру из тюрьмы, Мирзоев вел себя на следствии точно по инструкции. Скоро ожидалось начало процесса — завершение удачно разработанной и проведенной операции.

После визита в министерство иностранных дел Турции фон Папен пребывал в весьма скверном настроении. Он едва кивнул вошедшему Штендеру, а сидевший в углу майор Зауэр вообще демонстративно отвернулся к окну.

— Вы утверждали, что для акции с генералом Осман-пашой подобрали надежного исполнителя, — без предисловия начал посол.

— Так точно, экселенц. Я докладывал вам, что…

— Ваш хваленый Мирзоев оказался жалким слюнтяем! — визгливым старческим голосом вдруг закричал Папен. — Он все выложил туркам, не забыв упомянуть и вас.

— Исключено, экселенц, это какое-то недоразумение. По моим сведениям, он точно выполняет инструкцию…

— Исключено? — посол смерил абверовца уничтожающим взглядом. — Исключено, чтобы вам впредь хоть раз доверили ответственное задание. Турки предъявили азербайджанцу показания вашего бывшего каваса, и этот идиот тут же во всем признался. Они его сгноят в тюрьме, и поделом, но операция сорвана бесповоротно.

Штендер даже не пытался оправдаться. Для него в Турции все кончено. Но хитрый дипломат, оказывается, был намерен заставить его расхлебывать заварившуюся кашу.

— Используйте ваши связи, чтобы в газеты больше не проникло ни слова о Мирзоеве. Турки не исключают этого, поскольку кое-какие слухи уже поползли по городу.

— К сожалению, экселенц, слухи на Востоке расползаются быстрее, чем публикуются газетные опровержения, — с горькой иронией ответил Штендер.

И без того длинное лицо Папена вытянулось. Глаза под нависшими бровями грозно сверкнули:

— Меня это не касается. Азербайджанец должен быть обезврежен. Или надо учить, как это сделать? И ещё учтите: за неделю до вашего отъезда майор Зауэр лично проинструктирует группу диверсантов, которую вы готовите. Если они окажутся обыкновенным дерьмом, боюсь, что вами займется оберштурмбанфюрер Мойзиш…

Результаты рекогносцировки, проведенной Цвиклинским в Бебеке на следующий день после встречи со Шнелем, оказались малоутешительными. Фактически это был даже не пригород, а бывшая деревня, застроенная богатыми загородными домами. Чуть в стороне, на вершине холма, белели здания Роберт-колледжа, который открыли американцы лет восемьдесят назад. Дальше на берегу Босфора вздымались огромные башни и толстенные стены крепости Румелихисары. До войны сюда охотно ездили туристы, но теперь каждый новый человек сразу же бросался в глаза. Сама вилла, где разместилась школа диверсантов, стояла в глубине густого сада. Ее одноэтажное здание почти не было видно с улицы, лишь кое-где сквозь густую листву просвечивали белые стены, да поблескивали стекла больших венецианских окон.

Чтобы поддержать свое коммерческое реноме, Цвиклинский с утра отправлялся на Крытый рынок в поисках подходящей по цене и качеству партии табака. Увы, или одно, или другое обязательно не устраивало привередливого поляка. Тамошние маклеры даже прониклись к пану Цвиклинскому уважением: их первоначальный расчет облапошить приезжего не оправдался, он ничуть не уступал им в деловой хватке.

Не удавалось Шнелю выяснить судьбу и перебежчика Курбанова. Через знакомых журналистов Энвер тоже ничего не смог узнать. Власти же по непонятной причине хранили молчание в отношении «террориста». Вилли начал уже подумывать, не поехать ли в Анкару самому, но туда неожиданно отправился Штендер. Вероятнее всего, это означало, что он хотел быть на месте, когда начнется задуманный им провокационный спектакль.

Подходя вечером к Галатскому мосту, Энвер еще издали увидел в руках шедшего навстречу Шнеля свернутую газету. Не останавливаясь, он прошел мимо и свернул на набережную. Вскоре его догнал Вилли. Вид у обер-лейтенанта был явно встревоженный.

— Что случилось? — взволнованно спросил Энвер.

— Курбанов погиб.

— Что?! Откуда это стало известно?

— У Штендера появился новый кавас по имени Мамед. Его лицо показалось мне знакомым. А сегодня я зашел к шефу…

— Когда он вернулся?

— Вчера. Так вот, Штендер позвонил мне сегодня утром и приказал быть у него к двенадцати. Когда я пришел, оказалось, что шеф задерживается в пресс-клубе. Кавас проводил меня в гостиную. Сам встал у окна и все поглядывал во двор. Потом повернулся и говорит: «Пусть эфендим простит меня, но наш хозяин очень нехороший человек». Я, конечно, удивился, спросил, с чего это он взял. Мамед стоит и только головой качает. Я было подумал, что это какой-то трюк Штендера, и хотел как следует отругать нахала каваса, но тот всё объяснил мне. Оказывается, мой отец однажды выручил его из беды, помог откупиться от полиции после какой-то аферы. Вот кавас и решил из благодарности предостеречь меня.

— Но при чем здесь перебежчик?

— Вчера поздно вечером у Штендера был Зауэр, и кавас подслушал их разговор. Турецкая разведка каким-то образом узнала о знакомстве перебежчика с моим шефом. Этого человека, видимо, взяли в оборот, и тот признался, что является офицером германской разведки. У Штендера могли быть большие неприятности. Поэтому он устроил, чтобы перебежчика в тюрьме отравили.

— Ты веришь этому кавасу, Вилли? А вдруг вся история с отравлением просто проверка, насколько тебе можно доверять в подобных делах? В конце концов, ты же не профессионал-абверовец…

— Да нет, я спрашивал о кавасе у отца. По его словам, Мамед хоть и продувная бестия, но умеет ценить добро. К тому же историю с перебежчиком мне пришлось чуть ли не клещами вытягивать. Кавас что-то недоговаривает, хотя в целом, по-моему, не врет.

— Жаль Курбанова. Ну, а Штендеру мы это еще припомним. Я приготовил тебе приятный сюрприз. Завтра сам убедишься, что кое-чему в этой школе я научился. Ты говорил, что Цвиклинский сообщил приметы нескольких человек, заходивших на виллу. Так вот я сфотографировал нашу группу во время занятий. Пленка проявлена, получилось хорошо, осталось только напечатать. Ночью займусь этим.

В этот вечер Вилли был в хорошем настроении. Негромко напевая, он мастерил очередную модель самолёта. Сегодня сеанс по расписанию был односторонний, предстояло лишь принять сообщение, а для этого вполне подходил и его собственный кабинет. Он посмотрел на часы: время еще есть, встреча с Энвером назначена на десять. Молодец, ловко придумал с микроаппаратом, которым их учат пользоваться. Стоит передать в газеты снимок, где перед курсантами на столе лежит мина, и школе Штендера конец.

В комнату вошла двоюродная сестра Анна. У нее недавно умер муж, детей не было, и она, страшась одиночества, переселилась к его родителям. Прекрасная хозяйка, Анна взяла на себя все заботы по дому, что было большим облегчением для Вилли.

— Опять возишься со своими игрушками, — неодобрительно вздохнула она. — Лучше бы спустился, поговорил со стариками. Они переживают, что долго нет вестей от Фридриха.

При упоминании о брате лицо Шнеля помрачнело.

Как только сестра вышла, он запер дверь и снял боковую стенку шкафа. Эта громоздкая уродина много лет пылилась в кладовой — родителям было жалко выбрасывать свадебный подарок покойного дяди. После возвращения из госпиталя Вилли подновил реликвию и поставил к себе. Между двойными боковинами он устроил тайник и прятал там чемоданчик, в котором смонтировал рацию. Вилли привычно растянул под потолком антенну, включил приемник. Настроившись на нужную волну, стал медленно поворачивать верньер. Сквозь треск и шорох разрядов донесся негромкий писк морзянки. Вилли подождал, пока Центр кончит вызывать его и перейдет к передаче сообщения. Записывать приходилось быстро. Хорошо, что в училище до войны их научили принимать на слух.

Убрав рацию в тайник, Вилли приступил к расшифровке. На листке слово за словом появлялся текст радиограммы о том, что в Берлине задержан человек, который привозил письмо с извещением о казни Фридриха. Позавчера арестована родственница Эдит Шнель. Вероятно, гестапо раскрыло, что Ульштейн ваш брат…

Внезапно раздался стук в дверь. Обежав комнату глазами, Вилли поспешно сунул листок с наполовину расшифрованной радиограммой под ковер.

Стук повторился.

— Вилли, открой! — Анна явно была чем-то встревожена. — Тебя внизу спрашивает какой-то господин от твоего шефа. Говорит, очень срочное дело.

— Ох, уж эти дела, даже по ночам не дают покоя, — недовольно ворчал Вилли, спускаясь в гостиную.

Там, переминаясь с ноги на ногу, ждал доверенный Штендера, здоровенный верзила по имени Гуго. Низко поклонившись, он сказал, что эфендим Штендер срочно просит приехать к нему.

— Сейчас спущусь, только переоденусь, — Шнель бросил это через плечо, когда поднялся уже до половины лестницы. — Анна, зайди потом ко мне.

Необычный вызов Штендера в сочетании с тревожной телеграммой не на шутку обеспокоили Вилли. Неужели между ними есть связь? Об этом не хотелось даже думать. Конечно, следовало немедленно убрать из дома рацию, но для этого не было времени. Достав из-под ковра листок, он сжег его и набросал короткую записку Энверу: «Вызвали к шефу. Есть основания предполагать, что это — провал. Если к утру не вернусь, значит, опасение подтвердилось. Снимки передай в газеты».

Когда сестра вошла в кабинет, Шнель заклеивал какой-то маленький конверт.

— Слушай внимательно, Анна. Если меня долго не будет, не волнуйся. Успокой стариков. Без меня не пускай в кабинет никого из посторонних, скажи, что не знаешь, где ключ. Возьми его и спрячь получше. Если придет мой знакомый Энвер или кто-нибудь от него, передай им этот конверт. Если же через две недели никого не будет, сожги его, — и видя, что сестра встревожена и расстроена, ласково обнял ее. — Дай я тебя поцелую на прощание, все будет хорошо.

Срочная депеша из Берлина повергла гауптмана Эриха Штендера в ужас. Ему предписывалось немедленно задержать пилота посольства обер-лейтенанта Шнеля, приходившегося родным братом казненному коммунисту Фридриху Ульштейну. Шнеля нужно было на два дня надежно изолировать от внешнего мира, а по приходе в Стамбул «Валькирии» сдать под расписку капитану судна. Конечно, «корреспондент» агентства ДНБ не виноват, что с Тирпицуфер ему прислали предателя, но гестапо не вникает в подобные мелочи. В конце концов, он, Штендер, совершил должностное преступление, не сумев вовремя раскрыть врага рейха.

Когда обер-лейтенант Шнель вошел в кабинет шефа, сопровождаемый Гуго, хозяин поспешил навстречу, картинно протянув для приветствия обе руки.

— Дорогой Вилли, надеюсь, вы позволите так вас называть, я счастлив…

«О чем это он? — с недоумением подумал Шнель. — Может быть, пришел, наконец, приказ о награждении за тот «подвиг» в русских лесах?» Машинально он поднял тоже обе руки, чтобы ответить крепким рукопожатием, достойным солдата фюрера, сияющему Штендеру.

В то же мгновение на запястьях обер-лейтенанта щёлкнули наручники. Только сейчас он разглядел, что улыбка на лице гауптмана была не сияющей, а издевательской.

— Так вот, дорогой Вилли, я счастлив сообщить, что вам предстоит в скором времени поездка в Берлин, — продолжал тот. — Но я полагаю, что вы умный человек и все расскажете мне, не дожидаясь, пока вас заставят сделать это в гестапо на Принцальбрехтштрассе. Итог будет тот же самый, зато избавитесь от ненужных мучений.

— Это какое-то недоразумение, — запротестовал Шнель.

Штендер жестом остановил его.

— Не спешите, молодой человек, отрицать неотрицаемое. Еще раз повторяю, у вас только один выход: рассказать мне всю правду. Сейчас вас отвезут в один уютный домик. До утра вы подумаете, а потом мы поговорим.

«Это конец. Может быть, попытаться бежать? Но как?»

Словно прочитав мысли Шнеля, гауптман коротко приказал Гуго и вошедшему в кабинет второму громиле с лицом дегенерата и торчащими ушами:

— Если по дороге вздумает поднять шум, утихомирьте.

Ушастый осклабился и вытащил из рукава изогнутый кинжал.

— Будьте спокойны, эфендим, все сделаем, как надо, — ответил за обоих Гуго.

Шнеля вывели во двор особняка, где стоял старенький «форд» с опущенными занавесками. Обер-лейтенанту связали ноги и втиснули на пол перед задним сиденьем. В грудь больно уперлись грязные подошвы ботинок Ушастого. Вилли не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно. Впереди целая ночь, значит, есть и надежда.

Энвер прождал Шнеля больше часа. Но тот не пришел, хотя встреча была очень важной. Ведь сегодня он просил принести фотографии диверсантов. Видимо, что-то случилось. Внезапный полет? Едва ли, Вилли нашел бы способ отложить его, сославшись на неисправность мотора или еще чего-нибудь. Совещается со Штендером? Уже двенадцатый час, слишком поздно, «корреспондент» предпочитает ложиться спать вовремя.

Так ничего и не решив, Энвер направился в Бешин-таш к дому Шнелей. Внимательно осмотревшись, он не заметил ничего подозрительного. Наверху в кабинете Вилли горел свет, сквозь шторы был виден женский силуэт: наверное, его сестра убирала комнату. Вскоре свет погас, но тут же зажегся внизу. И опять появился тот же силуэт. Скорее всего, самого Вилли нет дома, а старики спят. Энвер решительно шагнул к двери, позвонил. Дверь открыла Анна, с тревогой вглядываясь в позднего гостя.

— Разрешите пройти в гостиную, ваш брат просил меня заглянуть к нему, но я, к сожалению, задержался. Он, наверное, уже спит?

— Нет, он ушел, — с запинкой ответила женщина.

— Надолго?

— Не… знаю.

— Простите, Вилли ничего не просил передать Энверу?

— Энверу? Подождите минуточку, — женщина вышла на кухню и принесла помятый конверт.

Извинившись, Энвер поспешно вскрыл его и прочитал записку. «Нужно срочно выручать Вилли. Только где его искать?»

По логике вещей Штендер не станет держать Шнеля у себя в особняке на улице Истикляль. Это может случайно стать известно соседям и в конце концов дойти до родителей Вилли. Скорее всего, он отправит летчика на виллу в Бебеке, где есть подходящее помещение в подвале, рядом с фотолабораторией. Настоящая подземная темница: даже когда курсанты стреляют там из пистолетов, рядом, в саду, ничего не слышно. Если уж «корреспондент» решил арестовать Шнеля, его наверняка спрятали именно там. Нужно немедленно ехать в Бебек, ночью на вилле дежурит один Али, а по пути взять и Цвиклинского…

Найти такси в такой поздний час было немыслимо. Энвер вышел переулками на Джумхуриет, внимательно огляделся и направился к стоявшему у тротуара «мерседесу». Немного повозившись с замком, он распахнул дверцу. Ключа зажигания в гнезде не было, но это не имело значения: на занятиях инструктор досконально объяснил, как поступать в подобных случаях. Энвер вставил в гнездо маленькую рифленую пластинку, нажал на стартер. Мотор приглушенно зарокотал, и машина плавно тронулась с места. Цвиклинский, за которым заехал Энвер, одобрил его план.

…Энвер надавил кнопку звонка в ограде и стал ждать. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем появился Али, сутулый верзила с длинными, как у обезьяны, руками, охранявший виллу.

— Что стряслось, Энвер, ты почему здесь? — удивленно уставился он на явившегося в неурочный час курсанта.

— Шеф послал кое-что узнать у того типа, которого привезли вечером, — Энвер внимательно наблюдал за реакцией Али. Если тот ответит, что на вилле никого нет, придется сослаться, что не так понял Штендера, наверное, нужно было ехать на конспиративную квартиру. Но Али ничего не возразил, лишь настороженно рассматривал стоящего сзади Цвиклинского. — Давай шевелись. Ты что думаешь, эфендим специально приехал из Анкары, чтобы торчать здесь до утра? — перешел Энвер в наступление.

Конечно, ход был рискованный. Стоило охраннику позвонить шефу, и дело могло принять весьма неприятный оборот. К счастью, Али не отличался сообразительностью. Без всяких вопросов он открыл калитку и заспешил впереди приехавших к вилле.

— Дай ключи от подвала, — потребовал Энвер, когда они вошли в холл. — Сам оставайся здесь.

— Но эфендим Гуго приказал, чтобы…

— Делай, что тебе говорят, — сердито оборвал его Энвер.

— Я провожу вас вниз, — предложил Али, только сейчас начавший испытывать тревогу в связи с этим неожиданным ночным визитом.

— Ладно, только пошевеливайся, — нехотя согласился Энвер.

Связанный Шнель лежал на полу. На его лице были видны следы побоев. Узнав вошедших, Вилли дернулся, порываясь встать.

— Дай пистолет, — Энвер протянул руку к Али. — Развяжи ему ноги и поставь вон туда, — он показал на бревенчатый щит у дальней стены подвала, где висели изрешеченные пулями мишени. — Сейчас мы с ним побеседуем.

Когда охранник нагнулся, чтобы распутать веревки, Энвер изо всех сил ударил его рукояткой пистолета по затылку. Али кулём беззвучно свалился на пол рядом с пленником. Вдвоем с Цвиклинским они подняли Шнеля и усадили на стул. Потом его же веревками связали охранника.

— Как быть с наручниками? — озабоченно спросил Игнац.

— С этим потом. Сейчас нужно побыстрее исчезнуть отсюда, — вмешался бледный от пережитого волнения летчик.

— Зачем? — возразил Энвер. — На несколько часов мы здесь в безопасности. Подождите меня, я сейчас, — метнулся он к двери.

Минут через десять Энвер вернулся с металлической пилкой и целой пачкой запасных полотен. Поляк принялся за работу, и вскоре уже можно было покинуть виллу.

— Входную дверь запирать не будем. Зачем доставлять лишние хлопоты репортерам, когда они примчатся сюда, — пошутил Энвер, направляясь к выходу. — Куда поедем? Может быть, ко мне? Теперь опасаться нечего, мы ведь не в Германии. Здесь, в Стамбуле, Штендер особенно не разойдется. Как, Вилли?

— Я считаю, вам обоим все-таки лучше куда-нибудь скрыться, — озабоченно сказал Цвиклинский.

— Что ж, может, вы и правы, — согласился Шнель. — Вопрос только куда.

— Вилли, ты сможешь управлять самолетом? — Энвер с надеждой посмотрел на летчика.

— Конечно. А что ты задумал?

— Слушай, почему бы нам не махнуть к русским на твоем самолете?

— Пожалуй, это мысль… Фотографии и письма в редакции газет при тебе?

— Конечно, — Энвер достал из кармана три конверта. — Вся подноготная школы в Бебеке. Вместе с физиономиями агентов. Мои ребятишки через час доставят их в редакции газет. Так что, когда Штендер приёдет на виллу, его здесь уже будут поджидать репортеры. Это будет для него хорошим сюрпризом…

Оставив калитку слегка приоткрытой, они вышли на улицу и сели в «мерседес». Энвер нажал на акселератор, и машина помчалась к центру города.

— Есть одна мысль, — сказал Энвер. — Помнишь, Вилли, ты рассказывал, что у твоего отца был однокашник, который теперь занимает высокий пост в полиции?

— Это Надыр-даи,[60] так мы называли его, когда он еще не служил в полиции и запросто приходил к нам в гости. Теперь его величают Надыр-пашой.

— Он приличный человек?

— Говорят, взяток не берет. Его политические убеждения мне неизвестны. Знаю только, что он против того, чтобы иностранцы командовали в Турции.

— Это уже хорошо. А что, если позвонить этому полицейскому и рассказать о школе Штендера?

— Можно попробовать.

— Тогда отвезем Игнаца в гостиницу, а потом заедем в кафе «Юлдуз»: я там передам пакеты, а ты позвонишь Надыр-паше.

Вскоре «мерседес» остановился у кафе «Юлдуз». Толкнув вертящуюся дверь, они прошли в пустой полутемный зал. Энвер растолкал спавшего официанта и попросил позвать своего знакомого, вихрастого парнишку по имени Юсуф. Тот работал в кафе посыльным, а на ночь оставался чистить котлы. Юсуф не заставил себя ждать. Объяснив парнишке, куда доставить конверты, Энвер сунул ему деньги и подтолкнул к дверям. Тем временем Вилли, оставшийся у входа в зал, где на стене висел телефон, снял трубку, набрал номер. Услышав знакомый голос, представился и сказал:

— Надыр-даи, очень важное дело. Вы знаете виллу Давуд-хана в Бебеке?

— Ну и что?

— В ней помещается тайная германская школа диверсантов.

— Что за чепуху ты мелешь!

— Это правда. Школу организовал немец Штендер. Вы должны его знать, официально он считается корреспондентом ДНБ, а на самом деле офицер абвера. Диверсантов Штендер собирается заслать в Россию. В подвале виллы сидел в заключении один человек, который не захотел участвовать в этом грязном деле. Друзья освободили его, а сторожа связали. Дверь оставлена открытой. Если вы сейчас же, не теряя времени, отправитесь на виллу или пошлете кого-нибудь, то найдете там снаряжение диверсантов и запас взрывчатки…

Небо на востоке уже начало светлеть, когда Вилли с Энвером приехали на эскишехирский аэродром, где стоял самолет германского посольства. Заспанный дежурный, знавший Шнеля в лицо, вяло поинтересовался, куда это тот собрался в такую рань.

— Срочно нужно доставить в Измир герра Гросса, — кивнул летчик в сторону Энвера.

Кроме самолета Шнеля на пустом аэродроме стояли лишь два потрепанных «Дугласа». Присланный дежурный механик, ворча, помог Вилли подготовить машину к полету, после чего отправился досыпать к себе в ангар. Самолет запрыгал по кочковатому полю к взлетной полосе, развернулся и, ускоряя бег, помчался по ней…

Когда утром майор Гаранин пришел на службу, его сразу же вызвал к себе начальник отдела.

— Готовься встречать гостя. Твой Крестник прилетел, — улыбаясь, сообщил полковник Орлов.