"Сергей Яковлев. Письмо из Солигалича в Оксфорд" - читать интересную книгу автора

фальшивых денег!- просит она меня...
И тут оживает картина из далекого прошлого. Дощатые ряды заснеженного
рынка. Мне шесть лет.
Мама покупает кусок мяса с косточкой для щей - к празднику.
Рассчитывается, о чем-то задумавшись. Рука торговки со сдачей: ватник,
серый сатиновый нарукавник. Я хорошо вижу эту грубую цепкую руку, она на
уровне моих глаз. Она застывает на мгновение, затем быстро исчезает под
прилавком. Мы отходим, мама рассеянно заглядывает в свой кошелек и вдруг
останавливается как вкопанная. Я, кажется, забыла взять свои пять рублей,
- смущенно говорит она торговке, вернувшись. Какие еще пять рублей! Я все
тебе отдала, поищи в своих карманах! Мама теряется, крепко сжимает мою
руку, мы быстро идем вдоль забора. Она еще раз заглядывает в кошелек.
Роется в сумке. Ты не заметил, куда положила сдачу? - Деньги были у нее
в кулаке, - говорю я. - Потом она их спрятала. Мы бесцельно обходим
рыночную площадь по периметру. Я чувствую, как вздрагивает мамина рука.
Опять возвращаемся туда, где торгуют мясом.
Имейте совесть, - говорит мама. - Вы не дали мне сдачу. Вот и мальчик
видел.
- Вы посмотрите на нее! - кричит на весь рынок торговка, уперев кулаки
в бедра. - Люди добрые, вы только посмотрите! Мы торопливо уходим.
На ходу мама вынимает из рукава платочек, молча вытирает слезы...
Обычное дело - человек в инвалидном кресле на улицах и в магазинах
Оксфорда. В выходные дни этих кресел на колесах видимо-невидимо. Кажется,
будто в каждой английской семье есть больной ребенок или немощный старик.
А то я опять попадал в средневековый обеденный зал колледжа: высокие
своды, стрельчатые окна с витражами, тяжелые деревянные скамьи и длинные,
ничем не покрытые дубовые столы. И опять садился напротив той студентки в
свитере и джинсах, которую так часто видел за завтраком. У нее были очень
мягкие, почти славянские черты лица, хотя она, конечно, была чистокровной
британкой и, судя по приветливым манерам и особой тщательности в одежде,
не из бедной семьи.
Я любил смотреть на нее и иногда беседовать с ней. Характер у нее был
добрый и открытый. Я пытался шутить, она слушала с улыбкой, будто и не
замечая моих оплошностей в языке. Потом что-то говорила она, и я млел от
сладких звуков ее речи, едва ли и наполовину схватывая смысл. Видимо, мы
вкладывали в эти мимолетные отношения много теплоты, потому что в конце
концов привязались друг к другу. Когда завтрак проходил без нее, я бывал
удручен, нервничал и весь день потом мне не удавался.
Больше нам негде было видеться. Я ни разу не осмелился пригласить ее к
себе или сам напроситься в гости, хотя часто пытался вообразить себе ее
комнату (она жила рядом в студенческом корпусе). Разве что случайно очень
редко встречал ее с подругами во дворе колледжа, и тогда она, нисколько не
смущаясь перед спутницами, махала мне рукой и первая радостно кричала: Хей!
И вот сейчас, лежа в постели с гриппом, я пытался сообразить: если б я
был свободен, пошла бы она за меня или нет?
Воображал себе ее скромную студенческую комнатку. Воображал слова,
какие бы она шептала мне в постели, - странные, искусственные звуки чужого
языка, на котором меня всю жизнь учили представлять лишь ненатуральные
сцены и чувства. С ней бы я в считанные дни довел до совершенства мой
английский. И рассказывал бы ей на ее родном языке о России...