"Сергей Яковлев. Письмо из Солигалича в Оксфорд" - читать интересную книгу автора

- Лучшая часть народа вынуждена самоустраняться от собственной жизни. Это
беспрерывно длящеес состояние и есть самая ужасная катастрофа, какую
только можно придумать дл нации.
- Совковая психология, - фыркнул Феликс. - Кто-то сумел разбогатеть, а
они не сумели. Вот и дуются на весь мир. Хотят вернуться к временам, когда
можно было жрать свою пайку и ничего не делать.
- Вы стали настоящим иностранцем, всех русских мажете только двумя
красками - черной и белой. - Я повернулся к Борисевичу: - Вам-то, Алик,
странно должно бы слышать один и тот же риторический вопрос:
отчего мы там в России все такие испорченные, что не способны полюбить
нормальное общество и нормальную власть? Да оттого, что иметь у нас дело с
властью - это (как и десять, и двадцать лет назад, когда вы еще сами жили
в России) значит иметь дело с отъявленными негодяями. Ну, не все из людей
могут преступать нравственные законы, не все! Хоть и считается, что за
годы советской власти в стране выращено какое-то особое сплошь преступное
племя, вырезан лучший генофонд и так далее. Ну, Боже мой... Мы-то с вами
много знаем - и о самих себе, и о народе. Народ не бывает ни хорошим, ни
плохим - он вон как та трава у вас за дверью. Хорошо, если ее начали
подстригать за двести лет до вас, просто прекрасно. Однако и теперь вам
приходится раза два в месяц это делать - как на тех лужайках, где ее
издавна подстригают, так и там, где прежде не трогали вовсе. Народ как
трава: постоянно растет и лезет кверху. В нем каждый день есть все - и
хорошее, и дурное. Если жизнь и рост считать благом, то он, выходит,
все-таки расположен к лучшему.
- Что вы предлагаете-то? - с вызовом спросил Феликс. Ему давно хотелось
меня прервать, и он нервничал, ударяя себя кулаком по колену.
- Еще одну партию, - улыбнулся Борисевич, охлаждая его пыл. В наших
перепалках он служил чем-то вроде огнетушителя.
- Согласитесь, что у нас в стране почти ничего не осталось, - продолжал
я. - Нет законов, государственных институтов, да и самого государства -
если, конечно, не называть этим словом бесчисленную свору чиновных воров и
насильников. Нет святынь, нет почитаемых всем народом авторитетов - ни в
прошлом, ни в настоящем. Не сохранилось даже памятных мест: пейзажей,
архитектуры, исторических названий. Все много раз оплевано, растоптано,
проклято. А церковь, о которой так заинтересованно расспрашивал мен
профессор Смолянский... О Боже! Нет, у народа нет и церкви. Возможно,
когда отношение русских к Богу станет более обыденным, как почти у всех
западных народов, мы к ней и обратимся. Пока же в крови у нас не традиции,
а горе и гнев, и каждый верующий русский ведет с Богом очень трудный и
очень личный разговор, в котором не может быть посредников. Во всяком
случае, церковь у нас не дл истинно верующих...
- Что за диковинная земля, где истинно верующие не ходят в церковь, а
сознательные граждане воюют с государством! - язвительно пробурчал Феликс.
- Вот о том и речь. У нас нет ничего, кроме людей, то есть нас самих.
Только благодаря нашему иррациональному упорству существуют еще в
стране идеалы, дети и надежда на лучшее будущее. Здравый смысл западного
человека подсказывает, что политики нигде и никогда не принадлежали к
лучшей части человечества. Мы же хотим, чтобы нами правили непременно
лучшие люди, и даже сумели совсем недавно соблазнить весь мир надеждой на
новую эру, когда политика пойдет об руку с совестью. Так что вы со своей