"Юрий Яковлевич Яковлев. Страсти по четырем девочкам (Мистерия) " - читать интересную книгу автора

В хмурый день на снежном насте сквера лежал сухой, сморщенный листок.
Сперва он показался мне маленьким замерзшим мышонком, о котором когда-то в
детстве мне пела мама:

Отвечает ей мышонок:
- Голосок твой слишком тонок.
Лучше, мама, не пищи,
Ты мне няньку поищи!

Вот и нашлась нянька. Навсегда укачала глупого мышонка.
Но потом сухой листок на снегу неожиданно напомнил мне самого себя,
только молодого. Листок такой же серый, как моя солдатская шинель. Его
черенок не мышиный хвостик, а штык моей винтовки. А такой маленький я
потому, что время - уменьшительное стекло. Чем больше пройдет времени, тем
меньше размером становятся его действующие лица и исполнители.
Театр, наперекор времени, малое превращает в большое. Иногда в
великое.
Так из опавшего листка я становлюсь действующим лицом театра военных
действий. Я лежу в подмосковном поле, в снегу. 1941 год. Фашисты подошли к
Москве. Это они прижали меня к земле, вдавили в снег. Я большой, тяжелый,
от холода неповоротливый. Но с птичьего полета, вернее, с полета
"мессершмитта", я выгляжу занесенным ветром сухим листком. И для
пролетающего надо мной фашистского летчика я значу не более, чем опавший
листок. Но если я подниму голову, загремит пулемет. И тогда...
В самые трудные минуты, когда казалось, все кончено или кончится в
следующее мгновенье и нет уже зацепки за жизнь, я вспоминал о сложенной
вчетверо страничке из тетрадки, которая лежала в левом кармашке моей
гимнастерки. Это было мамино письмо. Я знал его наизусть и в минуты
отчаяния мысленно как бы перечитывал. И в моей памяти - в моем фронтовом
Театре - возникали самые бесценные декорации и сцены: я видел нашу
ленинградскую комнату с большой кафельной печью. Печь и дрова
потрескивали, и на пол, как выстреленные, падали оранжевые угольки. Мама
наклонялась и быстро, чтобы не обжечь пальцы, подхватывала уголек и
бросала его обратно в печь...
На ледяном ветру я видел маму у горящей печки. И это видение
согревало меня. Родное тепло оказывалось сильнее ледяного ветра.
В последнем письме мама подробно рассказывала о елке. Оказывается, в
шкафу случайно нашлись елочные свечи. Короткие разноцветные, похожие на
отточенные карандашики. На елке они горели, вздрагивая, и по комнате
разливался ни с чем не сравнимый аромат стеарина и хвои. В комнате было
темно, и только веселые блуждающие огоньки замирали и разгорались, и на
темных ветвях тускло мерцали золоченые грецкие орехи.
Я лежал на снегу в тяжелой каске, в шерстяном, опущенном на лицо, как
забрало, подшлемнике, в шинели, затвердевшей от мороза, а осколки снарядов
плюхались в снег - большие, рваные куски металла. Вот один упал совсем
рядом... Гори, гори, елка! Мерцайте, позолоченные орешки! Хорошо, что
где-то около, мамы есть островок мира, где все по-прежнему. Тепло и
спокойно. И мама в безопасном месте. И единственная ее тревога - это я.