"Генри Джеймс. Поворот винта" - читать интересную книгу автора

их до меня. Они рады были без конца слушать эпизоды из моей собственной
биографии, которыми я постоянно развлекала их; они уже прекрасно знали все,
что когда-либо случалось со мною, знали со всеми подробностями самые
незначительные из приключений моих, а также и моих братьев и сестер, нашей
кошки и собаки и множество странностей в характере моего отца, знали всю
обстановку нашего дома, все разговоры наших деревенских старух. Находилось,
однако, еще много такого, о чем можно было рассказывать, если только болтать
без умолку и знать, где сделать поворот. Со свойственным им искусством они
дергали веревочки моей памяти и моей изобретательности; и, когда я
вспоминала о таких моментах, быть может, ничто другое не вызывало во мне
подозрения, что за мной тайно наблюдают. Во всяком случае, мы могли
разговаривать свободно только о моей жизни, о моем прошлом, о моих друзьях -
и это иногда заставляло детей ни с того ни с сего пускаться в любезности.
Меня просили - без видимой связи - повторить еще раз знаменитое словцо
"Тетушки Гусыни" или подтвердить уже известные им подробности насчет ума
пасторского пони.
Частью в таких обстоятельствах, а частью совсем в иных, при том
обороте, какой приняли мои дела, для меня становилось особенно ощутимо, что
я попала в ловушку, как это у меня называлось. То, что дни проходили за
днями без новых встреч, казалось, должно было бы успокоить мои нервы. После
короткого столкновения с призраком женщины у подножия лестницы я не видела
больше ничего, ни в доме, ни вне дома, ничего такого, чего лучше было бы
вовсе не видеть. Много было углов, за которыми я ожидала столкнуться с
Квинтом, и много таких мест, которые, по их зловещей мрачности,
благоприятствовали бы появлению мисс Джессел. Лето повернуло к концу, потом
лето прошло; на усадьбу Блай спустилась осень и погасила половину нашего
света. Усадьба, с ее серым небом, увядшими гирляндами и обнаженными далями,
усыпанная мертвыми листьями, была похожа на театр после спектакля, сплошь
усеянный смятыми программками. Было точно то же состояние воздуха, та же
смена шума и тишины, те же неуловимые впечатления - и все это создавало ту
же обстановку, в которой я впервые увидела Квинта в тот июньский вечер в
саду, а в другой раз, заметив его в окно, напрасно искала его потом в
кустарнике. Я узнала все эти знаки, все эти предвестники, - я узнала и время
и место. Но они оставались пустыми и не сопровождались ничем, и я шла дальше
спокойно, если можно назвать спокойной молодую женщину, чувствительность
которой не ослабилась, но обострилась самым странным образом. Беседуя с
миссис Гроуз, я рассказала ей о той ужасной сцене с Флорой у озера и
озадачила ее, признавшись, что с этой минуты мне горше будет потерять мою
способность видеть, чем сохранить ее. Я тогда выразила словами то, что так
ярко стояло передо мною: видели дети или нет - это еще не было определенно
доказано. Я была готова узнать самое худшее из того, что мне еще предстояло
узнать. У меня вдруг возникло страшное опасение: а что, если на глазах моих
лежала печать как раз тогда, когда глаза детей были всего зорче. Да, мои
глаза, видимо, оставались закрыты и теперь - благодать, за которую было бы
богохульством не славить бога. Но, увы, в этом была и своя трудность: я бы
восславила его от всей души, если бы не была убеждена в том, что у моих
питомцев есть тайна.
Как могу я теперь проследить шаг за шагом ход моей странной
одержимости? Бывали времена, когда мы сидели вместе, и я готова была
поклясться, что буквально на моих глазах, однако незримо и нечувствительно