"Генри Джеймс. В клетке" - читать интересную книгу автора

манера закуривать сигарету, когда приходилось ждать, само обладание его
всеми удобствами, преимуществами и благами жизни - все это было частью
того великолепного ощущения собственной устойчивости, инстинкта, который
убеждал его, что на свете нет ничего, могущего нанести ущерб такой вот его
жизни. Он умел быть одновременно и очень веселым, и очень серьезным,
выглядеть и совсем юным, и умудренным опытом; и то, чем он был в ту или
иную минуту, равно как и все остальное в нем, постоянно выражало это его
неизбывное торжество. Иногда он звался Эверардом, как то было в отеле
Брайтон, иногда - капитаном Эверардом. Иногда перед фамилией своей он
ставил имя Филип, а иногда подписывался Филип, не добавляя фамилии. Для
кого-то он был просто "Фил", для других - просто "капитан"; для иных он
был ни тем, ни другим, ни третьим, но чем-то совершенно иным и называл
себя "графом". Было несколько друзей, для которых он был Уильямом.
Существовало и еще несколько человек, в обращении к которым он именовал
себя "румяным" - может быть, потому, что действительно обладал хорошим
цветом лица. Как-то раз, всего лишь раз, и это была, должно быть, простая
случайность, он невесть почему назвался слишком хорошо ей знакомым именем
"Мадж", и странное совпадение это ее рассмешило. Да, все, чем он
когда-либо был, становилось частью его благоденствия, - все, чем он был и,
может быть, даже чем не был. А благоденствие это было частью - оно
становилось ею мало-помалу - чего-то, что едва ли не с его первого
появления в конторе Кокера глубоко запало в сердце девушки.



5

Это было просто своего рода странным расширением ее опыта, той двойной
жизни, которую она стала последнее время вести в своей клетке. С каждым
днем она все больше вживалась в мир мелькавших перед нею человеческих лиц
и убеждалась в том, что угадывать она стала быстрее и видеть дальше.
Представавшая перед нею картина становилась все более изумительной по мере
того, как напряжение нарастало, это была целая панорама, в которой
участвовали события и люди, расцвеченная яркими красками и сопровождаемая
звуками удивительной музыки. В те дни панорамой этой был развлекавшийся
Лондон, и на все это веселье взирала свидетельница, которая не принимала в
нем никакого участия и только отчужденно глядела на все со стороны. И
сердце этой свидетельницы черствело. Пахучие цветы почти касались ее
ноздрей, но ей не дано было сорвать ни одного, даже маргаритки.
Единственным, что тем не менее сохраняло свою яркость среди этой серой
повседневности, было вопиющее неравенство, несходство, контраст между
различными слоями общества, - и это ощущалось каждую минуту, в каждом
движении. Временами казалось, что все провода страны берут свое начало в
глухом уголке, где она трудится в поте лица и где под шарканье ног, под
шелест бланков, под звук отрываемых марок и звон падающей на стойку
разменной монеты люди, которых она невольно запоминала и соотносила друг с
другом и по поводу которых у нее были свои собственные суждения и теории,
проплывают перед нею в некоем необъятном круговороте. Острым ножом
вонзалась ей в сердце мысль о том, что богатей ради того, чтобы поболтать
о своих не знающих меры наслаждениях и столь же непомерных пороках, сорят