"Генри Джеймс. Пресса" - читать интересную книгу автора

чем отдаться на волю лихого ветерка. Начаткам этим, согласно договоренности,
должен был при первом же досуге обучать его Байт, и ничто не могло лучше
свидетельствовать о доверии бедного джентльмена к молодому журналисту, как
полная готовность, им поспешно выраженная, предоставить это дело полностью
на его усмотрение. Тем более, что на данный момент они располагали лишь
одним содержательным и прискорбным фактом - яркой вспышкой, озарившей
благодаря некоему Агентству кроваво-красным светом запертый номер в
захудалой гостинице во Франкфурте-на-Одере, который наконец вскрыли в
присутствии полиции. Однако и этого материала было достаточно, чтобы
подвергнуть его тщательному исследованию - исследованию, которое, когда им
занялась наша молодая пара, превратилось в длительный, скрупулезный,
повторяемый процесс, повторяемый без конца, так что, пожалуй, подстегиваемый
именно этим выражением скепсиса, мистер Маршал, не выдержав, потерял
терпение. Вo всяком случае он испарился, пока его покровители, крепко
завязшие в боковой улице, куда свернули со Стрэнда, молча стояли,
недоступные общению, прячась за столбцами развернутых газет. И только после
того, как Маршал ушел, Байт - то ли намеренно, то ли по чистой случайности
чуть опустил края листка и перевел взгляд на Мод. Глаза их встретились. И
Мод Блэнди почувствовала, что в ее жизни происходит нечто чрезвычайно
важное - не менее важное, чем самоубийство бедняги Бидела, которое, как мы
помним, она в свoе время решительно сбрасывала со счета.
Теперь, когда они оказались перед трагедией, оказались в далеком
Франкфурте, хотя и стояли у дверей знакомой до оскомины закусочной в гуще
лондонской суеты, логика всей ситуации повелевала ей немедленно порвать с
Байтом. Он был насмерть напуган тем, что сделал, - в его глазах застыл такой
испуг, что она почти как по писаному читала в них смятенный вопрос: в какой
мере, учитывая все известные факты, можно привлечь его - и не только по суду
нравственному - к ответу. Смятение это было столь явным, что ей не
требовалось его признания в содеянном даже в той степени, в какой он на это
шел, чтобы позволить себе расширить пределы допустимого послабления. В конце
концов его смятение и испуг давали ей на это право - да-да, полное право, а
так как она, естественно, только этого и ждала, все, что сейчас при обоюдном
молчании происходило между ними, имело одно неотъемлемое достоинство - их
отношения сразу упростились. Их час пробил - час, пережив который, она ни за
что не должна была Байта простить. Но случилось иначе, и если, смею
заметить, в конце пятой минуты она и впрямь сделала решительное движение, то
не от него, а, вопреки всякой логике, к нему. В эти чрезвычайные мгновения
он представлялся ей запятнанным кровью и загнанным, а вопли газетчиков,
повторявших и повторявших расходившуюся эхом новость, претворялись в мольбу
о жизни, его жизни, и, глядя на бурлящий Стрэнд, запруженный пешеходами и
мелькавшими там и сям констеблями, она задавала себе лишь один вопрос: что
лучше - затесаться с ним в толпу, где на них вряд ли станут обращать
внимание, или пройти тихим, пустым в этот час Ковент-Гарденом, где
полицейские непременно заинтересуются что-то скрывающей парой и где в
безмолвном воздухе крики газетчиков будут преследовать их по пятам и
звучать, как глас самого правосудия. Именно эта последняя мысль обожгла ее
паническим ужасом, и она мгновенно приняла решение - приняла из желания
защитить, в котором, несомненно, была доля жалости, но не было и толики
нежности. Так или иначе, но вопрос, бросить ли eй Байта, был решен; она не
могла его бросить в такой момент и в таких обстоятельствах, она должна была