"Зое Дженни. Комната из цветочной пыльцы " - читать интересную книгу автора

пианино, но она лишь пренебрежительно морщит нос и начинает ругать Анну и
моего отца. Они, мол, наконец-то получили то, на что могут направить всю
свою энергию. С ней этот номер не прошел. Я не понимаю, что она имеет в
виду, но не спрашиваю. В углу комнаты стоит аквариум. Две рыбки, отделенные
друг от друга стеклянной заслонкой, синхронно плавают туда-сюда. Скрестив на
груди руки, Паулин подходит к аквариуму.
- Знаешь, что произойдет, если поднять заслонку? - спрашивает она и
ехидно усмехается.
Я качаю головой.
- Они сожрут друг друга. Сначала убьют друг друга, а потом пожрут. Они
только того и ждут, чтобы подняли заслонку.
Когда я потом спрашиваю, зачем ей вдруг понадобился этот тренинг на
выживание, она смотрит на меня с недоумением: наверное, я задала самый тупой
вопрос, какой она когда-либо слышала. Во время ужина Анна и отец
перешептываются, как заговорщики. Паулин заглатывает еду и затем молча
встает из-за стола. Я вынуждена постоянно смотреть на живот Анны, на эту
горку, которую она двигает перед собой, но не как грузный, обременяющий
предмет, а как легкий надутый шар, который делает ее саму легче и позволяет
ей входить в закрытые двери без стука.

В комнате темно. Только аквариум подсвечен, и рыбы беспокойно плавают в
нем взад-вперед; кажется, будто они смотрят друг другу в глаза. Голубые
остро срезанные плавники тревожно колышутся, поблескивая в воде будто
металлические. Рыбы без устали плавают вдоль заслонки туда-сюда, и я
спрашиваю Паулин, когда эти проклятые рыбы наконец угомонятся. Паулин
высится на кровати рядом с моим матрасом, она отвернулась к стене и не
отзывается. Она спит или, может, просто плачет в стенку. В этом доме стены
такие тонкие, что, кажется, можно услышать, как в животе у Анны растет
ребенок. Ее живот слегка пульсирует под охраной стен, будто только для того
и построенных. Живот, непрестанно растущий, заполняющий и вытесняющий всё на
свете, даже отцовские окурки. Вдруг мне приходит в голову, что отец ничего
не спросил о Люси. Он вообще ни о чем не спросил. Если бы и спросил, я бы не
нашлась, что ответить, - в моей памяти лицо Люси сродни стертому пятну,
общение с которым невозможно. Но ее туфли у меня в чемодане. Голубые детские
туфельки, купленные для меня лет десять назад да так и не отправленные мне.
Не знаю, что может вызывать у меня большее отвращение, чем эти туфли. Тихо
складываю я свою походную кровать. Туфли кладу на кухонный стол с запиской:
"Для нее". В прихожей, уже дойдя до детской коляски, я возвращаюсь назад.
Все происходит мгновенно, когда я, не глядя в аквариум, вытаскиваю заслонку.
Рано на рассвете я выхожу из дома. Машин еще нет, и я иду посередине
улицы, как раз по белой линии, разделяющей дорогу на две полосы; иду по
белой линии навстречу городу, словно ведомая нитью, которая медленно, шаг за
шагом, обвивается вокруг меня. Издалека я вижу огонек на фабричной трубе.
Маяк мигает каждые две секунды в незыблемом ритме. Где-то там, на самом
верху многоэтажки, должна быть комната, в которой люди остаются наедине с
собой, под защитой стен, с которых по каплям стекает шум. Через окно комнаты
я бы смотрела на небо, а открыв окна и выглянув вниз, увидела бы город,
игрушечный и безобидный. На окраине между новостройками разбит парк. Черные
птицы застыли на голых ветвях. Падает первый снег. Две пожилые женщины
неподвижно, как манекены, сидят на скамейке, прислонившись друг к другу. Со