"Зое Дженни. Зов морской раковины " - читать интересную книгу автора

позируя как модель. Одна фотография сбила его с толку: Мария во время их
свадебного путешествия, в белом платье и в соломенной шляпе стоит на
ступеньках усадебного дома между колоннами портика. Он помнил, что тогда она
взбежала на ступеньки и крикнула: как бы она хотела, чтобы у нее был такой
же дом. Внизу на фотографии был ровно отрезан угол. Фотография слегка
волнилась, будто на нее пролили воду.
Господин Розенберг поднялся, пошел на кухню, кинул фотографии в
раковину и поджег их. Они с шипением скукожились в пламени, бумага
изгибалась в огне, будто восставала, прежде чем превратиться в пепел. Он
устало посмотрел на серый холмик, чувствуя некоторое облегчение, затем
решительно открыл кран, смыл пепел и отправился в кабинет. На столе лежали
газетные статьи, которые наперебой писали о "случае" с его сыном. С тех пор
как его имя появилось в газетах, пациенты один за другим исчезли, и
привычные приглашения от соседей тоже прекратились.
Каждое утро, услышав, что пришел почтальон, господин Розенберг спешил
навстречу и, стоя в дверях, холодными влажными руками пролистывал газеты в
поисках своего имени. Как будто его имя, напечатанное в газете, больше ему
не принадлежало. Как будто на него напали и ограбили, прогнали из
собственного дома, по которому он теперь передвигался с опаской. Стены уже
не были теми же стенами, которые его окружали, когда он с Марией въехал в
этот дом. Иногда он неожиданно для самого себя оказывался на лестнице,
ведущей на чердак, и выкрикивал имя Марии. Он ходил по комнатам и искал ее
смех, хотя и знал, что Марии здесь больше нет, что она живет в городской
квартире. Он разговаривал сам с собой, снова и снова рылся в газетных
статьях, искал свое имя, искал так, словно его украли. Его имя принадлежало
теперь не ему, а тем, кто его печатал, равно как и дом, который все эти годы
не принадлежал ему, как и жена, и сын; и тогда он понял, что это значило -
умереть.

В ту ночь Мария пришла домой очень поздно и не сказала господину
Розенбергу ни слова. Только на следующее утро, за завтраком, она рассказала,
что его сын ночью, когда она работала, ворвался в студию и вел себя "как
животное". Она произнесла слово "животное" со смесью сожаления и глубокого
отвращения. Она смотрела ему прямо в глаза, будто бы он и его сын - одно и
то же. Ему нужно в клинику, сказала она, это последняя воспитательная мера,
последняя попытка спасти сына от самого себя. Наверное, она сама удивилась,
когда его потом нашли и действительно отвезли в клинику.
Господин Розенберг стоял в кабинете, опираясь руками о стол. Рядом с
рукописью второй книги о нарушениях речи, которую отклонили в одном
известном научном издательстве, стоял магнитофон, на который он записывал
всех своих пациентов, после чего давал им прослушать записи. Этот метод он
применял, чтобы проверить их самовосприятие. Пациенты ему представлялись
погрязшими в болоте, запутавшимися в собственном голосе, в хаосе слов и
звуков, и всякий раз он изумлялся, что находились люди, для которых
выговорить один-единственный звук было огромной мукой. Он хотел им помочь,
вытащить их из болота, открыть для них возможность говорить, что, как он
писал, было равнозначно Рождению. Выбрасывая магнитофон, он с ужасом
вспоминал о молчании, с которым столкнулся в случае Элизы, словно ее умение
молчать значило гораздо больше, чем его умение говорить.