"Сильви Жермен. Книга ночей " - читать интересную книгу автора

прихлынула к голове, прозрачная пленка на макушке вздулась и начала бешено
пульсировать. И он рухнул на камень, сотрясаясь от безумного хохота.
Виктор-Фландрен вернулся лишь к вечеру; его привел крестьянин, нашедший
мальчика в обмороке посреди поля. Рана уже не кровоточила, забинтованную
руку он крепко прижимал к груди. Ребенок упорно молчал, и крестьянин
потратил целый день, выясняя, откуда он взялся. Едва он ушел, Виталия
бросилась к внуку, но тот и ей не сказал ни слова, а на просьбу показать
раненую руку лишь оттолкнул бабушку. Прижимая руку к сердцу, он стоял
посреди каюты с опущенной головой, уставившись в пол, пока Виталия причитала
и металась, ничего не видя вокруг себя и не понимая, что стряслось.
Теодор-Фостен стоял у стены, бессильно уронив руки и глядя на сына,
такой же онемевший и скованный, как тот. На голове у него белела повязка.
Наконец Виталия обернулась к нему в надежде, что хоть он расспросит
мальчика, но при одном взгляде на него слова замерли у нее на языке. Она
вдруг все поняла. Больше толковать было не о чем. И она почувствовала, как
серая пелена заволокла ей глаза.

С этого дня безмолвие и враждебная отчужденность воцарились на борту
"Божьего гнева", старой баржи, о которой хозяин совсем перестал заботиться.
Семья Пеньелей пришла в упадок. Виталия все глубже тонула в пучине мрака,
застилавшего ей взгляд, и настоящее, ныне почти невидимое, меркло и
распадалось, уступая место воспоминаниям. С каждым днем она уходила мыслями
все дальше и дальше вниз по течению Эско, чтобы, в конце концов, погрузиться
в бескрайнее серое море своих юных лет. Вновь виделся ей пустынный берег,
черные юбки ее матери, хлопавшие на студеном ветру ожидания. И каждый вечер,
сидя у постели внука, она увлекала его за собой в излучины своих
воспоминаний, населенных волшебными, загадочными именами и лицами. И ребенок
засыпал в этих заповедных уголках бабушкиной памяти, манящих, как иные
теплые, дремлющие под солнцем болота. А в ночных грезах ему неизменно
являлась женщина, одновременно и мать и сестра; она обращала к нему чудесную
улыбку, которая побуждала и его тоже улыбаться во сне.
Только эта сонная улыбка и осталась на долю Теодора-Фостена, каждую
ночь приходившего тайком подстерегать ее. В тот миг, когда его топор отсек
сыну два пальца, он безжалостно отсек вместе с ними любовь и доверие,
которые тот питал к отцу. Виктор-Фландрен никогда больше не смотрел ему в
глаза и не говорил с ним. Он подчинялся его приказам, он выполнял
возложенные на него обязанности, но при этом не произносил ни слова и глядел
мимо. Однако стоило отцу отойти или повернуться спиной, как мальчик
устремлял на него взгляд неистовой силы. Теодор-Фостен знал этот взгляд,
хотя ни разу не встретился с ним. Он просто ощущал его всей кожей, как удар,
нанесенный сзади и отдающийся в голове жгучей болью незаживающей раны. Он
так и не снял с себя повязку.
Однако Теодор-Фостен ни разу не обернулся, чтобы прогнать сына или
заставить его опустить глаза, - он слишком боялся уловить в его взгляде
отражение лица того германского улана с шелковистыми пшеничными усами. Ибо
как раз там, в безумных глазах людей, исполненных безжалостной ненависти, и
угадывалось присутствие Бога. И тогда его разбирал смех, пронзительный,
конвульсивный смех, который пугал ребенка, а ему самому придавал силы и
уверенности.
Но по ночам сон смягчал мальчика, озаряя беззащитное личико чудесной