"Борис Степанович Житков. "С Новым годом!" (детск.)" - читать интересную книгу автора

клейкой веревкой. Да плотно и накрепко.
Мы все в клею перемазались; однако все идет как надо. Колбаса вышла
хоть и толстая, однако Гриша все ее промеривал и говорит: "Толщина
подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты
- вышла, что со станка, как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали
под кровать - пусть сохнет.
Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать - чиним, мол,
чтобы хозяйка не была в сомнении. Гришка все под кровать заглядывает. Домой
не хотел идти.
- Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.
А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По
какой причине? Укрывается, значит. А Гришку с 1905 года в полиции хорошо
помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.
Пришлось Грише уйти. На прощанье он колбасу погладил: "Сохни, мамочка
ты моя!"
На другой день был канун нового года. На думе из газовых рожков горело
ярко "боже, царя храни" саженными буквами, а колбаса наша засохла, как
каменная. А к думе кареты подъезжали и откатывали. Погода была тихая, и
снежок ласковый, как вишневый цвет, падал нехотя с неба. А Гриша отмерил,
семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил
в дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в
колбасе. А полиция в белых перчатках у думы стоит и откозыривает каждой
карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет
колбасу, к груди прижимает. Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто
человек поплотней кутается: пальтишко-то дрянненькое. Вот уж половина
двенадцатого. Последняя карета отъехала. Успокоились околоточные и поверх
белых перчаток варежки натянули. Гляди, и пусто перед думой стало. А вот и
один всего околоточный остался. Вот и он зазяб и ушел в думу, в сени,
греться.
А у меня жестяночка с красной краской, а у Сережи - кисточка. Вот мы с
Сережей к думе. Я сторожить остался, а Сережа - к пушке. Мигом влез на
фундамент, уцепился за лафет. Вот уж вижу - там, малюет. Вот уже Гришка
саженями шагает через площадь, торчит столбом верстовым. На него просто
посмотреть - так городовой свистнет. Вот Сережка спрыгнул. А Гришка - ему
пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! -
и ушла колбаса в пушку, шнурочек только чудесный, как макаронина, висит из
рта пушки.
Часы у нас по-думски поставлены в точности. Во, как раз четыре минуты
осталось. Вижу, Гришка раздул папироску и припалил шнурочек. Теперь ходу,
ребята! Гришки уже нет. Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под
самой пушкой, на скамеечке бульварной, сидит парочка. И парочка ничего не
видит, конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со
страху лопнут, как шнурочек-то кончится. И всего три минуты осталось. Мы с
Сережкою вмиг, как сговорившись, за снежки, а тут и околоточный на крыльцо
выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще
раз, да в спину скамейки. Снежок расшибся, барышне за шиворот попало.
Кавалер вскочил. Сережка меня снежком да кавалеру по шапке: две минуты
осталось, когда тут нюнить!
- Фу, нахалы какие!
А Сережа: