"Анатолий Жуков. Судить Адама! " - читать интересную книгу автора

сверкающий, ослепительно прекрасный в чистом свете июньского утреннего
солнца. И Парфенька, облегченно вздохнув, прошептал:
- Хорро-оша-а-а!...
Других слов не нашлось, да и не было их ни в нашем могучем, ни в
других, не очень могучих, но разнообразных языках таких слов, которые могли
бы выразить, кроме восхищения и озабоченности, сложное отношение к тому, что
(вернее, кто) пока не имеет названия. Лукерья - это так, недоумение озорных
ивановцев. А вот можно ли ее отнести к щукам, неизвестно. Щукой мы нарекли
ее условно и потому, что Парфенька мечтал поймать щуку, ловил ее на щучью
блесну, рыба взяла эту блесну, была поймана, и вот мы говорим: щука. А таких
тут никогда не было, даже в счастливое время развитого социализма.
Парфенька завороженно глядел на свою добычу и никак не мог решить, что
за чудо он поймал. Морда по виду дружелюбная, длинная и красивая, как у
лошади, но зубы неприятно частые, в несколько рядов и мелкие, как патефонные
иголки. Она одышливо растворяла и захлопывала эти серьезные челюсти, и в
глубине пасти вспыхивала серебристая блесна с металлическим поводком, а по
бокам пламенели выгнутые ярко-красные лепестки влажных жабер. Вроде и
страшная голова, а вроде и красивая. Будто расколотый вдоль слиток, снизу
золотисто-янтарный, а сверху изумрудно-зеленый, с большими необычно синими
глазами. Эти колдовские глаза, обрамленные черными длинными ресницами,
глядели на Парфеньку с чарующим укором, и в их небесно-синих зеркалах он
видел свое маленькое отражение: мохнатый заячий малахай с задранным ухом,
крошечное лицо, состоящее из одних морщин, и свою фигурку на траве, с
торчащими у самых плеч коленками. Такой-то маленький муравей стал хозяином
такой большой... нет, не щуки, а, как сказал Витяй, организмы - это значит,
рыбы без названия или другого живого предмета жизни.
Вокруг цельнокроеной головы этого организма золотым кольцом сверкал
царский венец (у ужей такие бывают), а дальше по мощному, но, в сравнении с
длиной, не такому уж толстому (72 сантиметра в обхвате, как потом установили
ихтиологи) и равномерному телу шла плотная, как у окуня, чешуя, ярко-зеленая
на спине и желтая, с коричневыми крапинками на брюхе.
Примерно в четверти от этой величественной головы по обеим сторонам
тугого тела шевелились розовые плавники, похожие на детские ладошки, -
каждый плавник из пяти перьев, перья во время движения сходились и
расходились, как пальцы, судорожно скребли по мокрой, примятой люцерне,
загибались и снова выпрямлялись в упругие прозрачные ладошки, ярко-розовые
на зеленой траве, редкостно красивые и бессильные теперь, беспомощные.
Вот и все. Дальше извивалось по траве, почти сливаясь с ней, до самого
залива змеиное тело одинаковой толщины, напряженное, сильное, и в заливе все
еще бурлила вода, предсказывая ужасающую длину этого тела.
Парфенька вздохнул, глядя, как отворяется и захлопывается со всхлипом
иглозубая пасть, и достал из кармана щучий зевник. Он показался сейчас
игрушечным, и Парфенька смущенно сунул его обратно. Надо придумать что-то
другое.
У берега урчала машина Витяя, засасывая в цистерну воду, со стороны
Ивановки слышались людские голоса - это бежали сюда кормачи и птичницы
утиной фермы, поднятые по тревоге Голубком.
Парфенька бросил спиннинг, отыскал в траве кривую дубинку Голубка, и
дождавшись, когда в очередной раз рыба распахнула пасть, вставил туда
дубинку. Убедившись, что пасть теперь не захлопнется, он лег на землю и