"Анатолий Жуков. Судить Адама! " - читать интересную книгу автора

хоть спереди, хоть сзади, стала старухой, бабкой Пелагеей, и нет уж у ней
ничего ни с той, ни с другой стороны, и теперь никому не надо, и грех об
этом говорить, а суконный костюм и штиблеты со скрипом, сатиновая пунцовая
рубаха и вязанный из бумажных черных ниток поясе кистями лежат в сундуке как
новые. Надевает, правда, в большие зимние праздники, а весной и летом не до
нарядов, хоть крестьянину, хоть рыбаку. Вот и лежит богатство без всякой
пользы. А потом скажут, мода прошла, устарели, то-се. Это же разор,
недоумение, а может быть, и хуже. А куда уж хуже-то, если ты давно пенсионер
и на краю жизни стоишь, если костюм твой, сатиновая яркая рубаха и штиблеты
со скрипом пропадут неизношенными.
Но они не пропадут. Обстоятельства, которые вот-вот сформируются и
заставят Парфеньку жить безоглядней и ярче, не позволят.
Неожиданным чудо явилось потому, что поклевка последовала сразу после
первого заброса. Правда, он думал об этом вчера, думал ночью, думал по
дороге сюда, в Ивановку. И здесь думал, когда отвязывал от рамы велосипеда
спиннинговое удилище и подсачок, снимал рюкзак, когда по привычке
оглядывался, определялся на местности, прежде чем взмахнуть этой строгой
снастью и никого не зацепить нечаянно, когда ждал подходящих природных
условий. Метеорологических.
Волжский залив у Ивановки был плотно укутан белыми хлопьями тумана, из
этих хлопьев кое-где торчали розоватые прутья ивняка, обозначая береговую
границу, а шагов на двадцать выше по берегу стояла та самая кривая ветла,
про которую вчера поминала Клава Маёшкина. По ее словам, неподалеку от этой
ветлы, у дамбы сплавилась несусветной крупности рыба - во-от такая, но
только в три раза больше. А может, в четыре, в шесть, в десять с лишним раз,
точно не скажешь. Клавка видела ее из машины, машина же торопилась по дамбе
за огурцами в Андреевку, за рулем сидел твой сыночек Витяй, то есть Виктор
Парфеньевич, а он ведь, сам знаешь, ездит так, что протяни из машины палку,
и она застучит по телефонным столбам часто-часто, будто стоят они не за
пятьдесят метров, а вплотную, прижавшись друг к дружке.
Клавка, конечно, и приврет - недорого возьмет, но все же баба она
красивая, глазастая, первой узнает любые новости, и если уж она видела
что-то своими глазами, можно на целых пятьдесят процентов быть уверенным:
так оно и было; на остальные же пятьдесят процентов вскоре убедитесь, что
так никогда не былой быть не могло. Да и сама Клавка не особенно настаивала:
"Хотите - верьте, хотите - нет, а вот, лопни мои глазыньки, не вру". И
поскольку ее глазыньки, большие, завлекательные, жадные, еще ни разу не
лопнули, добрые хмелевцы верили ей на все сто процентов. А не очень добрые,
ожидающие от жизни любой каверзы, не верили ни на копейку, не говоря уже о
процентах: Клавка была потомственным продавцом, торговцем, а торговцев, как
известно, еще Спаситель изгнал из храма.
Парфенька был добрым, но не до окончательности, не до святости, как
Сеня Хромкин, который ради хмелевцев забывал себя, свои интересы и интересы
ни в чем не виноватой своей семьи. Парфенька о семье всегда помнил, а в
исключительных случаях даже советовался с домашними. Вчера, выслушав
Клавкино сбивчивое - волновалась баба - сообщение, он тут же сказал о нем
своей Пелагее Ивановне, которая, впрочем, махнула рукой: "Язык-то без
костей, слушай сплетницу!", а вечером спросил об этом Витяя. Тот хоть и
торопился, а все же подтвердил Клавкину новость: да, мелькнул какой-то
организм, что-то такое зелено-желтое, длинное, как пожарный шланг,