"Николай Журавлев. Живут три друга (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

комиссии надо было постараться, чтобы среди этих ста, вернее, девяноста
восьми, "пассажиров" не было никакого отсева. Тем более мне хотелось
сохранить, поставить на верный путь старого друга по Сокольнической тюрьме
Павла Смирнова.
Я видел: он настолько закоренел, настолько далек от мысли о честном
труде, что с ним нужно провести большую работу. А разве не так же было
почти со всеми обитателями Болшева? Терпение тут надо да терпение.
А поезд наш бежал и бежал, в окно смотрел полный месяц, мелькали
заснеженные ели. Утром вагон наполнился говором, смехом: все
"соловьи-разбойники" оказались на местах.
Павел Смирнов участия в разговорах почти не принимал, ходил задумчивый,
настороженный. Он со всеми пил чай, поел хлеба с колбасой, и все-таки у
него еще остался изрядный запас. "Объелся", - объяснил он с показным
добродушием. Подолгу стоял у окна, жадно смотрел на дорогу.
- Кончилась карельская земля, - сказал я, подойдя. - Скоро Ленинград. У
тебя есть там дружки?
Павел изменился в лице, глянул на меня пронзительно.
- А что?
- Так просто. Ведь нашей бражки, воров везде хватает. Наверно, и в
Ленинграде кое-кто ошивается, поискать бы, так нашел. А? Мы тут будем
часов десять стоять, переведут на запасной путь, а потом вагон наш
прицепят к московскому поезду. Если хочешь, пойди в город, погуляй.
Что мелькнуло в глазах Павла: злость? Недоверие? Он стиснул зубы,
нахмурился и вдруг принял равнодушный вид. Сказал с деланным смешком:
- Понятно, корешки бы в Ленинграде нашлись.
Знавал я тут кое-кого... адреса даже свои давали. - Он вдруг в упор
глянул на меня, холодно произнес: - Только я в город идти не собираюсь. На
перрон не хочу сходить. Отдохну. Никак не высплюсь.
Он повернулся и ушел в свое купе.
"Что такое? Почему Павел разнервничался?" Ответа на этот вопрос я не
нашел, решил смотреть за ним еще зорче.
В Ленинграде Павел так и не вышел из вагона, большую часть стоянки
пролежал на полке.
Вагон наш прицепили к московскому поезду, и мы поехали дальше. Вечером
мы с Павлом разговорились совсем по-дружески, и он мне рассказал, когда и
за какое "дело" попал в строгую изоляцию на Соловки: брал с товарищем в
Москве магазин богатого нэпмана.
Их поймали.
- Полгода отсидел в одиночке, потом перевели на общий режим. Десять лет
надо было в Соловках коптить небо. А? Вся молодость пройдет. Не по мне это.
Павел внезапно замолчал, словно не желая высказывать всего, чего хотел.
- Красненькая - срок большой, - сказал я. - На Мяг-острове два года
отбывал и то не чаял, когда Большую землю увижу. Отсюда ведь не убежишь.
Море. Маяки, катер патрульный.
- Ну это как сказать, - самолюбиво проговорил Павел. - Кто смел, тот
два съел.
И, словно спохватившись, не сказал ли чего лишнего, переменил разговор,
продолжал с веселой словоохотливостью.
- А в Соловки к нам Горький приезжал с Погребинским.
- Видал ты их?