"Александр Кабаков. Поход Кристаповича." - читать интересную книгу автора

случайного подслушивания или случайной же беседы ему становилось
невообразимо скучно и одновременно смешно - будто с пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А ведь и сам мог быть, как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле и полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его
проклятая уродская жизнь...
И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все, надо чего-то делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы отдать тот не мешает, если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло, и он увидел пьяного Кольку, сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной постели под старыми рваными
овчинами, запрещая друг другу вспоминать отца вслух и вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без