"Александр Кабаков. Поход Кристаповича." - читать интересную книгу автора

сильных - французских, наверное, дилетантски подумала она, - духов. В зале
народу было полно, за дальним столиком сидели друзья Георгия, все те же,
как с карикатур Бориса Ефимова. Мужчины и женщины, сидевшие за другими
столиками и танцевавшие посередине зала, все были примерно одинаковые.
Мужики либо напоминали опять же друзей Георгия, либо были определенно и
безусловно иностранцами, которых она по непонятным и для себя самой
признакам, будучи невнимательной к одежде, все же всегда безошибочно
отличала. А женщины все были очень нарядны, надушены, большей частью
молоды или казались молодыми, среди них не было ни одной в очках, и Елена
Валентиновна даже в своем серебряном платье и дико неудобных, хоть и
лайково мягких сапогах от всех остальных дам - она не терпела этого слова
- сильно отличалась. Может, тем, что платье носила неумело, а сапоги тем
более, может, просто выражением лица, какое складывается к середине жизни
у человека, всегда зарабатывавшего на себя и зарабатывавшего серьезным и
скучноватым делом...
Выпили за уходящий, за наступающий, в зале все неслось и вспыхивало,
друзья Георг время от времени вытаскивали зеленые полусотенные бумажки и
шли к оркестру, после чего певцы прерывали свой англосаксонский
бесконечный вокализ, меняли высокие подростковые голоса на обычные
хамоватые и лихо отхватывали какую-то песенку, вроде блатных, времен
детства Елены Валентиновны, только еще глупее и местечковее.
Часам к четырем все перезнакомились, перебратались, Елена
Валентиновна здорово охмелела от усталости и на старые дрожжи. Ее все
время приглашал танцевать какой-то седой, высокий, очень элегантный, в
невероятном каком-то пиджаке, со смешным русским языком. Представился, дал
карточку - Георгий ничего не заметил, был уже сильно хорош. На карточке
было и по-русски - секретарь, атташе, республика, что-то еще - и
латиницей, от которой сразу зарябило в глазах, вспомнилось то письмо.
Письмо, подумала Елена Валентиновна, вот в чем все дело, в письме, на
которое она до сих пор не ответила, с письма все началось! Но тут же мысль
эта забылась, уплыла, от нее осталась только тень, ощущение открытия
тайной причины... К их столику подошел какой-то человек, глядя на Елену
Валентиновну в упор, зашептал что-то на ухо Георгию Аркадьевичу, тот
слушал, трезвел на глазах, наливался сизой бледностью - будто менял
красную кожу на серо-голубую, заметна стала отросшая к середине ночи
щетина. Встал, резко пошел из зала, кто-то из друзей кричал вслед: "Гоги,
отдай ключи, не будь сумасшедшим человеком, отдай ключи, это же понт,
Гоги!" - но он вышел, оркестр тут почему-то замолчал, и Елена Валентиновна
ясно услышала, как ревет, удаляясь, машина - но и это тут же забылось, и
она опять танцевала с седым дипломатом, и вдруг увидела, что у него глаза
Дато, светлые в темноте, и оказалось, что они уже едут в машине, это была,
конечно, машина итальянца, длинная и горбатая, как борзая, прекрасно
пахнущая изнутри машина...
Утром ее разбудил звонок в дверь. Она кое-как сползла с дивана,
серебряное платье валялось на полу, сапоги свесили голенища со стула,
спала она прямо в комбинации... В ту секунду, когда она нацепляла очки и
пролезала левой рукой в рукав халата, будто свет вспыхнул - она вспомнила
сразу все последние месяцы, весь этот кошмар и фантастику, которую
невозможно было представить связанной с собственной жизнью, вспомнила
письмо - и снова все поняла, все причины и связи, и снова сразу же забыла