"Иехудит Кацир. Шлаф штунде " - читать интересную книгу автора

пальцев моего лица и сказал, что любишь меня.

Теперь же мы, родственники, собрались опечаленные, как перед долгим
расставанием в аэропорту, и на черном табло здешних взлетов и посадок мелом
написано: два ноль-ноль, Аарон Грин, последнее прощание. Я смотрю на
женщину, которая сидит на каменной скамье возле тебя, - фиолетовая
соломенная шляпа затеняет ее глаза и превращает рот в виноградину, а солнце
выдавливает два светлых лезвия вдоль загорелых икр, - затем подхожу к вам,
снимаю солнечные очки и тихо говорю: здравствуй. Ты подымаешься и
произносишь поспешно: познакомьтесь - моя жена, моя кузина. И я различаю
блеск кольца и белые зубы под тенью от шляпы, касаюсь мягкой руки со слишком
длинными пальцами и повторяю: здравствуйте. Прислужники смерти усердны, как
ангелы, в своих белых нарукавниках, лица их бородаты и потны, они уже
волокут на носилках тело, съежившееся под темной пыльной тканью, голова
почти касается толстого черного зада первого ангела, а ноги болтаются у
расстегнутой ширинки второго. Ледяной ветер свищет у меня в груди - как
тогда, - я требую ответа в твоих глазах, хоть малого воспоминания, но ты не
видишь, не замечаешь, ты опускаешь глаза к ней, обхватываешь пальцами ее
руку, поддерживаешь ее, и мои глаза, глаза сыщика, останавливаются,
застывают на ее кругленьком животике, выпирающем из-под цветастого платья, и
видят внутри его всех твоих детей, зарытых тобой позадидома, в роще, во
время летних каникул между седьмым и восьмым классом, в первый день которых
дедушка, как и каждый год, приехал забрать меня из дому на своей старенькой
черной машине - с Мишей, его личным шофером, ради меня напялившим на голову
белую фуражку и улыбающимся во весь свой рот с золотым зубом. Миша укладывал
мой красный чемодан в багажник и распахивал передо мной заднюю дверцу,
салютуя и подмигивая, и мы ехали забрать тебя с железнодорожной станции, что
возле порта. По дороге я просовывала голову между Мишей и дедушкой и снова
просила рассказать, как он играл перед югославским королем, а Миша вздыхал и
говорил: это было давно, но я помню все, как будто это случилось вчера. Я
был тогда мальчиком, лет девять мне было, может, десять, я лучше всех в
нашей школе трубил в горн, и однажды мне принесли синий костюм с золотыми
пуговицами, галстук, чулки до колена и фуражку, и велели надеть это все, и
поставили меня возле знамени, и сказали: ты будешь трубить! И я трубил -
звонко и замечательно красиво, - и принц Павел вошел, стяг взвился на
вершину мачты, и мой горн сверкал на солнце, и золотые пуговицы тоже - кто
бы поверил, дружочек, что маленький еврейский мальчик может играть вот так,
трубить в горн в присутствии самого короля! Принц подошел ко мне, погладил
по голове и спросил: как тебя зовут? Я сказал ему: Миша. И мама тоже стояла
там и рыдала так, что едва не лишилась чувств, хорошо, что ее успели
подхватить, а то бы она упала, и тогда отец сказал ей: теперь я рад, что он
у нас есть. Потому что вначале он вообще меня не хотел. Они просто поехали в
Австрию отдохнуть, а когда вернулись, мама объявила: я беременна. А папа
сказал ей: достаточно пятерых, сделай аборт. Но мама моя была ужасно упрямая
женщина, прямо как мать Альберта Эйнштейна, его отец тоже ведь не хотел его,
и к тому же он плохо учился в школе, преподаватели вызывали отца, и отец
сказал ему: Альберт! Тебе уже семнадцать, ты не ребенок, что с тобой будет?
Но в двадцать шесть он встречался с Лениным и с Черчиллем, показывал им
теорию относительности, было много шуму, он стал ужасно знаменит во всем
мире, поэтому, когда я слышу про аборты, я всегда говорю: кто знает, что