"Майкл Кандель. Космическая опера " - читать интересную книгу автора

Кабрини бессильны против сестры Бобби: вследствие невыразимых ночных
манипуляций Дарга Бхара с ДНК Беаты она больше не человек, возможно, даже
вообще не живое существо в традиционном понимании. Бобби рвется из оков,
чтобы защитить ее, но в ужасе отшатывается, когда понимает, что его сестры
больше нет, хотя и не в том значении, в каком он сперва решил, что ее больше
нет. Эта сцена полна горькой и мрачной иронии; успех и поражение утрачивают
привычный смысл. У Беаты не течет кровь от удара кинжалом, она не падает от
смертельного яда. Вместо этого она поет: "Какая скука".
"Это твоих рук дело, Бхар!" - кричит Бобби. Повернувшись к нему, Бхар
исполняет одну из самых зловеще-циничных арий в истории оперного искусства
(она построена на лейтмотиве мести Лейлы Зифф-Калдер, данном в обращении и
стретто): "Я спал со столькими женщинами, со столькими мужчинами, со
столькими различными существами земного и неземного происхождения. Я спал с
близкими родственниками, с младенцами и с разлагающимися трупами. Мне нужно
было что-то новое".
Почему-то мы не удивлены, когда появляется призрак доктора Кабрини и
зависает в воздухе над собравшимися. Он поет под мерный аккомпанемент
японского барабана: "Вот что случается, когда мы ублажаем плоть в ущерб
высоким чаяниям. Вот какое безумие случается".
Совместный хор бактов и закованных в цепи людей звучит обманчиво
сложными двенадцатитоновыми аккордами: "Что станет с человечеством, если оно
не задумается о своей бессмертной душе?" Финал выдержан в тональности до ма-
жор; он построен на мерном ритмическом движении четвертными
длительностями на фоне басового органного пункта, духовые дудят во всю мощь,
будто мы на свадьбе скандинавских богов в соборе столь огромном, что свод
его теряется в дымке. Однако в тот же самый момент, почти что в качестве
своего рода контрапункта, Беата и Чак уходят рука об руку под аккомпанемент
едва слышной диско-музыки, наверняка чтобы подключиться к какому-нибудь
экрану в зале игровых автоматов где-нибудь за кулисами. Их ухода почти никто
не замечает. В известном смысле их тут и не было.
Так Гарольд Дэвидсон завершает свой опус магнум, воскресной проповедью
вместо плача и кровавой бани, нарушив тем самым наиболее священное из правил
оперного искусства. "Всего одно убийство и всего один призрак, - сетовала
Альберта Квайр из "Сан-Диего тайме". - Почему же тогда это сочинение вопреки
всему столь берет за душу?" На ее жалобный вопрос мы можем ответить словами
Виндберна, однажды сказавшего в своих "Размышлениях на закат Солнца": "В
человеческих делах ужаснее всего то, что остается скрыто. Сам по себе
проступок - ерунда, пустяк в сравнении с мыслью, что его породила".
Возможно, Дэвидсон после столь изнуряющей и длительной полемики со своим
великим учителем не мог в конце концов с ним не согласиться. Опускается
занавес, и звучит величественная кода - оркестр с неумолимым лютеранским
благочестием долбит один и тот же звук, снова и снова, пока публика, наконец
осознав, не начинает расходиться: тут некий господин, поднявшись, надевает
плащ, там некая дама берет свои перчатки и шарф. Долбежка продолжается, пока
зал не пустеет, и тут мы вспоминаем о стуке молотков в кузовных мастерских
космопорта Вюффон. Ведь что делают эти честные, бесхитростные молотки, как
не удаляют - или пытаются удалить - погрешности в том, что некогда было
безупречной, блестящей, идеальной поверхностью?[9]

Примечания