"Анна Иосифовна Кальма. Вернейские грачи (Роман)" - читать интересную книгу автора

смутно. Вот жизнь и молодость, вся прелесть крепкой, живой жизни, та
чувствовалась в каждое мгновение, на каждом шагу. Да, я девчонка, да, я
сильная, крепкая, я уже многое знаю, я все могу. Нет, конечно, я не могу
быть такой, как Мать, такой, как Тореадор, но я могу что-то свое, и меня
любят ребята, и малыши меня слушаются. И Этьенн тоже слушается, как
маленький... Но тут мысли обрывались, и что-то начинало переливаться, и
петь, и прыгать в Клэр, и горячая кровь обжигала ей щеки. А кругом стояло
лето, солнце золотыми яблоками падало на песок двора, на траву, дремотно
жужжали в деревьях пчелы. Ласточки, точно стрелки, запущенные в небо тугой
тетивой, стремительно резали воздух, иногда задевая крылом флаг,
развевающийся над воротами Гнезда. Чуть курились утесы, иногда дымок взлетал
над скалой и таял в голубизне - это падала лавина, подогретая солнцем.
Вершина Волчьего Зуба куталась в облачную пелерину. Там, наверху, было
здорово холодно, к вечеру Волчьему Зубу приходилось заворачиваться с
головой, и тогда гора становилась похожей на пастуха, кочующего с овцами:
просто бесформенная куча войлока и меха.
Пахло резко и свежо травой, дымом от плиты, которую растапливала вместе
с дежурными по кухне Лолота. Синели долины, уходя друг за другом далеко в
горы, искрилась на солнце далекая прозелень ледников, свистели пастухи,
лаяли собаки, звенели медными колокольцами коровы.
Изо дня в день Клэр видела все это. Видела осыпанные сухим золотом
осени склоны, видела зимний убор, когда белое небо и горы только оттенками
серебра отличались друг от друга, видела долину в розовом ожерелье цветущих
деревьев и все-таки никогда не могла насмотреться досыта. Глубоко проникала
в нее нежная прелесть кудрявых виноградников, красного мака, точно
взлетающего в траве, сверканье Волчьего Зуба. Иногда красота точно пронзала
ее, ей хотелось закричать по-дикарски, сделать что-то необычайное, например
взять считавшуюся неприступной вершину Зуба.
А то вдруг на Клэр накатывала грусть, досада, хотелось плакать,
ссориться с товарищами, всем дерзить. И она ссорилась, кричала, дерзила,
вела себя глупо, противно, так, что самой бывало тошно, и все-таки ничего не
могла с собой поделать.
- Корсиканка сегодня опять не в себе, - говорили тогда грачи, с
удивлением или жалостью наблюдая это превращение. - Не приставайте к ней,
ребята...
И объясняли новеньким:
- Это у нее бывает. Это у нее скоро пройдет.
В такие черные дни одна только Мать могла подступиться к Клэр, не
вызывая раздражения и отпора. Мать обычно первая замечала, что на Клэр
"нашло". Она молча наблюдала некоторое время за девочкой, а потом, видя, что
дело плохо, звала ее к себе и запиралась с ней в комнате.
О чем они там говорили, никто из грачей не знал. Кое-кто из старших
думал, что Мать рассказывает Клэр об ее родителях, может быть, в который уже
раз читает ей письмо полковника Дамьена, которое он написал одному товарищу
из партизанского отряда.
Но что бы там ни происходило, из комнаты Матери Клэр выходила тихая и
пристыженная, старалась незаметно проскользнуть в спальню, закутывалась с
головой в одеяло, а наутро вставала прежней - деятельной, предприимчивой,
живой душой Гнезда.